Равик почувствовал, как кровь отхлынула от его лица. Он медленно выпрямился. – Посмотрите… Седьмой позвонок… Вебер склонился над раной. – Плохо дело. – Более того. Безнадежно. Ничто уже не поможет… Равик посмотрел на свои руки. На пальцы в резиновых перчатках; Сильные руки, хорошие руки; тысячи раз они резали и сшивали разорванное тело; им гораздо больше везло, чем не везло, а в иных случаях они просто творили чудеса, выигрывали в почти безнадежном положении… Но теперь, теперь, когда все зависело только от них, они были совершенно бессильны. Он ничего не мог сделать. Да кто бы на его месте смог? Оперировать было бессмысленно. Он стоял и не отрываясь смотрел на алое отверстие. Если вызвать Марто, он скажет то же самое. – Ничего нельзя сделать? – спросил Вебер. – Ничего. Всякое вмешательство только ускорит конец. Видите, где застряла пуля? Ее даже нельзя удалить. – Пульс прерывистый, учащается… Сто тридцать, – сказала Эжени из-за экрана. Края раны приняли сероватый оттенок, словно их уже коснулась смерть. Равик держал в руке шприц с кофеином. – Корамин! Быстро! Прекратить наркоз! – Он сделал второй укол. – Ну как, лучше? – Без изменений. Кровь все еще отливала свинцовым блеском. – Подготовьте шприц с адреналином и кислородный аппарат! Кровь потемнела. Казалось, это плывущие в небе облака отбрасывают тень. Казалось, просто кто-то подошел к окну и задернул занавески. – Кровь, – в отчаянии произнес Равик. – Надо .сделать переливание крови. Но я не знаю, какая у нее группа. Аппарат снова заработал. – Ну, что? Как пульс? – Падает. Сто двадцать. Очень слабого наполнения. Жизнь возвращалась. – А теперь? Лучше? – То же самое. Он немного выждал. – А теперь? – Лучше. Ровнее. Тени исчезли. Края раны заалели. Кровь снова стала кровью. Она все еще была кровью. Аппарат работал. – Веки дрогнули, – сказала Эжени. – Не важно. Теперь она может проснуться. Равик сделал перевязку. – Пульс? – Ровный. – Да, – сказал Вебер. – Еще бы минута… Равик почувствовал, что его веки стали тяжелыми. Это был нот. Крупные капли пота. Он выпрямился. Аппарат гудел. – Пусть еще поработает. Не выключайте. Он обошел вокруг стола и остановился. Он ни о чем не думал. Только глядел на аппарат и на лицо Жоан. Оно слегка дернулось. Жизнь еще теплилась в нем. – Шок, – сказал он Веберу. – Вот проба крови. Надо сделать анализ. Где можно получить кровь? – В американском госпитале. – Хорошо. Надо попытаться. Правда, в конечном счете это ничего не даст. Только ненадолго оттянет развязку. – Он посмотрел на аппарат. – Мы должны известить полицию? – Да, – сказал Вебер. – Следовало бы. Но Тогда немедленно явятся чиновники и начнут вас допрашивать. Ведь вы же не хотите этого? – Разумеется. – Тогда отложим до завтра. – Можно выключить, Эжени, – сказал Равик. Виски Жоан снова порозовели. Пульс бился ровно, слабо и четко. – Отвезите ее в палату. Я останусь в клинике. Она пошевелилась. Вернее – одна ее рука. Правая рука шевельнулась. Левая была недвижима. – Равик, – позвала Жоан. – Да… – Ты оперировал меня? – Нет, Жоан. Операции не потребовалось. Мы только прочистили рану. – Ты останешься здесь? – Останусь… Она закрыла глаза и снова уснула. Равик подошел к двери. – Принесите мне кофе, – сказал он сестре. – Кофе с булочками? – Нет; Только кофе. Он вернулся в палату и открыл окно. Над городом стояло чистое, сверкающее утро. Чирикали воробьи. Равик сел на подоконник и закурил. Сестра принесла кофе. Равик поставил чашку подле себя на подоконник. Он пил кофе, курил и смотрел в окно. Потом оглянулся. Комната показалась ему темной. Он слез с подоконника и посмотрел на Жоан. Ее лицо было чисто вымыто и очень бледно. Обескровленные губы почти не выделялись. Равик взял поднос с кофейником и чашкой, вынес в коридор и поставил на столик. В коридоре пахло мастикой и гноем. Сестра пронесла ведро с использованными бинтами. Где-то гудел пылесос. Жоан беспокойно задвигалась. Сейчас проснется. Проснется и почувствует боль. Боль усилится. Жоан может прожить еще несколько часов или несколько дней. Тогда боль усилится настолько, что никакие уколы уже не помогут. Равик пошел за шприцем и ампулами. Когда он вернулся, Жоан открыла глаза. Он взглянул на нее. – Голова болит, – пробормотала она. Он ждал. Она пыталась повернуть голову. Казалось, века ее отяжелели, и ей стоило большого труда поднять на него глаза. – Я как свинцом налита… – Взгляд ее прояснился. – Невыносимо… Он сделал ей укол. – Сейчас тебе станет легче… – Раньше не было так больно… – Она чуть повернула голову. – Равик, – прошептала она. – Я не хочу мучиться. Я… Обещай мне, что я не буду страдать… Моя бабушка… Я видела ее… Я так не хочу… Ей ничто не помогло… Обещай мне… – Обещаю, Жоан. Тебе не будет больно. Почти совсем… Она стиснула зубы. – Это скоро подействует? – Да… скоро. Через несколько минут. – А что… что у меня с рукой?.. – Ничего… Ты еще не можешь ею двигать. Но это пройдет. Она попыталась подтянуть ногу. Нога не двигалась. – То же самое, Жоан. Не беспокойся. Все пройдет. Она слегка повернула голову. – А я было собралась… начать жить по-новому… Равик промолчал. Что он мог ей сказать? Возможно, это была правда. Да и кому, собственно, не хочется начать жить по-новому? Она опять беспокойно повела головой в сторону. Монотонный, измученный голос. – Хорошо… что ты пришел… Что бы со мной стало без тебя? – Ты только не волнуйся, Жоан. Без меня было бы то же самое, безнадежно подумал он. То же самое. Любой коновал справился бы не хуже меня. Любой коновал. Единственный раз, когда мне так необходимы мой опыт и мое умение, все оказалось бесполезным. Самый зауряд– ный эскулап смог бы сделать то, что делаю я. Все напрасно… К полудню она все поняла. Он ничего не сказал ей, но она вдруг поняла все сама. – Я не хочу стать калекой, Равик… Что с моими ногами? Они обе уже не… – Ничего страшного. Когда встанешь, будешь ходить, как всегда. – Когда я… встану… Зачем ты лжешь? Не надо… – Я не лгу, Жоан. – Лжешь… ты обязан лгать… Только не давай мне залеживаться… если мне не осталось ничего… кроме боли. Обещай… – Обещаю. – Если станет слишком больно, дашь мне что-нибудь. Моя бабушка… лежала пять дней… и все время кричала. Я не хочу этого, Равик. – Хорошо, Жоан. Тебе совсем не будет больно. – Когда станет слишком больно, дай мне достаточную дозу. Достаточную для того, чтобы… все сразу кончилось… Ты должен это сделать… даже если я не захочу или потеряю сознание… Это мое последнее желание. Что бы я ни сказала потом… Обещай мне. – Обещаю. Но в этом не будет необходимости. Выражение испуга в ее глазах исчезло. Она как-то сразу успокоилась. – Ты вправе так поступить, Равик, – прошептала она. – Ведь без тебя… я бы уже вообще не жила.. – Не говори глупостей! – Нет… Помнишь… когда ты в первый раз встретил меня… я не знала, куда податься… Я хотела наложить на себя руки… Последний год моей жизни подарил мне ты. Это твой подарок. – Она медленно повернула к нему голову. – Почему я не осталась с тобой?.. – Виноват во всем я, Жоан. – Нет. Сама не знаю… в чем дело… За окном стоял золотой полдень. Портьеры были задернуты, но сквозь боковые щели проникал свет. Жоан лежала в тяжелой полудреме, вызванной наркотиком. От нее мало что осталось. Словно волки изгрызли ее. Казалось, тело совсем истаяло и уже не может сопротивляться. Она то проваливалась в забытье, то снова обретала ясность мысли. Боли усилились. Она застонала. Равик сделал ей еще один укол. – Голова… – пробормотала она. – Страшно болит голова.. Через несколько минут она опять заговорила. – Свет… слишком много света… слепит глаза… Равик подошел к окну, опустил штору и плотно затянул портьеры. В комнате стало совсем темно. Он сел у изголовья кровати. Жоан слабо пошевелила губами. – Как долго это тянется… как долго… ничто уже не помогает, Равик. – Еще две-три минуты – и тебе станет легче. Она лежала спокойно. Мертвые руки простерлись на одеяле. – Мне надо тебе… многое… сказать… – Потом, Жоан… – Нет, сейчас… а то не, останется времени… Многое объяснить… – Я знаю все, Жоан… – Знаешь? – Мне так кажется. Волны судорог. Равик видел, как они пробегают по ее телу. Теперь уже обе ноги были парализованы. Руки тоже. Только грудь еще поднималась и опускалась. – Ты знаешь… я всегда только с тобой… – Да, Жоан. – А все остальное… было одно… беспокойство. – Да, я знаю… С минуту она лежала молча. Слышалось лишь ее тяжелое дыхание. – Как странно… – сказала она очень тихо. – Странно, что человек может умереть… когда он любит… Равик склонился над ней. Темнота. Ее лицо. Больше ничего. – Я не была хороша… с тобой… – прошептала она. – Ты моя жизнь… – Я не могу… мои руки… никогда уже не смогут обнять тебя… Она пыталась поднять руки и не смогла. – Ты в моих объятиях, – сказал он. – И я в твоих. На мгновение Жоан перестала дышать. Ее глаза словно совсем затенились. Она их открыла. Огромные зрачки. Равик не знал, видит ли она его. – Ti amo28, – произнесла она. Жоан сказала это на языке своего детства. Она слишком устала, чтобы говорить на другом. Равик взял ее безжизненные руки в свои. Что-то в нем оборвалось. – Ты вернула мне жизнь, Жоан, – сказал он, глядя в ее неподвижные глаза. – Ты вернула мне жизнь. Я был мертв, как камень. Ты пришла – и я снова ожил. – Mi ami29? Так спрашивает изнемогающий от усталости ребенок, когда его укладывают спать. – Жоан, – сказал Равик. – Любовь – не то слово. Оно слишком мало говорит. Оно – лишь капля в реке, листок на дереве. Все это гораздо больше… – Sono stata… sempre conte30… Равик держал ее руки, уже не чувствовавшие его рук. – Ты всегда была со мной, – сказал он, не заметив, что вдруг заговорил по-немецки. – Ты всегда была со мной, любил ли я тебя, ненавидел или казался безразличным… Ты всегда была со мной, всегда была во мне, и ничто не могло этого изменить. Обычно они объяснялись на взятом взаймы языке. Теперь впервые, сами того не сознавая, они говорили каждый на своем. Словно пала преграда, и они понимали друг друга лучше, чем когда бы то ни было… – Baciami31. Он поцеловал горячие, сухие губы. – Ты всегда была со мной, Жоан… всегда… – Sono stata… perdita… senza di te32. – Неправда, это я без тебя был совсем погибшим человеком. В тебе был весь свет, вся сладость и вся горечь жизни. Ты мне вернула меня, ты открыла мне не только себя, но и меня самого. Несколько минут она лежала безмолвно и неподвижно. Равик также сидел молча. Ее руки и ноги застыли, все в ней омертвело, жили одни лишь глаза и губы; она еще дышала, но он знал, что дыхательные мышцы постепенно захватываются параличом; она почти не могла говорить и уже задыхалась, скрежетала зубами, лицо исказилось. Она боролась. Шею свело судорогой. Жоан силилась еще что-то сказать, ее губы дрожали. Хрипение, глубокое, страшное хрипение, и наконец крик: – Помоги!.. Помоги!.. Сейчас!.. Шприц был приготовлен заранее, Равик быстро взял его и ввел иглу под кожу… Он не хотел, чтобы она медленно и мучительно умирала от удушья. Не хотел, чтобы она бессмысленно страдала. Ее ожидало лишь одно: боль. Ничего, кроме боли. Может быть, на долгие часы… Ее веки затрепетали. Затем она успокоилась. Губы сомкнулись. Дыхание остановилось. Равик раздвинул портьеры и поднял штору. Затем снова подошел к кровати. Застывшее лицо Жоан было совсем чужим. Он закрыл дверь и прошел в приемную. За столом сидела Эжени. Она разбирала папку с историями болезней. – Пациент из двенадцатой штаты умер, – сказал он. Эжени кивнула, не поднимая глаз. – Доктор Вебер у себя? – Кажется, да. Равик вышел в коридор. Несколько дверей стояли открытыми. Он направился к кабинету Вебера. – Номер двенадцатый умер, Вебер. Можете известить полицию. Вебер даже не взглянул на него. – Теперь полиции не до того. – То есть? Вебер указал на экстренный выпуск "Матэн". Немецкие войска вторглись в Польшу. – Война будет объявлена еще сегодня. У меня сведения из министерства. Равик положил газету на стол. – Вот как все обернулось, Вебер… – Да. Это конец. Бедная Франция!.. Равик сидел и молчал, ощущая вокруг себя какую-то странную пустоту. – Это больше, чем Франция, Вебер, – сказал он наконец. Вебер в упор посмотрел на него. – Для меня – Франция. Разве этого мало? Равик не ответил. – Что вы намерены делать? – спросил он после паузы. – Не знаю. Вероятно, явлюсь в свой полк. А это… – Он сделал неопределенный жест. – Придется передать кому-нибудь другому. – Вы сохраните клинику за собой. Во время войны нужны госпитали. Вас оставят в Париже. – Я не хочу здесь оставаться. Равик осмотрел комнату. – Сегодня вы видите меня в клинике последний раз. Мне кажется, все здесь идет нормально. Операция матки прошла благополучно; больной с желчным пузырем выздоравливает; рак неизлечим, делать вторичную операцию бессмысленно. Это все. – Что вы хотите сказать? – устало спросил Вебер. – Почему это мы с вами видимся сегодня в последний раз? – Как только будет объявлена война, нас всех интернируют. – Вебер пытался что-то возразить, но Равик продолжал: – Не будем спорить. Это неизбежно. Вебер уселся в кресло. – Я ничего больше не понимаю. Все возможно. Может, наши вообще не станут драться. Просто возьмут и отдадут страну. Никто ничего не знает. Равик встал. – Если меня не задержат до вечера, зайду часов около восьми. – Заходите. Равик вышел. В приемной он увидел актера. Равик совсем позабыл о нем. Актер вскочил на ноги. – Что с ней? – Умерла. Актер окаменел. – Умерла?! Трагически взмахнув рукой, он схватился за сердце и зашатался. Жалкий комедиант, подумал Равик. Вероятно, играл что-либо подобное на сцене, и теперь, когда это случилось с ним в жизни, впал в заученную роль. А может быть, переживает искренне, но но профессиональной привычке не может обойтись без дурацких театральных жестов. – Можно мне на нее посмотреть? – Зачем? – Я должен увидеть ее еще раз! – Актер прижал руки к груди. В руках он держал светло-коричневую шляпу с шелковой лентой. – Поймите же! Я должен… В глазах у него стояли слезы. – Послушайте, – нетерпеливо сказал Равик. – Убирайтесь-ка отсюда! Эта женщина умерла, и ничего тут не изменишь. В своих переживаниях разберетесь сами. Идите ко всем чертям! Вас приговорят к году тюрьмы или патетически оправдают – какая разница? Пройдет несколько лет, и вы будете хвастать этой историей, набивать себе цену в глазах других женщин, домогаясь их милостей… Вон отсюда, идиот! Он подтолкнул актера к двери. Тот слабо сопротивлялся. Стоя в дверях, актер обернулся: – Бесчувственная скотина! Паршивый бош! На улицах было полно народу. Сбившись в кучки, люди жадно следили за быстро бегущими буквами световых газет. Равик поехал в Люксембургский сад. До ареста хотелось побыть несколько часов наедине с собой. | 
