Он надел пальто. На какой-то миг мелькнуло подозрение, но Равик его тотчас же отогнал. Эта женщина не станет воровать. Не из тех. Таких он знал слишком хорошо. Да здесь и украсть-то нечего. Равик был уже в дверях, когда женщина спросила: – Можно мне пойти с вами? – Нет, никак нельзя. Побудьте здесь. Берите все, что понадобится. Если хотите, ложитесь в постель. Коньяк в шкафу. Спите… Он повернулся. – Не выключайте свет, – торопливо проговорила она. Равик отпустил дверную ручку. – Боитесь? – спросил он. Она кивнула. Он показал на ключ. – Заприте за мной дверь. Ключ выньте. Внизу есть запасной. Она покачала головой. – Не в этом дело. Только, пожалуйста, оставьте свет. – Ах, вот оно что! – Равик испытующе посмотрел на нее. – Да я и не собирался его выклю– чать. Пусть горит. Мне это знакомо. Было и у меня такое время. На углу улицы Акаций ему попалось такси. – Улица Лористон, четырнадцать. Скорее! Шофер развернулся и поехал по авеню Карно. Когда они пересекали авеню де ля Гранд Арме, справа выскочила маленькая двухместная машина. Столкновение было бы неизбежным, не будь мостовая мокрой и скользкой. Резко затормозившую малолитражку занесло на середину улицы. Такси едва не задело ее радиатором. Легкий автомобиль закружился, как карусель. Это был маленький "рено", за рулем сидел мужчина в очках и черном котелке. При каждом повороте мелькало его бледное возмущенное лицо. Наконец машина перестала вертеться и устремилась в направлении Триумфальной арки, высившейся вдалеке подобно гигантским вратам Аида; "рено" напоминал маленькое зеленое насекомое; из него высовывался бледный кулак, грозивший ночному небу. Шофер обернулся. – Видели что-либо подобное? – Да, – ответил Равик. – Какого черта этот тип в котелке несется ночью как угорелый? Главное дело – котелок напялил! – Он прав. Ведь он ехал по главной магистрали. Зачем же ругаться? – Ясно, прав. Потому-то я и ругаюсь. – А что бы вы сделали, если бы он в самом деле был неправ? – Тоже ругался бы. – Вижу, вы не прочь отвести душу. – Но тогда бы я ругался по-другому, – заявил шофер, сворачивая на авеню Фош. – С большей уверенностью. Понятно? – Не совсем. Сбавляйте скорость на перекрестках. – А я что делаю? Мостовые как маслом смазаны, будь они неладны! А зачем вы, собственно, спрашиваете, если все равно не хотите меня слушать? – Потому что я очень устал, – нетерпеливо проговорил Равик. – Потому что сейчас ночь. По– тому что, если хотите знать, все мы словно искорки, гонимые неведомым ветром. Езжайте быстрее. – Вот это другое дело, – заметил шофер и с некоторым почтением коснулся пальцами козырька фуражки. – Теперь все понятно. У Равика неожиданно мелькнуло подозрение. – Послушайте, вы русский эмигрант? – Нет, но в ожидании пассажиров читаю всякую всячину. Не везет мне сегодня с русскими, подумал Равик. Он откинулся на спинку сиденья. Хорошо бы кофе, подумал он. Горячего, черного. Надеюсь, его хватит. Руки должны быть дьявольски спокойными. В крайнем случае Вебер сделает мне укол. Впрочем, все и так будет в порядке. Он опустил стекло и медленно вдохнул сырой воздух.
II
В маленькой операционной было светло, как днем. Комната походила на образцовую бойню. На полу стояли ведра с ватой, пропитанной кровью, вокруг были разбросаны бинты и тампоны, багрово-красный цвет торжественно и громогласно бросал вызов безмолвной белизне. Вебер сидел в предоперационной за лакированным стальным столиком и что-то записывал; сестра кипятила инструменты; вода клокотала, электрический свет, казалось, шипел, и лишь тело, лежавшее на столе, было ко всему безучастным – его уже ничто не трогало. Равик принялся мыть руки жидким мылом. Он мыл их с каким-то угрюмым остервенением, будто хотел содрать с них кожу. – Дерьмо! – пробормотал он. – Гнусное, проклятое дерьмо! Операционная сестра с отвращением посмотрела на него. Вебер поднял голову. – Спокойно, Эжени! Все хирурги ругаются. Особенно если что-нибудь не так. Вам пора бы к этому привыкнуть. Сестра бросила инструменты в кипящую воду. – Профессор Перье никогда не ругался, – оскорбленно заявила она. – И тем не менее спас многих людей. – Профессор Перье был специалистом по мозговым операциям. Тончайшая, виртуозная техника, Эжени. А мы потрошим животы. Совсем другое дело. – Вебер захлопнул тетрадь с записями и встал. – Вы хорошо поработали, Равик. Но что Поделаешь, коли до тебя орудовал коновал? – Все-таки… иногда можно кое-что сделать. Равик вытер руки и закурил сигарету. Сестра с молчаливым неодобрением распахнула окно. – Браво, Эжени, – похвалил ее Вебер. – Вы всегда действуете согласно инструкциям. – У меня есть определенные обязанности. Я не желаю взлететь на воздух. Здесь спирт и эфир. – Это прекрасно, Эжени. И успокоительно. – А некоторые таких обязанностей не имеют. И не хотят иметь. – Это в ваш адрес, Равик! – Вебер рассмеялся. – Нам лучше всего удалиться. По утрам Эжени весьма агрессивно настроена. А здесь нам все равно больше нечего делать. Равик взглянул на сестру, имевшую определенные обязанности. Она бесстрашно встретила его взгляд. Очки в никелевой оправе придавали ее пустому лицу выражение полной неприступности. Оба они были людьми, но любое дерево казалось ему роднее, чем она. – Простите, – сказал он. – Вы правы. На белом столе лежало то, что еще несколько часов назад было надеждой, дыханием, болью и трепещущей жизнью. Теперь это был всего лишь труп, и человек-автомат, именуемый сестрой Эжени и гордившийся тем, что никогда не совершал ошибок, накрыл его простыней и укатил прочь. Такие всех переживут, подумал Равик. Солнце не любит эти деревянные души, оно забывает о них. Потому-то они и живут бесконечно долго. – До свидания, Эжени, – сказал Вебер. – Желаю вам хорошенько выспаться. – До свидания, доктор Вебер. Спасибо, господин доктор. – До свидания, – сказал Равик. – Простите меня за ругань. – Всего хорошего, – ледяным тоном ответила Эжени. Вебер ухмыльнулся. – Железобетонный характер!
Над городом вставало серое утро. На улицах погромыхивали машины, собиравшие мусор. Вебер поднял воротник. – Отвратительная погода! Подвезти вас, Равик? – Нет, спасибо. Хочу пройтись. – В такую погоду? Я могу вас подвезти. Нам почти по пути. Равик отрицательно покачал головой. – Спасибо, Вебер. Вебер внимательно посмотрел на него. – Странно, что вы до сих пор расстраиваетесь, когда кто-нибудь умирает у вас под ножом. Ведь вы режете уже пятнадцать лет, и все это вам хорошо знакомо. – Да, знакомо. Я и не расстраиваюсь. Вебер стоял перед Равиком, широкий и плотный. Его большое круглое лицо сияло, как спелое нормандское яблоко. На черных подстриженных усах сверкали капли дождя. У тротуара ждал "бьюик". Он тоже сверкал. Сейчас Вебер сядет в машину и спокойно покатит за город, в свой розовый, кукольный домик, с чистенькой, сверкающей женой и двумя чистенькими, сверкающими детками. В общем – чистенькое, сверкающее существование! Разве ему понять эту бездыханность, это напряжение, когда нож вот-вот сделает первый разрез, когда вслед за легким нажимом тянется узкая красная полоска крови, когда тело в иглах и зажи– мах раскрывается, подобно занавесу, и обнажается то, что никогда не видело света, когда, подобно охотнику в джунглях, ты идешь по следу и вдруг – в разрушенных тканях, опухолях, узлах и разрывах лицом к лицу сталкиваешься с могучим хищником – смертью – и вступаешь в борьбу, вооруженный лишь иглой, тонким лезвием и бесконечно уверенной рукой… Разве ему понять, что ты испытываешь, когда собранность достигла предельного, слепящего напряжения и вдруг в кровь больного врывается что-то загадочное, черное, какая-то величественная издевка – и нож словно тупеет, игла становится ломкой, а рука непослушной; когда невидимое, таинственное, пульсирующее – жизнь – неожиданно отхлынет от бессильных рук и распадается, увлекаемое призрачным, темным вихрем, который ни догнать, ни прогнать… когда лицо, которое только что еще жило, было каким-то "я", имело имя, превращается в безымянную, застывшую маску… какое яростное, какое бессмысленное и мятежное бессилие охватывает тебя… разве ему все это понять… да и что тут объяснишь? Равик снова закурил. – Ей шел двадцать первый год, – сказал он. Вебер носовым платком смахнул с усов блестящие капли. – Вы работали великолепно. Я бы так не смог. Но разве спасешь то, что уже испоганил какой-то коновал; уж вы-то здесь ни при чем. Если бы мы рассуждали по-иному, что бы с нами стало? – Да, – сказал Равик, – что бы с нами стало? Вебер спрятал платок в карман. – После всего, что вам пришлось испытать, вы должны были чертовски закалиться. Равик взглянул на него с легкой иронией. – Человек никогда не может закалиться. Он может только ко многому привыкнуть. – Это я и имел в виду. – Да, но есть вещи, к которым не привыкнешь никогда. Тут трудно докопаться до причины. Мо– жет быть, все дело в кофе – именно он так сильно возбудил меня. А мы принимаем это за волнение. – Кофе был хорош, правда? – Очень. – Варить кофе – в этом я кое-что смыслю. Я словно предчувствовал, что вам он понадобится, потому и приготовил сам. Настоящий кофе, а не черное пойло, которое приготовляет Эжени, не так ли? – Никакого сравнения. В этом вы действительно мастер. Вебер сел в машину, включил двигатель и высунулся в окно. – А может, я все-таки вас подброшу? Ведь вы, наверно, очень устали. Тюлень, подумал Равик, не слушая его. Похож на пышущего здоровьем тюленя. Но что с того? Зачем все это лезет мне в голову? Опять эта проклятая раздвоенность – делаешь одно, думаешь о другом. – Я не устал, – сказал он. – Кофе взбодрил меня. А вам действительно надо выспаться, Вебер. Вебер рассмеялся. Под черными усами сверкнули зубы. – Я решил не ложиться. Поработаю в своем саду. Буду сажать тюльпаны и нарциссы. Тюльпаны и нарциссы, подумал Равик. Аккуратненькие кругленькие клумбы. Чистенькие дорожки, посыпанные гравием. Тюльпаны и нарциссы – оранжево-золотистая буря весны. – До свидания, Вебер, – сказал он. – Ведь вы позаботитесь об остальном? – Разумеется. Вечером я вам позвоню. Гонорар, к сожалению, будет невелик. Так, мелочь. Девушка была бедна и, по-видимому, не имела родных. Это мы еще уточним. Равик небрежно махнул рукой. – Она дала Эжени сто франков. Вероятно, это все, что у нее было. Значит, вам причитается двадцать пять. – Ладно, ладно, – нетерпеливо произнес Равик. – До свидания, Вебер. – До свидания. До завтра. У видимся восемь утра.
Равик не спеша шел по улице Лористон. Будь сейчас лето, он уселся бы где-нибудь в Булонском лесу на скамейке и, греясь на утреннем солнце, бездумно глядел бы на воду и на зеленый лес, пока не ослабло бы напряжение. Затем поехал бы в отель и завалился спать. Он вошел в бистро на углу улицы Буасьер. У стойки стояло несколько рабочих и шоферов. Они пили горячий черный кофе, макая в него бриоши. Равик с минуту наблюдал за ними. То была надежная, простая жизнь – с яростной борьбой за существование, напряженным трудом, усталостью по вечерам, едой, женщиной и тяжелым сном без сновидений. – Рюмку вишневки, – сказал он. На правой ноге умершей девушки была дешевая узкая цепочка из накладного золота – одна из тех побрякушек, на которые люди падки в молодости, когда они сентиментальны и лишены вкуса; цепочка с маленькой пластинкой, на которой выгравировано: "Toujors Charles"1, запаянная так, что ее нельзя было снять с ноги; цепочка, рассказывавшая о воскресных днях в лесу на берегу Сены, о влюбленности и глупой молодости, о маленькой ювелирной лавчонке где-нибудь в Нейи, о сентябрьских ночах в мансарде… и вдруг – задержка, ожидание, страх, а Шарля и след простыл… подруга, дающая адрес… акушерка, стол, покрытый клеенкой, жгучая боль и кровь, кровь… растерянное лицо старухи… чьи-то руки поспешно – лишь бы отделаться – подсаживают в такси… дни мучений, когда лежишь, скорчившись, в своей каморке… и наконец карета "скорой помощи", клиника, последние сто франков, скомканные в горячей, потной руке, и… слишком поздно. Заскулил приемник. Танго, гнусавый голос поет дурацкие куплеты. Равик поймал себя на том, что мысленно повторяет весь ход операции. Он проверял и контролировал каждое свое движение. Если бы его вызвали на несколько часов раньше, возможно, что-то и удалось бы сделать. Вебер звонил ему, но его не оказалось на месте. И только потому, что он слишком долго проторчал на мосту Альма, девушке пришлось умереть. Такие операции Вебер самостоятельно делать не умел. Безумие случайности. Нога с золотой цепочкой… Приди ко мне в лодку, сияет луна, – надрывался фальцетом тенор. Равик расплатился и вышел. На улице он остановил такси. – В "Озирис". "Озирис" был большой, солидный публичный дом с огромным баром в египетском стиле. – Уже закрываемся, – сказал швейцар. – Никого больше нет. – Никого? – Только мадам Роланда. Все дамы уже разъехались. – Ладно. Швейцар был в галошах. Он стоял на мостовой и с недовольным видом переминался с ноги на ногу. – Не отпускайте такси. Другое не так легко найти. Мы кончили работать. – Это вы уже сказали. А такси я себе достану. Равик сунул швейцару пачку сигарет в карман и через узкую дверь, минуя гардероб, прошел в большой зал. В баре было пусто. Он являл собой обычную картину недавнего ночного кутежа: лужи пролитого вина, опрокинутые стулья, окурки, запах табака, сладких духов и пота. – Роланда, – позвал Равик. Она стояла у стола, на котором лежала груда розового шелкового белья. – Равик, – сказала она, нисколько не удивившись. – Так поздно. Чего ты хочешь? Девушку или выпить? Или и то и другое? – Водки. Польской. Роланда принесла бутылку и рюмку. – Налей себе сам. Мне еще надо рассортировать и переписать белье. Сейчас придет машина из прачечной. Не перепишешь каждую тряпку в отдельности, эта банда все разворует, как стая сорок. Шоферня, сам понимаешь. Все они любят делать подарки своим подружкам. Равик кивнул. – Включи музыку, Роланда. Погромче. – Ладно. Роланда включила приемник. Загремели литавры и барабаны. В высоком пустом зале разразилась звуковая буря. – Не слишком ли громко, Равик? – Нет. Слишком громко? Что могло сейчас казаться слишком громким? Только тишина. Тишина, в которой тебя разносит на куски, как в безвоздушном пространстве. – Ну, вот и все, – сказала Роланда и подошла к столику Равика. У нее была плотная фигура, ясное лицо и спокойные черные глаза. Черное пуританское платье выдавало в ней распорядительницу и выделяло ее среди полуголых девиц. – Выпьем, Роланда? – Ладно. Давай. Равик принес из бара рюмку и налил. Роланда удержала его руку, когда рюмка наполнилась наполовину. – Хватит! Больше не хочу. – Ненавижу недолитые рюмки. Уж лучше не допить. – Зачем? Это было бы расточительством. Равик взглянул на нее. Солидное, умное лицо. Он улыбнулся.; – Расточительство! Французы вечно боятся его. А кому нужна бережливость? Тебя ведь тоже никто не бережет. – Тут коммерция. Совсем другое дело. Равик рассмеялся. – Выпьем за коммерцию! Чем бы оказался мир без морали дельцов? Сборищем преступников, идеалистов и бездельников. – Тебе нужна девушка, – сказала Роланда. – Могу позвонить Кики. Она очень хороша. Двадцать один год. – Вот как. И ей двадцать один год. Нет, такие уже не для меня. – Равик снова наполнил свою рюмку. – Роланда, о чем ты думаешь перед сном? – Чаще всего ни о чем. Слишком устаю. – А когда не очень устала? – О Type. – Почему о Type? – Там у меня тетка. У нее дом с магазином. Дважды я платила за него по закладной. Когда она умрет – ей семьдесят шесть, – дом достанется мне. Тогда я перестрою магазин под кафе. Светлые обои в цветочках, три музыканта – пианино, скрипка, виолончель, в глубине – бар. Небольшой, но изящный. Дом расположен в хорошем квартале. Думаю, что за девять с половиной тысяч франков смогу его прилично обставить, приобрету даже гардины и люстры. Кроме того, на первых порах хочется иметь в запасе тысяч пять. Ну и, конечно, квартирная плата с жильцов верхних этажей. Вот о чем я думаю. – Ты родилась в Type? | 
