Я откинулся на спинку сиденья. Узкая грань и облака исчезли. Перед нами лежала незнакомая страна. Страна, которая уже не походила на Европу. Мы еще не ускользнули-окончательно, но между этой страной и Францией. легла пропасть. Я смотрел на дороги, на людей в незнакомых нарядах, на осликов, на суровый каменистый пейзаж, и мне казалось, что мы в Африке. За Пиренеями был настоящий запад, это чувствовалось во всем. Потом я заметил, что Элен плачет. – Ну вот, ты там, куда ты стремился, – прошептала она. Я не знал, что она хотела этим сказать. Я все еще не мог поверить, что все обошлось так легко. Я вспоминал о вежливости, приветствиях, улыбках, которыми впервые встречали меня после многих лет, и думал о том, что я должен был убить человека, чтобы со мной опять стали обращаться, как с человеком. – Чего ты плачешь? – спросил я. – Спасения еще нет, Испания наводнена гестаповцами. Нам нужно проехать ее как можно быстрее. Мы спали в маленьком местечке. Собственно говоря, я хотел где-нибудь бросить машину и ехать дальше поездом, но не сделал этого. В Испании нас всюду подстерегала опасность, и я хотел побыстрее покинуть ее. Машина каким-то непонятным образом стала мрачным талисманом; ее техническое совершенство вытесняло даже ужас, который я испытывал перед ней. Она мне просто была необходима, о Георге я больше не думал. Слишком долго висел он угрозой над моей жизнью. Теперь он исчез, и я чувствовал сейчас только это. Мне вспомнился красавчик из гестапо: он был еще жив и мог попытаться арестовать нас, отдав приказ по телефону. Обвиняемого в убийстве выдает любая страна. И мне пришлось бы еще доказывать на месте преступления, что это было лишь мерой самозащиты.
Португальской границы мы достигли на следующий день поздно ночью. Визу мы получили по дороге без всяких затруднений. На границе я оставил Элен в машине с включенным мотором. Если бы началось что-нибудь подозрительное, она должна была немедленно тронуть машину и ехать на меня. Я вскочил бы на ходу, и мы прорвались бы к португальской таможне. Вряд ли нас смогли бы задержать; пограничный пост был совсем маленький. Мы проскользнули бы прежде, чем они подняли бы стрельбу в темноте. Другой вопрос – что с нами случилось бы затем в Португалии. Но ничего не случилось. Было темно и ветрено. Чиновники в мундирах возвышались по бокам, как фигуры с картины Гойи. Они отдали честь, и мы проехали к португальскому посту, где нас встретили таким же образом. Когда машина уже тронулась, один из чиновников вдруг бросился нас догонять, крича, чтобы мы остановились. Я быстро оценил положение и дал тормоз: если бы мы не остановились, машину задержали бы в ближайшем населенном пункте. У нас перехватило дыхание. Чиновник, наконец, подбежал к машине. – Ваше разрешение на переход границы, – сказал он. – Вы забыли его взять. Ведь без него вы не могли бы вернуться! – Больше спасибо! Я услышал позади себя тяжелый вздох мальчика. Сам я на мгновение почувствовал себя невесомым, – такое это было облегчение. – Ну, вот ты и в Португалии, – сказал я ему. Он медленно отнял от рта руки и в первый раз откинулся назад. Всю дорогу он просидел, подавшись вперед. Деревни проносились мимо. Лаяли собаки. В сельской кузнице – в сером рассвете – ярко пылал огонь, кузнец подковывал белого жеребца. Дождь перестал. Я ждал: когда же придет чувство освобождения, которого я ждал так долго? Его не было. Элен тихо сидела рядом со мной. Мне хотелось радоваться, но в сердце была пустота.
Из Лиссабона я позвонил в американское консульство в Марселе. Я рассказал всю историю вплоть до того момента, как появился Георг. Человек, с которым я разговаривал, сказал, что теперь, по его мнению, я в безопасности. Все, что я от него смог добиться, было обещание сообщить в консульство в Лиссабоне, если придет виза. От машины, которая так долго охраняла нас, теперь надо было избавиться. – Продай ее, – сказала Элен. – Может быть, бросить ее в море? – Это ничего не изменит, – возразила она. – Тебе нужны деньги. Продай. Она была права. А продать оказалось очень легко. Покупатель заявил мне, что он заплатит пошлину и велит перекрасить машину в черный цвет. Это был торговец. Я продал ему машину от имени Георга. Неделю спустя я уже увидел ее с португальским номером. Машин такой марки было в Лиссабоне несколько, я и ее узнал только по едва заметным вздутиям на левой подножке. Паспорт Георга я сжег. Шварц взглянул на часы. – Теперь уже осталось совсем немного. Раз в неделю я ходил в консульство. Некоторое время мы жили в гостинице. У нас еще были деньги после продажи машины, и я их тратил. Я хотел, чтобы у Элен было теперь все. Мы нашли врача, который помог достать нужное лекарство. Мы ходили с ней даже в казино; для этой цели я брал напрокат в одном заведении смокинг. У Элен еще сохранилось то платье из Парижа. Я купил ей пару золотистых туфель. Прежние я забыл в Марселе. Вы бывали в казино? – К сожалению, да, – сказал я. – Я был там вчера вечером. То была ошибка. – Я хотел, чтобы она приняла участие в игре, – сказал Шварц. – И она выигрывала. Непонятное продолжалось. Она, не глядя, бросала фишки на поле, и ее номера выигрывали. В этом последнем периоде почти исчезла реальность. Казалось, будто опять вернулась та пора в маленьком замке. Мы уже почти не притворялись, но тут впервые у меня появилось чувство, что она наконец полностью принадлежит мне. И в то же время с каждым днем она все больше ускользала от меня к своему самому неумолимому любовнику. Она еще не сдалась, но уже не боролась. Были долгие, мучительные ночи, когда она плакала, но вслед за тем вновь наступали сладостные, почти неземные минуты, в которых отчаяние, мудрость и любовь, уже не ограниченная телесной оболочкой, возвышались вдруг до неслыханной силы, и я не смел пошевелиться, поглощенный ею. – Мой любимый, – сказала она мне однажды ночью, и то был единственный раз, когда она заговорила об этом, – благословенной страны, которой ты жаждешь, мы никогда не достигнем вместе.
Под вечер я отвез ее к доктору. Теперь вдруг, мгновенно, как удар молнии, я почувствовал яростный протест, который почти лишал меня рассудка. Я не мог, не в силах был удержать то, что я любил. – Элен, – сказал я сдавленным голосом, – что же, наконец, это? Она не ответила. Потом покачала головой, улыбнулась: – Мы сделали все, что могли. И это не так уж мало.
Потом наступил день, когда в консульстве мне сказали, что невероятное совершилось; для нас поступили две визы. Хмельное настроение случайного знакомства сделало то, чего мы не могли добиться, несмотря на мольбы, несмотря на всю нашу нужду! Я засмеялся. Это была истерика. Впрочем, если умеешь смеяться, в нынешнем мире можно найти много смешного. Как вы думаете? – В конце концов смеяться перестаешь. – Самое замечательное, что мы немало смеялись в последние дни, – сказал Шварц. – Мы были в гавани, куда не попадали ветры. Так, по крайней мере, казалось. Горечь ушла, не было уже и слез, а печаль стала такой прозрачной, что ее порой нельзя было отличить от иронически-тоскливого оживления. Мы переехали в маленькую квартиру. С совершенно непонятным ослеплением я по-прежнему преследовал одну и ту же цель: уехать в Америку. Пароходов долго не было, пока наконец не появился один. Я продал последний рисунок Дега и купил два билета. Я был счастлив. Я думал – мы спасены. Несмотря ни на что! Вопреки всем врачам! Должно же было произойти еще одно чудо! Отплытие отложили на несколько дней. Позавчера я снова пошел в контору пароходства. Мне сказали, что корабль отойдет сегодня. Я объявил об этом Элен и вышел из дому, чтобы еще кое-что купить. Когда я вернулся, она была мертва. Все зеркала в комнате были разбиты. Ее вечернее платье валялось разорванное на полу. Она лежала тут же – не в кровати, а на полу. Сначала мне пришло в голову, что ее убили во время грабежа. Потом подумал, что это дело рук агентов гестапо. Но ведь они искали меня, а не ее. Когда же я увидел, что ничего, кроме платья и зеркал, не повреждено, я все понял. Я вспомнил про ампулу с ядом, которую я дал ей; она говорила мне, что потеряла ее. Я стоял и смотрел на нее, потом бросился искать хоть какое-нибудь письмо, Его не было. Не было ничего. Она ушла без единого слова. Вы понимаете это? – Да, – сказал я. – Вы понимаете? – Да, – повторил я. – Что же она еще должна была написать вам? – Что-нибудь. Почему? Или… Он замолчал. Наверно, он думал о последних словах, о последних любовных клятвах, о том, что он мог бы взять с собой в свое одиночество. Он сумел расстаться со многими предрассудками, только, видимо, не с этим. – Она никогда не смогла бы остановиться, если бы начала писать вам, – сказал я. – Тем, что она вам ничего не написала, она сказала вам больше любых слов. Он помолчал, видимо, раздумывая над этим. – Видели вы объявление в бюро путешествий? – прошептал он наконец. – Отплытие отложено на один день. Может быть, она прожила бы еще один день, если бы знала? – Нет. – Она не хотела ехать со мной, потому она и сделала это. Я покачал головой. – Она больше не могла вынести боли, господин Шварц, – сказал я осторожно. – Не думаю, – возразил он. – Почему она сделала это именно за день до отъезда? Или она думала, что ее как больную не впустят в Америку? – Почему вы не хотите предоставить умирающему человеку самому решить, когда жизнь для него становится невыносимой? – сказал я. – Это минимум, что от нас требуется! Он смотрел на меня и молчал. – Она держалась до последнего, – продолжал я. – Ради вас. Неужели вы этого не видите? Только ради вас. Когда она поняла, что вы спасены, она ушла. – А если бы я не был таким слепым? Если бы я не стремился в Америку? – Господин Шварц, – сказал я, – все это не остановило бы болезнь. Он сделал какое-то странное движение головой. – Она ушла, – прошептал он, – и вдруг стало так, словно ее никогда не было. Я видел ее. Там нет ответа. Что я сделал? Убил ли я ее или я сделал ее счастливой? Любила ли она меня, или я был для нее только палкой, на которую они опиралась, если это ей подходило? Ответа нет. – А вам он обязательно нужен? – Нет, – сказал он вдруг тихо. – Простите. Наверно, нет. – Его и нет. И никогда не будет иного ответа, чем тот, который вы даете сами себе. – Я рассказал вам все, потому что я хотел знать, – прошептал он. – Что это было? Пустое, бессмысленное бытие, жизнь бесполезного человека, рогоносца и убийцы… – Этого я не знаю, – сказал я. – Но если хотите – это в то же время была жизнь человека, который любил, и, если это вам так важно, в некотором смысле – это была жизнь святого. Но что значат теперь все слова? Это было. Разве этого не достаточно? – Это было. Но есть ли оно еще? – Оно есть, пока существуете вы. – Только мы его еще и удерживаем, – прошептал Шварц. – Вы и я. Больше никто. – Он уставился на меня. – Не забывайте этого! Должен же кто-то его удержать! Оно не должно исчезнуть! Нас только двое. Во мне оно не удержится. А умереть оно не должно. Оно должно жить дальше. Внутри вас. Хоть я и скептик, при этих словах меня охватило странное чувство. Чего хотел этот человек? Вместе со своим паспортом передать мне свое прошлое? Может быть, он уже решил умереть? – Почему это умрет в вас? – спросил я. – Вы должны жить, господин Шварц. – Я не лишу себя жизни, – спокойно ответил Шварц. – Нет. С тех пор, как я увидел красавчика, я решил, что не смею убивать себя, пока он жив. Но моя память неизбежно попытается разрушить воспоминание. Она будет перемалывать его, умалять, искажать, пока не приспособит к дальнейшему существованию, чтобы воспоминание перестало быть опасным. Уже через несколько недель я не смог бы рассказать вам то, что рассказал сегодня. Потому-то я и хотел, чтоб вы выслушали меня. В вас оно останется нетронутым, потому что оно не опасно для вас. А где-нибудь оно должно остаться, – сказал он вдруг с отчаянием, – в ком-нибудь! Таким, каким оно было! Пусть даже недолго! Он вынул из кармана два паспорта и положил передо мной. – Здесь и паспорт Элен. Билеты вы уже взяли. Теперь у вас есть и американская виза. На двоих. Он слабо усмехнулся и замолчал. Я, не отрываясь, смотрел на паспорта. – Они в самом деле больше вам не нужны? – спросил я с усилием. – Дайте мне взамен этих свой, – сказал он. – Он мне понадобится на один-два дня. Чтоб только добраться до границы. Я посмотрел на него. – В иностранном легионе, – пояснил он, – не спрашивают о паспортах, как вы знаете. Эмигрантов там принимают. И пока еще есть на свете такие люди, как тот красавчик нацист, было бы преступлением самому лишать себя жизни, которую можно отдать борьбе против этих варваров. Я вынул из кармана свой паспорт и отдал ему. – Спасибо, – сказал я. – От всего сердца спасибо, господин Шварц. – Там есть еще немного денег. А мне их нужно совсем мало. – Шварц взглянул на часы. – Хотите еще немного помочь мне? Ее выносят через полчаса. Пойдемте со мной? – Да. Шварц расплатился. Мы вышли в шумное утро. На поверхности Тахо лежал корабль, белый и тревожный.
Я стоял в комнате возле Шварца. На стенах висели еще разбитые зеркала. Осколков уже не было, остались одни пустые рамы. – Может быть, мне надо было остаться с нею в эту последнюю ночь? – спросил Шварц. – Вы были с ней. Женщина в гробу была похожа на всех усопших – то же бесконечно отсутствующее выражение лица. Ничто здесь более не занимало ее – ни Шварц, ни я, ни она сама. Нельзя было даже вообразить себе, как она выглядела на самом деле. То, что лежало там, было статуей. И лишь один Шварц знал, какою она была тогда, когда еще дышала. Но Шварц думал, что это знаю теперь и я. – У нее были еще… – сказал он, – там были… Он достал из ящика стола несколько писем. – Я их не читал, – сказал он. – Возьмите их. Я взял письма и хотел положить их в гроб. Потом передумал. Мертвая наконец-то теперь принадлежала одному Шварцу. Так он думал. Письма другого не имели уже к ней никакого отношения. Он не хотел похоронить их вместе с ней и в то же время не мог их уничтожить, ведь все-таки они были адресованы ей. – Я возьму их, – сказал я и сунул письма в карман. – Они не имеют никакого значения. Меньше, чем разменная монета, на которую покупают тарелку супа. – Костыли, – заметил он. – Я знаю. Она их однажды называла костылями, которые нужны были ей, чтобы снова быть верной мне. Вы понимаете? Это абсурд… – Нет. Это не абсурд, – сказал я и добавил затем очень осторожно, со воем состраданием, на которое только был способен: – Почему вы не оставите ее наконец, в покое? Она любила вас и оставалась с вами до тех пор, пока только могла. Он кивнул. Он показался мне вдруг совершенно сломленным. – Вот это я и хотел знать, – пробормотал он. В комнате становилось жарко. Жужжали мухи. Погашенные свечи чадили. Там было солнце, здесь – мертвая. Шварц поймал мой взгляд. – Мне помогла одна женщина, – сказал он. – В чужой стране все это гак сложно. Врач. Полиция. Ее увозили, а вчера вечером привезли опять. Ее обследовали. Насчет причины смерти. – Он беспомощно посмотрел на меня. – Ее… Она не вся здесь… Мне сказали, я не должен раскрывать ее…
Пришли носильщики. Гроб забили. Шварц еле держался на ногах. – Я поеду с вами, – сказал я. Это было недалеко. Утро сияло, дул ветер, проносились облака, словно стая овчарок гналась по небу за стадом овец. Шварц – маленький и одинокий – стоял под огромным небом на кладбище. – Хотите вернуться в свою квартиру? – спросил я. – Нет. У него уже был с собой чемодан. – Знаете ли вы здесь кого-нибудь, кто может подправить паспорта? – спросил я. – Грегориус. Он уже неделю здесь. Мы отправились к Грегориусу. Он быстро справился с паспортом для Шварца. Здесь не требовалось особой тщательности. У Шварца уже было с собой удостоверение вербовочного пункта иностранного легиона. Ему надо было только пересечь границу, а затем в казарме выбросить мой паспорт. Иностранный легион не интересовался прошлым. – Куда девался мальчик, которого вы привезли с собой? – спросил я. – Дядя ненавидит его, но мальчишка счастлив, что по крайней мере его ненавидит кто-то из его семьи, а не посторонний. Я посмотрел на человека, который теперь носил мое имя. – Желаю вам всего лучшего, – сказал я, избегая называть его Шварцем. Мне не пришло в голову ничего другого, кроме этой банальной фразы. – Мы никогда больше не увидимся, – ответил он. – И это к лучшему. Я рассказал вам слишком много для того, чтобы хотеть вас видеть. | 
