Толпа хлынула обратно в бараки. Все то и дело поглядывали в небо. - Сало… - сказал вдруг кто-то. - После войны четырнадцатого года пошли посылки с салом, из-за океана… И тут все неожиданно увидели на дороге, у подножия холма, первый американский танк, тяжелый, приземистый и страшный. Глава двадцать пятая
Сад был залит серебристым светом. Остро пахло фиалками. Фруктовые деревья у южной стены, казалось, были облеплены розовыми и белыми мотыльками. Альфред шел впереди, за ним трое американцев. Они старались ступать как можно тише. Альфред указал рукой на хлев. Американцы бесшумно рассредоточились. Альфред распахнул дверь. - Нойбауер, - произнес он негромко. - Вылезайте! Из теплой темноты послышалось невнятное хрюканье. - Что? Кто там? - Вылезайте! - Что? Альфред! Это ты, Альфред? - Да. Нойбауер опять хрюкнул. - Чччерт! Ну я и дрыхнул! Снилось что-то… - Он откашлялся. - Сон какой-то дурацкий - ты мне не говорил "вылезайте"? Один из солдат бесшумно вырос рядом с Альфредом. Вспыхнул карманный фонарик. - Руки вверх! Выходите! Бледный луч осветил полевую койку, на которой сидел полуодетый Нойбауер. Он вытаращился на свет фонаря, подслеповато моргая опухшими глазами. - Что? - проскрежетал он, наконец. - Что это? Кто вы такие? - Руки вверх! - повторил американец. - Ваша фамилия Нойбауер? Нойбауер слегка приподнял руки и кивнул. - Вы комендант концентрационного лагеря Меллерн? Нойбауер опять кивнул. - Выходите! Заметив направленный на него черный зрачок автомата, Нойбауер встал и так резко вскинул вверх руки, что пальцы его ткнулись в низкую крышу сарая. - Я не одет. - Выходите!! Нойбауер нерешительно приблизился, серый и заспанный. Он был в рубахе, галифе и сапогах. Один из солдат проворно обыскал его. Нойбауер взглянул на Альфреда. - Это ты привел их сюда? - Да. - Иуда! - Вы не Христос, Нойбауер, - медленно произнес Альфред, - а я не нацист. Американец, оставшийся в сарае, вернулся и отрицательно покачал головой. - Вперед, - сказал другой, тот, что говорил по-немецки. Это был капрал. - Я могу надеть свой китель? - спросил Нойбауер. - Он висит в сарае. За крольчатником. Капрал помедлил немного, потом отправился в сарай и через минуту вернулся с пиджаком от штатского костюма. - Нет, не этот, пожалуйста, - заявил Нойбауер. - Я солдат. Пожалуйста, мой китель. - Вы не солдат. Нойбауер растерянно заморгал. - Это моя партийная форма. Капрал еще раз скрылся в сарае и принес китель. Ощупав его, он протянул его Нойбауеру. Тот надел китель, застегнул его, расправил плечи и представился: - Оберштурмбаннфюрер Нойбауер. К вашим услугам. - Хорошо, хорошо. Вперед! Они пошли через сад. Нойбауер заметил, что неправильно застегнул китель. Он расстегнул его на ходу и застегнул как следует. Все пошло наперекос в последний момент. Вебер, предатель, спалил барак, хотел подложить ему свинью. Он действовал самовольно, это легко будет доказать. Нойбауера вечером не было в лагере. Он обо всем узнал по телефону. И все же - чертовски неприятная история. Именно сейчас! А тут еще этот Альфред, второй предатель. Просто взял и не явился. И он остался без машины, на которой собирался бежать. Части уже отступили; в лес бежать было бы глупо, - и тогда он решил спрятаться в саду. Думал, что здесь им никогда не придет в голову искать его. Хорошо, что он успел сбрить гитлеровские усики. Но каков мерзавец, этот Альфред! - Садитесь сюда. - Капрал указал ему на сиденье. Нойбауер вскарабкался на машину. "Это, наверное, и есть то, что они называют джипом", - подумал он. Эти американцы вели себя вполне сносно. Даже корректно. Один из них, наверное, американский немец. Есть же, говорят, за границей какое-то немецкое братство - союз или что-то в этом роде. - Вы хорошо говорите по-немецки, - начал он осторожно. - Еще бы, - холодно ответил капрал. - Я из Франкфурта. - О-о!.. - произнес Нойбауер. День сегодня, похоже, и в самом деле пресквернейший. И кроликов кто-то украл. Когда он пришел в крольчатник, дверцы клеток были открыты. Дурное предзнаменование. Сейчас они уже, наверное, шипят на вертеле у какого-нибудь варвара. Ворота лагеря были широко раскрыты. Над бараками развевались сшитые наспех флаги. Огромный громкоговоритель передавал какие-то объявления. Вернулся один из грузовиков, посланных за продуктами. В кузове у него стояли бидоны с молоком. Джип, в котором привезли Нойбауера, остановился перед комендатурой. У входа американский полковник отдавал распоряжения своим офицерам. Нойбауер вылез из машины, одернул китель и шагнул вперед. - Оберштурмбаннфюрер Нойбауер. К вашим услугам. - Он не вскинул руку, как при гитлеровском приветствии, а просто козырнул по-военному. Полковник взглянул на капрала. Тот перевел. - Is this the son of a bitch? - спросил полковник. - Yes, Sir. - Put him to work over there. Shoot him, if he makes a false move[18]. Нойбауер напряженно вслушивался, пытаясь понять, о чем идет речь. - Вперед! - скомандовал капрал. - Работать. Убирать трупы. Нойбауер все еще не терял надежды. - Я офицер, - пролепетал он. - В чине полковника. - Тем хуже для вас. - У меня есть свидетели! Я обращался с людьми гуманно! Спросите их! - Я думаю, нам понадобится с полдюжины крепких парней, чтобы ваши люди не разорвали вас на куски, - ответил капрал. - Хотя я был бы только рад… Вперед! Живо! Нойбауер метнул взгляд на полковника. Но тот уже забыл о нем. Он повернулся и покорно пошел вперед. Двое солдат шли по бокам, третий - сзади. Через пару минут его узнали. Американцы насторожились. Они ожидали натиска заключенных и еще плотнее обступили Нойбауера. Его бросило в пот. Глядя прямо перед собой, он шагал так, словно торопился, но вынужден был идти медленно. Но ничего не произошло. Заключенные останавливались и смотрели на Нойбауера. Они не бросались на него с кулаками. Они образовали для него коридор. Никто не приближался к нему. Никто не произносил ни слова. Никто не проклинал его. Никто не бросил в него камня. Никто не поднял на него дубинку. Они просто смотрели на него. Они образовали узкий коридор и неотрывно смотрели на него, на всем пути, до самого Малого лагеря. Вначале Нойбауер облегченно вздохнул, потом его снова бросило в жар. Он что-то бормотал себе под нос, не поднимая глаз. Но он чувствовал прикованные к себе взгляды. Он ощущал их на своей коже, словно бесчисленные глазки в огромной двери тюремной камеры, как будто его уже упрятали за решетку и теперь сотни глаз наблюдали за ним с холодным вниманием. Ему было уже невыносимо жарко. Он ускорил шаги. Глаза не отставали. Они еще крепче впивались в него. Он чувствовал их каждой клеткой. Это были пиявки, которые сосали из него кровь. Он передернулся, но их было не стряхнуть. Они прожигали кожу. Они всасывались в самые жилы. - Я же… я же… - бормотал он. - Долг… Я же ничего не… я был всегда… Что им от меня надо?.. Он весь взмок, пока они добрались до того места, где еще совсем недавно стоял барак 22. Там уже работали шестеро эсэсовцев, которых удалось поймать, и несколько капо. Поблизости стояли американские солдаты с автоматами в руках. Нойбауер вдруг резко остановился. Он увидел на земле несколько черных скелетов. - Что… что это? - Не прикидывайтесь, - ответил ему капрал свирепо. - Это тот самый барак, который вы подожгли. Там, под обломками, еще по меньшей мере тридцать мертвецов. Вперед, искать кости! - Я… этого… не приказывал… - Разумеется. - Меня здесь не было… Я ничего не знал. Это сделали другие, самовольно… - Конечно. Как всегда - другие. А те, которые подохли здесь, как собаки, за все эти годы? Это тоже не ваша работа? А? - Я выполнял приказы. Долг… Капрал повернулся к одному из стоявших рядом товарищей. - Это теперь на несколько лет будут две любимые их фразы: "я выполнял приказ" и "я ничего не знал". Нойбауер не слушал его. - Я всегда старался сделать все, что было в моих силах… - А это, - с горечью прибавил капрал, - будет третья отговорка… А ну живо!! - взорвался он неожиданно. - Работать! Откапывать трупы! Или вы думаете, это так легко - бороться с искушением переломать вам все кости?.. Нойбауер съежился и стал неуверенно копаться среди обломков.
Их привозили на тележках, приносили на грубо сколоченных носилках или приводили, поддерживая со всех сторон. Их размещали в коридорах эсэсовской казармы, снимали с них завшивевшие лохмотья, в которые они еще были одеты, и тут же сжигали это тряпье. После этого их отправляли в ванные комнаты СС. Многие не понимали, чего от них хотят. Они тупо сидели или лежали в проходах. Лишь когда через открытые двери повалили первые клубы пара, некоторые из них ожили. Они захрипели и испуганно поползли прочь. - Купаться! Купаться! - кричали им товарищи. - Вас будут купать! Это не помогало. Скелеты отчаянно цеплялись друг за друга, хныкали и, как крабы, ползли к выходу. Это были те, для которых понятия "мыться" и "пар" были неразрывно связаны с газовыми камерами. Им показывали мыло и полотенца, но и это не помогало. Все это они уже видели. И мыло, и полотенца использовались для того, чтобы заманить заключенных в газовую камеру; обманутые, они так и умирали с мылом и полотенцем в руках. Лишь после того, как мимо них пронесли первую партию их уже выкупанных товарищей и те жестами и словами дали им понять, что никакого газа нет и их действительно выкупали в теплой воде, они наконец успокоились. Пар клубился вдоль кафельных стен. Теплая вода ласкала, словно теплые ладони. Они лежали в ней, и их тонкие, как спички, руки с непомерно толстыми суставами поднимались и блаженно плюхались обратно в воду. Застарелые корки грязи постепенно размокали. Мыло, скользя по истонченной от голода коже, освобождало ее от грязи, тепло проникало все глубже, доходило до самых костей. Теплая вода - они давно уже забыли, что это такое. Они лежали в ней, удивляясь и радуясь непривычному ощущению, и для многих это ощущение стало первым шагом к осознанию вновь обретенной свободы и спасения. Бухер сидел рядом с Лебенталем и Бергером. Они словно насквозь пропитались теплом. Это было животное счастье. Счастье второго рождения. Это была жизнь, воскрешенная теплом; она вновь вернулась в истомившиеся, изголодавшиеся клетки и растопила заледеневшую кровь. Это было счастье, которое должно испытывать засохшее и неожиданно вновь зазеленевшее растение. Эта вода была жидким солнцем, нежно обволакивающим и оживляющим зародыши, которые считались погибшими. Вместе с корками грязи, покрывавшими кожу, отделялись и корки грязи, наросшие на душе. Они физически ощущали свою защищенность. Защищенность в самом простом - в тепле. Как пещерные люди перед первым костром. Им выдали полотенца. Вытираясь, они с удивлением рассматривали свою кожу. Она все еще была бледной и пятнистой от голода, но им она казалась белоснежной. Им выдали чистую одежду со склада. Прежде чем надеть, они ощупывали и с любопытством вертели ее в руках. Потом их повели в другое помещение. Купание оживило и в то же время страшно утомило их. Они покорно плелись туда, куда их вели, сонные и уже готовые поверить в любое другое чудо. Вид настоящих постелей почти не произвел на них впечатления. Посмотрев на длинные ряды коек, они хотели было идти дальше. - Здесь, - сказал американец, который их сопровождал. Они в недоумении уставились на него. - Для нас?.. - Да. Спать. - По скольку человек? Лебенталь показал на ближайшую койку, потом на себя и Бухера и спросил: - Два? Потом показал на Бергера и поднял три пальца. - Или три? Американец ухмыльнулся. Взяв Лебенталя за плечи, он насильно, с ласковой категоричностью, усадил его на первую койку, затем таким же способом отправил Бухера на вторую, Бергера на третью и, наконец, Зульцбахера на четвертую койку. - Вот так, - сказал он. - Каждому по койке! - С одеялом! - Я сдаюсь, - заявил Лебенталь. - Здесь еще и подушки!
Им удалось раздобыть гроб. Это был легкий черный ящик средних размеров, но для 509-го он оказался слишком широким. В него свободно можно было положить еще кого-нибудь. Впервые за все время, проведенное 509-м в лагере, ему отвели так много места одному. Могилу вырыли на том месте, где стоял барак 22. Они решили, что это самое подходящее место для него. Был уже вечер, когда они принесли его туда. На влажном небе смутно желтел месяц. Несколько человек из рабочего лагеря помогли им опустить гроб в яму. У них была маленькая лопатка. Каждый подходил к краю могилы и бросал в нее немного земли. Агасфер подошел слишком близко и соскользнул вниз. Они вытащили его. Еще несколько заключенных помогали им зарывать могилу. Потом они отправились назад. Розен нес лопатку. Ее нужно было вернуть. Они поравнялись с бараком 20. Оттуда как раз выносили очередной труп. Его несли двое эсэсовцев. Розен остановился прямо перед ними. Они хотели обойти его. Первым шел Ниманн, мастер "обезболивающих" уколов. Американцы поймали его где-то за городом и вернули в лагерь. Это был тот самый шарфюрер, от которого 509-й спас Розена. Розен сделал шаг назад, поднял лопатку и ударил ею Ниманна в лицо. Он замахнулся еще раз, но тут подоспел американский солдат, охранявший эсэсовцев, и осторожно отнял у него лопатку. - Come, come - we'll take care of that later[19]. Розена трясло. Ниманну досталось несильно: лопатка лишь скользнула по лицу, слегка содрав кожу. Бергер взял Розена за руку. - Пошли. Ты слишком слаб для этого. Розен разрыдался. Зульцбахер взял его за другую руку. - Они будут судить его, Розен. За все. - Убивать! Их надо убивать! Иначе ничего не поможет! Они будут приходить снова и снова! Бергер и Зульцбахер повели его прочь. Американец отдал лопатку Бухеру, и все двинулись дальше. - Смешно… - произнес Лебенталь через некоторое время. - Это ведь ты всегда говорил, что не желаешь никакой мести… - Оставь его, Лео. - Ладно, ладно, не буду.
Каждый день заключенные покидали лагерь. Иностранных невольников, которые были здоровы и могли ходить, отправляли группами. Часть поляков решила остаться. Они не хотели в русскую оккупационную зону. В Малом лагере все были слишком слабы; им нужно было еще набираться сил. К тому же многие не знали, куда идти. Семьи их погибли или были рассеяны по свету; добро разграблено; родные места превращены в пустыню или пожарище. Они были свободны, но не знали, что делать со своей свободой. Они оставались в лагере. У них не было денег. Они помогали чистить бараки. Они теперь сытно ели, хорошо спали. Они ждали. И объединялись в группы. Это были те, кто знал, что их уже никто нигде не ждет. Но были и другие, которые еще не желали в это верить. Они отправлялись на поиски. Каждый день кто-то из них пускался в путь, вниз, в долину, со справкой управления гражданской службы и военной администрации лагеря в руках - чтобы получать продовольственные карточки - и двумя-тремя полустертыми датами в сердце. Все получилось не так, как многие это себе представляли. Перспектива освобождения была чем-то таким гигантским и непостижимым, что большинство даже не пыталось заглянуть дальше в будущее. И вот свобода неожиданно наступила, и за ней они вопреки ожиданиям не увидели эдема, полного радостей, чудесных встреч, окончания всех разлук и волшебного возвращения всех прожитых здесь лет в счастливую эпоху, которая предшествовала неволе, - она наступила, и по одну сторону ее простирался мрак одиночества, печальных воспоминаний и отчаяния, а по другую - пустыня и крохотный светлячок надежды. Они спускались в долину, и все, на что они надеялись, были названия двух-трех населенных пунктов и других лагерей, несколько имен, да еще какое-то зыбкое, неопределенное "может быть". Каждый надеялся отыскать лишь одного или двух близких людей; найти всех - не решался мечтать почти никто. - Лучше всего уйти сразу, как только почувствуешь немного силы, - сказал Зульцбахер. - Ничего не изменится. Чем дольше вы здесь просидите, тем тяжелее будет уходить. Не успеешь оглянуться, как окажешься в другом лагере - для тех, кому некуда идти. - Ты думаешь, что уже достаточно окреп? - Я поправился на десять фунтов. - Это мало. - Я пойду не спеша, осторожно. - А куда ты думаешь податься? - поинтересовался Лебенталь. - В Дюссельдорф. Попробую разыскать жену… - Как же ты туда доберешься? Туда что, ходят поезда? Зульцбахер поднял плечи. | 
