– На одном из поворотов я резко крикнул, что было мочи: – Внимание! Слева! Неожиданный крик подействовал прежде, чем Георг успел что-нибудь сообразить. Его голова машинально метнулась влево, он нажал на тормоз и крепче вцепился в рулевое колесо. Я бросился на него. Лезвие в пробке было невелико, но я мгновенно полоснул им по шее и дальше, наискось, по горлу. Он бросил руль, потянулся руками к горлу, но вдруг обмяк и повалился влево. Он задел ручку, дверца распахнулась. Машину занесло в сторону, она въехала в кусты и остановилась. Георг вывалился из машины. Из горда у него хлестала кровь, он хрипел. Я перешагнул через него, прислушался. Меня обняла звенящая тишина, в которой шум мотора, казалось мне, отдавался громом. Я выключил мотор, и тишина сменилась шорохом ветра. Наконец, я понял, что то шумела у меня кровь в ушах. Я осмотрел Георга, потом начал искать лезвие бритвы с куском пробки. Оно слабо поблескивало на подножке машины. Я схватил его и стал ждать. Может быть, он еще жив и сейчас бросится на меня. Но он только дернулся раз, другой и затих. Я отбросил лезвие, но тут же подобрал его и зарыл в землю. Я выключил фары и прислушался. Все было тихо. До этого я ничего не решил заранее и теперь должен был действовать быстро. Чем позже меня обнаружат, тем лучше. Я снял с Георга одежду и связал ее в узел. Тело я оттащил в кусты. Пройдет порядочно времени, прежде чем его найдут, а потом потребуется еще время для того, чтобы установить, кто он такой. Может быть, на мое счастье, его просто спишут как неизвестного. Я попробовал мотор автомашины. Все было в порядке. Я дал задний ход и выехал на дорогу. В машине я нашел карманный фонарь. На сиденье и дверце была кровь, но кожа отчищалась легко. Я остановился у канавы и рубашкой Георга вымыл сиденье, дверцу и подножку. Я светил фонарем и тер до тех пор, пока не стало совершенно чисто. Потом я вымылся сам и сел в машину. Сидеть за рулем там, где сидел Георг, было тяжело, и меня все время пробирала дрожь отвращения. Мне все время казалось, что он вот-вот из темноты набросится на меня сзади. Я погнал машину вперед.
Я поставил машину недалеко от дома в боковом переулке. Шел дождь. Я перешел через мостовую и глубоко вздохнул. Постепенно давала знать о себе боль во всем теле. Я остановился перед витриной одного магазина, в котором была разложена рыба, и взглянул в зеркало сбоку. В его неосвещенной темно-серебристой плоскости трудно было рассмотреть что-либо, я разобрал только, что лицо у меня было в кровоподтеках и ссадинах. Я глубоко вдыхал влажный воздух. Мне казалось невероятным, что я еще под вечер был здесь: с тех пор позади легла пропасть. Мне удалось незаметно проскользнуть мимо привратницы. Она уже спала и только что-то пробормотала вслед. Ничего особенного в том, что я вернулся поздно, для нее не было. Я быстро пошел вверх по лестнице. Элен не было. Я оглядел кровать и шкаф. Канарейка, разбуженная светом, принялась петь. За окном появилась кошка с горящими глазами – словно неприкаянная душа. Я подождал, затем проскользнул по коридору к Лахману и тихо постучал. Он тотчас же проснулся. У беглецов сон чуток. – Это вы, – сказал он, взглянув на меня, и замолчал. – Вы сказали что-нибудь моей жене? – спросил я. Он покачал головой: – Ее тут не было. И раньше часа она не возвращается. – Слава тебе, господи! Он посмотрел на меня, как на сумасшедшего. – Слава тебе, господи! – повторил я. – Значит, они ее, наверно, не поймали. Она просто гуляет, как обычно. – Просто гуляет, – повторил Лахман. – Что с вами случилось? – спросил он. – Меня допрашивали. Я бежал. – Полиция? – Гестапо. Все позади. Спите. – Гестапо знает, где вы? – Если бы они знали, меня бы здесь не было. А утром уже не будет. – Минуточку! – Лахман вытащил образок и маленький веночек. – Вот, возьмите с собой. Чудо. Иногда помогает. Гиршу удалось с этим перебраться через границу. Люди в Пиренеях очень набожны, а это вещи, освященные самим папой. – В самом деле? На губах его появилась чудесная улыбка: – Если они нас спасают, значит, на них лежит благословение самого бога. До свидания, Шварц. Я вернулся к себе и начал упаковывать вещи. Я чувствовал себя опустошенным, но нервы были напряжены до предела. У Элен в столе я нашел пачку писем. Они были адресованы в Марсель, до востребования. Я не стал раздумывать и положил их в ее чемодан. Я нашел и вечернее платье из Парижа и уложил его тоже. Потом я уселся у таза с водой и сунул туда руки. Обожженные ногти горели. Каждый вздох тоже причинял мне боль. Я смотрел на мокрые крыши и ни о чем не думал.
Наконец я услышал ее шаги. Она появилась в дверях, как чудесное, печальное видение. – Что ты тут делаешь? – она ничего не знала. – Что с тобой? – Мы должны уехать, Элен, – сказал я. – Немедленно. – Георг? Я кивнул. Я решил, что постараюсь сказать ей как можно меньше о происшедшем. – Что с тобой было? – испуганно спросила она и подошла ближе. – Они меня арестовали. Мне удалось бежать. Меня будут искать. – Мы должны уехать? – Немедленно. – Куда? – В Испанию. – Как? – Пока в машине. Уедем как можно дальше. Ты можешь собраться? – Да. Я видел, что она колеблется. – У тебя опять боли? – спросил я. Она кивнула. "Кто эта женщина у дверей? – мелькнуло вдруг у меня. – Я ей чужой. И почему?" – У тебя есть еще ампулы? – Немного. – Мы раздобудем еще. – Выйди на минуту, – попросила она. Я вышел в коридор. Двери начали приоткрываться, и в щелях показались лица с глазами лемуров. Лица крошечных одноглазых Полифемов с перекошенными ртами. Вверх по лестнице, в серых длинных кальсонах, взбежал Лахман, похожий на кузнечика. Он сунул мне бутылочку коньяка: – Он вам понадобится! – шепнул он. – Да здравствует солидарность! Я тут же сделал большой глоток. – У меня есть деньги, – сказал я, – Вот! Дайте мне еще целую бутылку! Я взял себе бумажник Георга. Там было много денег. Лишь на мгновение у меня появилась мысль выбросить его. Я нашел и его паспорт. Он лежал у него в кармане вместе с моим и с паспортом Элен. Одежду Георга я связал в узел, сунул туда камень и выбросил в гавани в море. Паспорт его я тщательно изучил при свете карманного фонаря. Я поехал к Грегориусу, разбудил его и попросил заменить фотографию Георга моей. Сначала он с ужасом отказался. Подделка эмигрантских паспортов стала его ремеслом, и тут он чувствовал себя богом, которого он, кстати сказать; считал ответственным за все это свинство. Однако паспорта высшего гестаповского чиновника он не видел еще никогда. Я заявил ему, что для него вовсе не обязательно подписывать свою работу, как это делают художники. За все отвечаю я, и никто никогда о нем не узнает. – А если вас будут пытать? Я указал ему на свое лицо и руки. – Я еду через час, – сказал я. – С таким лицом, в качестве эмигранта, я не проеду и десять километров. Мне же надо перебраться через границу. Это мой единственный шанс. Вот мой паспорт. Сфотографируйте мое фото и этим снимком замените старую фотографию на гестаповском паспорте. Сколько это будет стоить? Деньги у меня есть. Грегориус согласился. Лахман принес вторую бутылку коньяка. Я заплатил ему и вернулся в комнату. Элен стояла у ночного столика. Ящик, в котором лежали письма, был выдвинут. Она задвинула его и подошла ко мне вплотную. – Это сделал Георг? – спросила она. – Там была целая компания. – Будь он проклят! – сказала она и отошла к окну. Кошка отпрыгнула прочь. Элен распахнула окно. – Будь он проклят! – повторила она страстно, с такой силой, словно заклинала его в таинственном ритуале. – Будь проклят на всю жизнь, навсегда!.. Я взял ее за стиснутые руки, отвел от окна. – Нам нужно уезжать отсюда. Мы спустились вниз по лестнице. Из каждой двери нас провожали взглядами. Чья-то серая рука поманила меня: – Шварц! Не берите с собой рюкзак! Жандармы за ними смотрят в оба. У меня есть чемодан из искусственной кожи, вполне приличный… – Спасибо, – ответил я. – Мне не нужен теперь чемодан. Мне нужна удача. – Мы будем держать большой палец кверху, за вашу удачу… Элен шла впереди. Я услышал, как у дверей какая-то промокшая до костей уличная шлюха посоветовала ей оставаться лучше дома: дождь разогнал всю клиентуру. "Это хорошо, – подумал я. – Пустынные улицы – вот что нам нужно". Элен отшатнулась, увидев машину. – Украдена, – сказал я. – На ней мы должны удрать подальше. Садись. Было еще темно. Дождь потоками лил по ветровому стеклу. Если на подножке еще оставалась кровь, ее давно смыло. Я остановился поодаль от дома, где жил Грегориус. – Постой здесь, – сказал я Элен и указал на стеклянную витрину магазина, где были разложены принадлежности для рыбной ловли. – Мне нельзя остаться в машине? – Нет. Если кто-нибудь появится, веди себя так, словно ты ловишь клиентов. Я сейчас вернусь. У Грегориуса все было готово. Его страх сменился теперь гордостью художника. – Самое трудное было подогнать мундир, – сказал он. – Ведь вы сняты в штатском. Тогда я просто взял и отрезал ему голову. Он отклеил фотографию Георга, вырезал на ней голову и шею, наложил мундир на мое фото и сфотографировал таким образом. – Оберштурмбаннфюрер Шварц, – сказал он с гордостью. Снимок он уже высушил и наклеил на место. – Печать пришлось подделать, – сказал он. – Да если паспорт начнут проверять, вы все равно пропали, даже если бы печать была настоящей. Ваш старый паспорт цел. Вот он. Он отдал мне оба паспорта и остаток фотографии Георга. Я разорвал ее на мелкие части, спускаясь по лестнице, и на улице швырнул в воду, текущую по мостовой. Элен ждала. Еще раньше я проверил в машине горючее: бак был полон. Если все будет хорошо, бензина хватит, чтобы перебраться через границу. Мне по-прежнему везло: в машине – в ящике, возле панели управления, – лежало разрешение на переход границы. Я увидел, что им пользовались уже дважды. Я решил, что нам следует пересечь границу не в том месте, где машина была уже известна. Я нашел еще и карту, выпущенную бензиновой фирмой Мишлен, пару перчаток и автомобильный атлас дорог европейских стран. Машина мчалась под дождем. У нас еще было время до рассвета, и мы взяли курс на Перпиньян. Я решил держаться главной магистрали, пока не станет светло. – Давай я сяду за руль, – сказала Элен спустя некоторое время. – Посмотри на свои руки! – Сможешь? Ведь ты не спала. – Ты тоже не спал. Я взглянул на нее. Она выглядела совершенно спокойной, на лице не было и тени усталости. Я не знал, что и думать. – Хочешь глоток коньяку? – Нет. Я буду вести машину, пока мы не раздобудем кофе. – Лахман дал мне еще бутылку коньяку. Я вытащил ее из пальто. Элен покачала головой, улыбнулась. – Потом, – сказала она, и голос ее был тих и нежен. – Постарайся заснуть. Мы будем вести машину попеременно. Она владела рулем лучше, чем я. Через некоторое время она начала тихонько напевать какую-то монотонную, простенькую песенку. Меня все не покидало страшное напряжение. Теперь же, под шум мотора и еле слышное пение Элен, я начал засыпать. Я знал, что мне нужно спать, но я снова и снова просыпался. Мимо проносились серые тени. Мы включили фары, не заботясь о требованиях затемнения. – Ты убил его? – спросила вдруг Элен. – Да. – Тебе пришлось сделать это? – Да. Машина безостановочно мчалась вперед. Я смотрел на дорогу, а в голове проносилась вереница мыслей. Незаметно я заснул. Когда я проснулся, дождя уже не было. Начиналось утро, ровно гудел мотор. Элен вела машину, и мне вдруг показалось, что все это был сон. – То, что я сказал тебе, неправда, – проговорил я. – Я знаю, – ответила она. – Это был другой, – сказал я. – Я знаю. Она не взглянула на меня. 18
Я хотел в последнем крупном городишке перед границей получить для Элен испанскую визу. Перед консульством теснилась громадная толпа. Пришлось пойти на риск. Могло статься, что машину уже разыскивают. Но другой возможности у меня не было. В паспорте Георга виза была. Я медленно подвел машину к толпе. Люди задвигались только тогда, когда рассмотрели немецкий номер. Толпа расступилась. Несколько человек бросились бежать. По аллее ненависти машина пробралась к входу. Жандарм отдал честь. Со мной этого не случалось уже давно. Я небрежно ответил и вошел в консульство. Жандарм распахнул передо мной дверь. Меня охватила горечь. "Надо было стать убийцей, – подумал я, – чтобы тебя приветствовали". Я немедленно получил визу, едва только показал паспорт. Вице-консул посмотрел на мое лицо. Рук он видеть не мог, они были в перчатках. – Следы войны и рукопашных схваток, – сказал я. Он кивнул с полным пониманием: – У нас тоже были годы борьбы, – сказал он. – Хайль Гитлер! Великий человек, как и наш каудильо note 22. Я вышел. Вокруг машины образовалась пустота. На заднем сиденье ее, забившись в угол, сидел испуганный мальчик лет двенадцати. На лице его горели огромные глаза, руки были прижаты к губам, словно удерживая крик. – Мы-должны взять его с собой, – сказала Элен. – Почему? – Документы кончаются у него через два дня. Если его схватят, он будет отправлен в Германию. Только теперь я почувствовал, что весь взмок от пота. Элен посмотрела на меня. Она была спокойна. – Мы отняли одну жизнь, – сказала она. – Одну мы должны спасти. – У тебя есть бумаги? – спросил я мальчика. Он молча протянул мне вид на жительство. Я взял его и вернулся в консульство. Это было нелегко. Машина, казалось мне, на тысячи голосов орала о том, что произошло под покровом ночи. Секретарю я объявил, что совсем забыл о том, что мне требуется еще одна виза, служебная, для установления личности одного человека по ту сторону границы. Увидев бумаги, он изумился, по губам его скользнула усмешка. Он прищурил один глаз и поставил визу. Я сел в машину. Настроение вокруг стало еще враждебнее. Очевидно, люди решили, что мы хотим отвезти мальчика в лагерь. Мы покинули город. Я надеялся, что нам все еще будет сопутствовать удача. Я сидел за рулем и чувствовал, как он с каждым часом все сильнее нагревается у меня в руках. Я боялся, что нам скоро придется расстаться с машиной. Но что нам делать в таком случае дальше, я положительно не знал. Перебираться в такую погоду по горным тропам через границу Элен не могла. Она была слишком слаба. Потеря машины сразу бы лишила нас мистической защиты наших врагов. Французской выездной визы у нас не было. Пешком все сразу стало бы невероятно сложнее, чем в дорогой роскошной машине. Мы мчались дальше. То был странный день. Прошлое и будущее, казалось, рухнули в пропасть, и мы очутились на какой-то высокой узкой грани, окруженной туманом и облаками – словно в кабине канатной дороги." Все это я мог сравнить только со старинным китайским рисунком тушью, на котором однотонно были изображены путешественники, пробирающиеся меж горных вершин, облаков и водопадов. Мальчик сидел, скорчившись, на заднем сиденье и почти не шевелился. В жизни своей он не научился ничему, кроме недоверия ко всем и каждому. Ни о чем другом он вспомнить не мог. Когда новоявленные носители культуры третьей империи раскроили череп его деду, ему было три года; когда вздернули отца – семь, когда убили мать в газовой камере – девять. Типичное дитя двадцатого столетия, он каким-то образом бежал из концентрационного лагеря и один проделал путь через границу. Если бы его схватили, он был бы немедленно, как беглец, возвращен в лагерь и повешен. Теперь он хотел пробраться в Лиссабон. Там у него должен быть дядя – часовщик. Так ему сказала его мать накануне смерти. Тогда она благословила его и передала последние наставления.
Все шло хорошо. На французской границе никто нас не спросил о разрешении на выезд. Я бегло показал свой паспорт и сообщил данные о машине. Жандармы отдали честь, шлагбаум поднялся, и мы покинули Францию. Несколькими минутами позже машиной уже любовались испанские таможенники, расспрашивая, сколько километров в час она делает. Я ответил. Тогда они принялись судачить и восхищаться одной из последних марок их испано-суизы. На это я заметил, что как-то у меня была испано-суиза и подробно расписал эмблему летящего журавля на радиаторе. Они были очарованы. Я спросил, где я могу заправить машину горючим. Они заявили, что для друзей Испании имеется специальный фонд бензина. Испанских песет у меня не было. Они тут же обменяли мои франки. С сердечными пожеланиями мы расстались. | 
