Эрих Мария Ремарк - Черный обелиск.

    Я спускаюсь в город. Сквозь дождь передо мной развеваются серые знамена тумана. Изабелла, как призрак, проходит через мои мысли. Я позорно бежал от нее; вот что она теперь думает, я знаю. Мне вообще больше не следует ходить туда. Это только вызывает во мне смятение, а его в моей жизни и так достаточно. Но что, если бы ее там вдруг не оказалось? Не почувствовал ли бы я, что мне не хватает самого главного, того, что не стареет, не изнашивается и не может стать будничным именно потому, что им не владеешь?

    Я прихожу к сапожнику Карлу Брилю. Из мастерской, где подшивают подметки, доносятся звуки патефона. Сегодня я приглашен сюда на мальчишник. Это один из тех знаменитых вечеров, на которых фрау Бекман демонстрирует свое акробатическое искусство. Один миг я колеблюсь – у меня, право, нет настроения, – но потом все же вхожу – именно поэтому.

    В комнате стоит табачный дым и запах пива. Карл Бриль встает и, слегка пошатываясь, заключает меня в объятия. Он лыс не меньше, чем Георг Кроль. Зато густые усы торчат, как у моржа.

    – Вы пришли как раз вовремя, – заявляет он. – Пари уже заключены, нужна только музыка получше, чем этот дурацкий патефон! Как вы насчет вальса "Голубой Дунай"?

    – Идет!

    Рояль уже перетащили в мастерскую, где подшивают подметки в присутствии заказчика, и он стоит впереди машин. Большая часть комнаты освобождена от обуви и кусков кожи, и всюду, где можно, расставлены стулья и даже несколько кресел. На столе бочонок пива и несколько уже пустых бутылок из-под водки. Запасная батарея стоит на прилавке. На столе лежит также большой, обмотанный ватой гвоздь, рядом – тяжелый сапожный молоток.

    Я колочу по клавишам, исполняя "Голубой Дунай". Покачиваясь, бродят в чадном дыму собутыльники Бриля. Они уже порядочно нагрузились. Карл ставит на крышку рояля стакан пива и двойную порцию водки.

    – Клара готовится, – заявляет он. – Всех пари у нас заключено на сумму свыше трех миллионов. Будем надеяться, что она в самой лучшей форме, иначе я почти обанкрочусь.

    Он подмигивает мне.

    – Когда дойдет до дела, сыграйте что-нибудь бурное… с подъемом. Это всегда ее вдохновляет. она до безумия любит музыку.

    – Я могу сыграть "Шествие гладиаторов". А как насчет частного маленького пари со мной?

    Карл смотрит на меня.

    – Дорогой господин Бодмер, – обиженно отвечает он, – не будете же вы держать пари против Клары! Разве вы сможете тогда сыграть убедительно?

    – Не против нее. За нее. Частное пари.

    – Сколько? – торопливо спрашивает Карл.

    – Какие-нибудь несчастные восемьдесят тысяч, – говорю я. – Все мое состояние.

    Карл соображает. Затем оборачивается к остальным.

    – Кто-нибудь еще хочет поставить восемьдесят тысяч? Против нашего пианиста?

    – Я! – Какой-то толстяк выступает вперед, извлекает деньги из чемоданчика и хлопает пачкой о прилавок.

    Я кладу рядом свои деньги.

    – Бог воров да хранит меня, – говорю я. – Иначе я буду вынужден завтра ограничиться обедом.

    – Итак, начнем! – говорит Карл Бриль. Собравшиеся осматривают гвоздь. Затем Карл подходит к стене, приставляет к ней гвоздь на уровне человеческого зада и на треть забивает молотком. Он бьет менее сильно, чем кажется по его размашистым движениям.

    – Засел глубоко и крепко, – говорит он и делает вид, будто энергично раскачивает гвоздь.

    – Это мы сначала проверим.

    Толстяк, поставивший против меня, подходит К стене. Трогает гвоздь и усмехается.

    – Карл, – говорит он с ироническим смехом, – да я дуну – и этот гвоздь вылетит. Дай-ка мне молоток.

    – А ты сначала дунь и посмотри.

    Но толстяк не дует. Он энергично дергает гвоздь, и тот выскакивает.

    – Рукой-то я гвоздь сквозь крышку стола прогоню. А задом – нет. Если вы ставите такие условия, давайте лучше это дело бросим.

    Толстяк молчит. Он берет молоток и забивает гвоздь в другом месте.

    – Ну как, вот тут хорошо будет?

    Карл Бриль пробует гвоздь. Он торчит наружу всего на шесть-семь сантиметров.

    – Слишком крепко. Его и рукой не выдерешь.

    – Либо так, либо отменим, – заявляет толстяк.

    Карл еще раз берется за гвоздь. Толстяк кладет молоток на прилавок, он не замечает, что каждый раз, когда Карл проверяет, крепко ли сидит гвоздь, он его слегка расшатывает.

    – Я не могу держать пари на равных основаниях, а только один к двум, да и тогда, наверное, проиграю.

    Они сговариваются на шести против четырех. На прилавке вырастает целая гора денег. Карл еще дважды дергает гвоздь, чтобы показать, насколько безнадежно выиграть такое пари. Я начинаю играть "Шествие гладиаторов", и вскоре фрау Бекман появляется в мастерской, шурша свободным ярко-красным китайским кимоно; кимоно заткано пионами, а на спине изображен феникс.

    Фрау Бекман – импозантная особа, у нее голова бульдога, но хорошенького бульдога, густые курчавые темные волосы и блестящие, как вишни, черные глаза, все остальное – как у бульдога, особенно подбородок. Тело у нее мощное и словно железное. Каменно-твердые груди выступают, точно бастион, потом следует талия, довольно стройная для таких телес, и, наконец, знаменитый зад, играющий в данном случае решающую роль. Он огромен и в то же время подобен камню. Даже кузнец не смог бы ущипнуть его, когда фрау Бекман напрягает тело, скорее он сломает себе палец. Карл Бриль и на этом уже выигрывал пари, правда только в тесном кругу друзей. Так как сегодня вечером присутствует и толстяк, предполагается провести только опыт с выдергиванием гвоздя из стены.

    Во всем, что происходит, царит строго спортивный и чисто рыцарский дух; правда, фрау Бекман здоровается, но она в высшей степени сдержанна и даже как бы отсутствует. Она рассматривает свое выступление лишь как нечто спортивно-деловое. Спокойно становится она спиной к стене за невысокой ширмой, делает несколько профессиональных движений, потом застывает на месте, выставив подбородок, готовая начать, очень серьезная, как и полагается перед серьезным спортивным достижением.

    Прервав марш, я на басовых нотах исполняю две трели – они должны звучать как барабанная дробь в цирке Буша во время смертельного прыжка. Фрау Бекман напрягает мышцы и расслабляет их. Ее тело напрягается еще дважды. Карл Бриль начинает нервничать. Фрау Бекман опять застывает на месте, глядя в потолок, стиснув зубы. Потом что-то звякает, и она отходит от стены. Гвоздь лежит на полу.

    Я исполняю "Молитву девы", одну из ее любимых пьес. Она благодарит, грациозно кивнув массивной головой, певучим голосом желает всем спокойной ночи, теснее запахивает кимоно и исчезает.

    Карл Бриль подсчитывает деньги. Протягивает мне мой выигрыш. Толстяк осматривает гвоздь и стену.

    – Невероятно, – бормочет он.

    Я играю "Сияние Альп" и "Везерскую песню" – это тоже две любимые пьесы фрау Бекман. На верхнем этаже слышно мою игру. Карл гордо подмигивает мне. В конце концов, ведь он владелец этих мощных клещей. Пиво и водка льются рекой. Я пью вместе с остальными, потом продолжаю играть. Сегодня мне лучше не быть одному. Хочется кое о чем подумать, и вместе с тем я не хочу ни в коем случае об этом думать. У меня руки полны небывалой нежности. На меня точно веет чьей-то близостью, кто-то тянется ко мне, мастерская исчезает, я снова вижу дождь, туман, Изабеллу и ночной мрак. Она не больна, думаю я и все же знаю, что она больна. Но если Изабелла душевнобольная, то мы в десять раз большие психопаты, чем она.

    Меня приводит в себя громкий спор. Оказывается, толстяк не в силах забыть мощные формы фрау Бекман. Воспламенившись после нескольких рюмок водки, он сделал Брилю тройное предложение: пять миллионов за чай с фрау Бекман, один миллион за короткий разговор с ней сейчас же, во время которого он, вероятно, пригласит ее на вполне приличный ужин без Карла Бриля, и два миллиона, если ему разрешат несколько раз крепко ущипнуть это анатомическое чудо здесь же, в мастерской, среди сотоварищей, в веселом обществе и, следовательно, соблюдая все приличия.

    Но тут-то и сказался характер Карла. Если толстяк имеет в виду чисто спортивный интерес, заявил он, может быть, ему и разрешат ущипнуть фрау Бекман, но, во всяком случае, при дополнительном пари на какие-нибудь несчастные сто тысяч марок; если же это только желание похотливого козла, то одна мысль о таких действиях является для Карла тяжким оскорблением.

    – Это же свинство! – рычит он. – Я считал, что присутствуют только истинные кавалеры.

    – Я истинный кавалер, – лопочет толстяк. – Поэтому и делаю эти предложения.

    – Вы свинья!

    – Это тоже. Иначе какой же я кавалер? А вы бы гордиться должны… такая дама… Неужели вы настолько бессердечны! Что же мне делать, коли во мне моя природа на дыбы становится? Почему вы обиделись? Она же не ваша законная жена.

    Я вижу, как Бриль вздрагивает, словно в него выстрелили. С фрау Бекман он состоит в незаконном сожительстве, она просто ведет у него хозяйство. Что ему мешает на ней жениться – этого не знает никто, вероятно, только его упрямый характер, который заставляет его зимой пробивать прорубь, чтобы поплавать в ледяной воде. И все же это его слабое место.

    – Да я бы… – запинаясь, лопочет толстяк, – такой бриллиант на руках носил, одевал бы в бархат и шелк, в красный шелк… – Он чуть не рыдает и рукой рисует в воздухе роскошные формы. Бутылка, стоящая перед ним, пуста. Вот трагический случай любви с первого взгляда. Я отворачиваюсь и продолжаю играть. Представить себе картину, как толстяк носит фрау Бекман на руках, я не в силах.

    – Вон! – вдруг заявляет Карл Бриль. – Хватит! Терпеть не могу выгонять гостей, но…

    Из глубины мастерской доносится отчаянный вопль. Мы все вскакиваем. Там судорожно приплясывает какой-то коротышка. Карл бросается к нему, хватает ножницы и останавливает станок. Коротышке делается дурно.

    – Ах, черт! Ну кто знал, что он так налижется и захочет поиграть с машиной! – негодует Карл. Мы осматриваем руку коротышки.

    Из раны висит несколько ниток. Машина прихватила мякоть его руки между большим и указательным пальцами – и это еще счастье. Карл льет на рану водку, и коротышка приходит в себя.

    – Ампутировали? – спрашивает он с ужасом, увидев свою руку в лапах Карла.

    – Глупости, цела твоя рука.

    Коротышка облегченно вздыхает, когда Карл трясет перед ним его же рукой.

    – Заражение крови? А? – спрашивает пострадавший.

    – Нет, а вот от твоей крови машина заржавеет. Мы вымоем твою клешню алкоголем, смажем йодом и наложим повязку.

    – Йодом? А это не больно?

    – Жжет одну секунду. Как будто ты рукой глотнул очень крепкой водки.

    Коротышка вырывает руку.

    – Водку я лучше сам выпью. – Он вытаскивает из кармана не слишком чистый носовой платок, обматывает им свою лапу и тянется к бутылке. Карл усмехается. Потом с тревогой смотрит по сторонам.

    – А где же толстяк?

    Гости не знают.

    – Может, был, да весь вышел? – замечает один из присутствующих и начинает икать от смеха над собственной остротой.

    Дверь распахивается. Появляется толстяк; наклонившись вперед, чтобы сохранить равновесие, входит он, спотыкаясь, а за ним следует в красном кимоно фрау Бекман. Она скрутила ему руки за спиной и вталкивает в мастерскую. Энергичным рывком она отбрасывает его от себя. Толстяк валится лицом вперед в отделение дамской обуви. Фрау Бекман словно стряхивает пыль со своих рук и удаляется. Карл Бриль делает гигантский прыжок. Ставит на ноги толстяка.

    – Мои руки! – верещит отвергнутый поклонник. – Она мне вывернула руки! А живот! Ой, живот! Ну и удар!

    Объяснения излишни. Фрау Бекман – достойная партнерша Карла Бриля, этого поклонника зимнего купанья и первоклассного гимнаста; она уже дважды ломала ему руку, не говоря о том, что она могла натворить с помощью вазы или кочерги. Не прошло и года с тех пор, как она застигла ночью в мастерской двух взломщиков. Они потом пролежали долгое время в больнице, а один так и не оправился после мощного удара, который она нанесла ему по голове железной колодкой, к тому же он оглох на одно ухо. С тех пор взломщик стал заговариваться.

    Карл тащит толстяка к лампе. Он побелел от ярости, но сделать уже ничего не может. Толстяк готов. Это было бы все равно, что избивать тифозного больного. Толстяк, видимо, получил страшный удар в ту часть тела, с помощью которой хотел согрешить. Ходить он не способен. Даже на улицу Карл не может его вышвырнуть. Мы укладываем его в углу мастерской на обрезки кожи.

    – Самое приятное, что у Карла бывает всегда так уютно, – заявляет один из гостей и старается напоить пивом рояль.

    Я иду домой по Гроссештрассе. В голове все плывет; я выпил слишком много, но мне этого и хотелось. Только редкие витрины еще светятся, перед ними клубится туман и окутывает фонари золотистыми вуалями. На витрине мясной лавки стоит цветущий куст альпийских роз, рядом тушка поросенка, в бледную пасть засунут лимон. Уютно лежат кольцами колбасы. Вся картина полна настроения, в ней гармонически сочетаются красота и целеустремленность. Я стою некоторое время перед витриной, затем отправляюсь дальше.

    В темном дворе, полном тумана, наталкиваюсь на какую-то тень. Это старик Кнопф, он опять остановился перед черным обелиском. Я налетел на него со всего размаха, он пошатнулся и обхватил руками обелиск, словно намереваясь влезть на него.

    – Очень сожалею, что вас толкнул, – заявляю я. – Но почему вы тут стоите? Неужели вы, в самом деле, не можете справить свою нужду у себя дома? А если уж вы такой любитель акробатики на свежем воздухе, то почему вы не займетесь этим на углу улицы?

    Кнопф отпускает обелиск.

    – Черт, теперь все потекло в штаны, – бурчит он.

    – Не беда. Ну уж заканчивайте здесь, раз начали.

    – Поздно.

    Кнопф, спотыкаясь, бредет к своей двери. Я поднимаюсь к себе и решаю на деньги, выигранные у Карла Бриля, купить завтра букет цветов и послать его Изабелле. Правда, до сих пор подобные затеи приносили мне только неприятности, но ничего другого я не могу придумать. Я стою еще некоторое время у окна и смотрю в ночной мрак, а потом начинаю стыдливо и совсем беззвучно шептать слова и фразы, которые мне очень хотелось бы когда-нибудь сказать кому-то, да вот некому, разве только Изабелле – хотя она даже не знает, кто я. Но кто из нас действительно знает, что такое другой человек?

    Разъездной агент Оскар Фукс, по прозванию Оскар-плакса, сидит у нас в конторе.

    – Ну как дела? – осведомляюсь я. – Что слышно насчет гриппа в деревнях?

    – Ничего особенного. Крестьяне – народ сытый. Не то что в городе. У меня сейчас два случая на мази – Хольман и Клотц вот-вот заключат договоры. Надгробие, красный гранит, отполированный с одной стороны, два цоколя с рельефами, метр пятьдесят высотой, цена – два миллиона двести тысяч марок, и маленький, один метр десять, за миллион триста тысяч. Цены хорошие. Если вы возьмете на сто тысяч дешевле, вы их получите. Мне за комиссию двадцать процентов.

    – Пятнадцать, – отвечаю я автоматически.

    – Двадцать, – настаивает Оскар-плакса. – Пятнадцать я получаю у Хольмана и Клотца. Ради чего же тогда измена?

    Он врет. Фирма "Хольман и Клотц", где он служит агентом, дает ему десять процентов и оплачивает накладные расходы. За накладные он получит все равно; значит, у нас он хочет заработать сверх того еще десять процентов.

    – Наличными?

    – Ну уж это вы сами решайте. Клиенты – люди с положением.

    – Господин Фукс, – говорю я, – почему вы совсем не перейдете к нам? Мы платим больше, чем Хольман и Клотц, и у нас найдется работа, достойная первоклассного разъездного агента.

    Фукс подмигивает мне:

    – А так занятнее. Я – человек чувства. Когда я сержусь на старика Хольмана, я подсовываю какой-нибудь договор вам, в виде мести. А если бы я работал только на вас, я бы обманывал вас.

    – Это, конечно, правильно, – говорю я.

    – Вот именно. Тогда я начал бы предавать вас Хольману и Клотцу. Ездить, чтобы предлагать надгробия, очень скучно; нужно хоть какое-то развлечение.

    – Скучно? Вам? При том, что вы каждый раз даете артистический спектакль?

    Фукс улыбается, как Гастон Мюнх со сцены городского театра после исполнения роли Карла Гейнца в пьесе "Старый Гейдельберг".

    – Стараюсь, как могу, – заявляет Фукс с ликующей скромностью.

    – Вы очень усовершенствовали свою работу. И без вспомогательных средств. Чисто интуитивно. Да?

    Оскар, который раньше, перед тем как войти в дом усопшего, натирал себе глаза сырым луком, утверждает, что теперь сам может вызвать на своих глазах слезы, как великие актеры. Это, конечно, гигантский шаг вперед. Ему уже не надо входить в дом, плача, как было раньше, когда он применял луковую технику, причем случалось и так, что, если переговоры затягивались, слезы у него иссякали, ведь нельзя же было пользоваться луком при людях; теперь, напротив, он может входить с сухими глазами и, как заведут разговор о покойном, начать лить настоящие слезы, что, разумеется, производит совсем другое впечатление. Разница такая же, как между настоящим и поддельным жемчугом. Его скорбь столь убедительна, уверяет Оскар, что близкие нередко его же утешают и успокаивают.

    Из своей комнаты выходит Георг Кроль. Под носом у него дымит гавана, он – воплощенное довольство и мир. Он сразу устремляется к цели.

    – Господин Фукс, – спрашивает Георг. – Это правда, что вы теперь умеете плакать по желанию, или это только гнусная пропаганда наших конкурентов?

    Вместо ответа Оскар смотрит на него неподвижным взглядом.