– Они их не продают, Элен. Анатомированные трупы сжигают или хоронят, – сказал я и обнял ее. Она освободилась из моих рук. – Я не хочу, чтобы меня резали. – Зачем же тебя резать? – Обещай мне, – сказала она, не слушая меня. – Я легко могу тебе это обещать. – Закрой окно. Я опять чувствую запах. Я встал и закрыл окно. На небе была ясная луна, и кошка опять сидела на своем месте. Она зашипела и отпрыгнула прочь, когда я задел ее створкой окна. – Что это было? – спросила Элен позади меня. – Кошка. – Она тоже чувствует это, ты видишь? Я обернулся. – Она сидит тут каждую ночь и ждет, когда канарейка выйдет из своей клетки. Спи, Элен. Тебе просто приснилось. Из той комнаты в самом деле ничем не пахнет. – Если это не она, значит, запах идет от меня. Перестань лгать! – сказала она вдруг резко. – Боже мой, Элен! Ни от кого ничем не пахнет! Если чем и может пахнуть, так только чесноком снизу, из ресторана. Пожалуйста! – я взял маленький флакон одеколона – этими вещами я в то время торговал на черном рынке – и побрызгал вокруг. – Видишь! Воздух совершенно чист. Она все еще, выпрямившись, сидела в постели. – Ну, вот "ты и признался тоже, – сказала она. – Иначе ты не взялся бы за одеколон. – Тут не в чем признаваться. Я сделал это, чтобы только успокоить тебя. – Я знаю, что ты так думаешь, – возразила она. – Ты думаешь, что от меня идет запах. Так же, как от той, рядом. Не надо лгать! Я вижу это по твоим глазам, и вижу давно! Ты думаешь, я не замечаю, как ты меня разглядываешь, когда тебе кажется, что я не вижу! Я знаю, что вызываю в тебе отвращение, я знаю это, я вижу это, я чувствую это каждый день. Я знаю, о чем ты думаешь! Ты не веришь тому, что говорят врачи! Ты думаешь о чем-то другом, тебе кажется, что ты чувствуешь запах, и я тебе противна! Почему же ты не скажешь мне об этом честно? На мгновение я замер. Если она хочет говорить дальше, пусть скажет все. Но она замолчала. Я чувствовал, что она вся дрожит. На ней не было лица. Она сидела в кровати, бледная, подавшись вперед и опершись на руки, с громадными пылающими глазами и сильно накрашенным ртом – она теперь красила губы, даже ложась спать, – и пристально смотрела на меня, словно раненое животное, вот-вот готовое прыгнуть. Она долго не могла успокоиться. Наконец, я спустился на первый этаж к Бауму, постучал к нему и купил небольшую бутылку коньяку. Мы сидели на кровати, пили и ждали утра. На рассвете пришли за телом. Взбираясь вверх по лестнице, они громко стучали ботинками, носилки задевали стены. Были слышны шутки и смех. Часом позже явились новые жильцы. 17
В те дни я иногда торговал кухонными принадлежностями – жестяными терками, ножами, картофелечистками и прочей мелочью, для которой не требуется чемодана, вызывающего подозрения. Дважды я возвращался в нашу комнату раньше обычного и не заставал Элен. Я ждал ее, и каждый раз меня охватывала тревога. Привратница говорила, что за ней никто не заходит и что она сама исчезает на несколько часов. Это стало происходить все чаще. Возвращалась она поздно вечером. С замкнутым лицом и стараясь не смотреть на меня. Я не знал, что мне делать. Молчать? Но это было бы еще хуже. – Где ты была, Элен? – спрашивал я. – Гуляла. – При такой погоде? – Да, при такой погоде. Не контролируй меня, пожалуйста. – Я не контролирую тебя, – отвечал я, – я только боюсь, чтобы тебя не арестовала полиция. У нее вырвался злой смех: – Полиция меня больше не арестует. – Хотел бы в это верить. Она бросила на меня изучающий взгляд: – Если ты будешь спрашивать дальше, я сейчас же уйду опять. Разве ты не понимаешь, что я не хочу, чтобы ты за мной все время следил? Дома на улице не интересуются мной. Они не испытывают ко мне никакого интереса. И люди, которые проходят мимо, равнодушны ко мне. Они меня ни о чем не спрашивают и не подсматривают за мной! Я понимал, что она имела в виду! Там никто не знал о ее болезни. Там она не была пациенткой, она была женщиной. И она хотела оставаться женщиной. Она хотела жить. А быть пациенткой означало для нее медленную смерть. Ночью она плакала во сне, а днем все забывала. Это были сумерки, которых она не могла вынести. Словно отравленная паутина лежала на ее сердце, стиснутом страхом. Я видел, что ей все больше и больше требовалось обезболивающее. Я поговорил с Левизоном, который в прошлом был врачам, а теперь промышлял гороскопами. Он сказал, что уже поздно, слишком поздно и ничем другим помочь уже нельзя. Это было то же самое, что говорил Дюбуа. Отныне она все чаще приходила домой поздно. Она боялась, что я буду ее расспрашивать. Я не стал этого делать. Однажды, когда я был дома один, принесли букет роз для нее. Я ушел, а когда вернулся, букета уже не было. Она начала пить. Нашлись доброжелатели, которые сочли необходимым сообщить мне, что они видели ее в барах. Она там бывала не одна. Я все ходил в американское консульство. Это была соломинка, за которую я хватался, как утопающий. В конце концов мне разрешили ждать в вестибюле. Не больше. Дни проходили, не принося ничего нового.
Потом меня все-таки сцапали. Как-то раз, в двадцати метрах от консульства, полиция вдруг перекрыла улицу. Я попытался добежать до консульства, но при этом сразу же привлек внимание. Кто достигал консульства, был спасен. Я видел, как Лахман скрылся в дверях, бросился следом и почти прорвался, но споткнулся о выставленную ногу жандарма. – Задержать парня во что бы то ни стало, – сказал, усмехаясь, человек в штатском. – Он что-то очень торопится. Началась проверка документов. Шестерых задержали. Полицейские сняли оцепление и ушли. Нас вдруг окружили агенты в штатском. Они оттеснили нас, погрузили в крытый грузовик и отвезли в дом на окраине, который одиноко стоял в глубине сада. Все это было похоже на идиотский кинофильм, – сказал Шварц. – Но разве все девять последних лет не были одним пошлым кровавым фильмом? – Это было гестапо? – спросил я. Шварц кивнул. – Теперь мне кажется просто чудом, что они не схватили меня раньше. Я знал, что Георг не перестанет нас разыскивать. Улыбающийся молодой человек объявил мне об этом, забирая мои бумаги. К несчастью, со мной был и паспорт Элен, я взял его, идя в консульство. – Вот и пожаловала, наконец, к нам одна из наших рыбок, – сказал молодой человек. – Скоро приплывет и вторая. Он улыбнулся и ударил меня в лицо рукой, унизанной кольцами. – Как вы думаете, Шварц? Я вытер кровь, которая выступила на губах от удара колец. В комнате было еще двое в штатском. – Или, может быть, вы сообщите нам адрес сами? – спросил красавчик, улыбаясь. – Я его не знаю, – отвечал я. – Я сам ищу мою жену. Неделю назад мы поссорились, и она убежала. – Поссорились? Как нехорошо! – красавчик снова ударил меня по лицу. – Вот вам в наказание! – Сделать ему встряску, шеф? – спросил один из псов, стоявших позади. Девическое лицо красавчика расплылось в улыбке. – Объясните ему сначала, Меллер, что такое встряска. Меллер объяснил мне, что мне перетянут член проволокой, а потом вздернут. – Знакомы вы с этим? Ведь вы уже раз побывали в лагере? – спросил красавчик. Я еще не был знаком. – Мое изобретение, – сказал он. – Впрочем, для начала мы можем сделать и проще. Вашу драгоценность мы стянем проволокой так, что в нее не просочится больше ни капли крови. Представляете, как вы будете орать через час? А для того, чтобы вас успокоить, мы набьем вам ротик опилками. Не правда ли, мило? У него были стеклянные, светло-голубые глаза. – У нас много чудесных изобретений, – продолжал он. – Знаете ли вы, например, что можно сделать, используя огонь? Оба пса захохотали. – Используя тонкую раскаленную проволоку, – сказал красавчик, улыбаясь. – Медленно вводя ее в ухо или протягивая через нос, можно добиться многого, черный Шварц! note 21 Самое чудесное при этом состоит в том, что вы теперь находитесь в нашем полном распоряжении для проведения любых экспериментов. Он с силой наступил мне на ноги. Он стоял совсем близко, и я чувствовал запах духов, исходивший от него. Я не пошевелился; Я знал, что оказывать сопротивление бесполезно. Еще хуже было изображать из себя героя. Наибольшее удовольствие моим мучителям доставила бы возможность сломить меня. Поэтому при следующем ударе тростью я со стоном упал. Это было встречено хохотом. – Ну-ка, взбодрите его, Меллер, – сказал красавчик нежным голосом. Меллер вынул изо рта сигарету, наклонился надо мной и прижал ее к веку. Боль была такая, словно мне сунули огня в глаз. Все трое засмеялись. – Встань-ка, парнишечка, – сказал тот, что меня допрашивал. Я поднялся, шатаясь. Не успел я выпрямиться, как на меня обрушился новый удар. – Это пока все только легкие упражнения, чтобы разогреться, – сказал он. – Ведь у нас в распоряжении вся жизнь. Вся ваша жизнь, Шварц. Если вы еще будете симулировать, у нас есть для вас чудесный сюрприз. Вы сразу взлетите в воздух со всех четырех. – Я не симулирую, – сказал я. – У меня тяжелая сердечная болезнь. Может случиться так, что в следующий раз я не встану, что бы вы ни делали. Он повернулся к своим псам: – У нашего деточки болит сердце. Кто бы мог подумать? Он снова ударил меня, но я почувствовал, что мои слова произвели впечатление. Он не мог передать меня Георгу мертвым. – Ну как, не вспомнили еще адрес? – спросил он. – Проще вам сказать это теперь, чем после, когда у вас не останется зубов. – Я не знаю адреса. Я бы сам тоже хотел знать его. – Парнишечка, оказывается, хочет быть героем. Просто замечательно. Жаль только, что никто, кроме нас, не видит этого. Он бил меня ногами, пока не устал. Я лежал на полу, стараясь защитить лицо и промежность. – Так, – сказал он наконец. – Теперь мы запрем нашего парнишку в подвал. Потом отправимся поужинать и тогда уж займемся им по-настоящему. Устроим чудесное ночное заседание. Все это я знал. Вместе с Шиллером и Гете, которых они присвоили, это было частью культуры поклонников кулака. Я уже прошел через это в лагере в Германии. Однако теперь со мной была ампула с ядом. Меня обыскали небрежно и не нашли ее. Кроме того, внизу, в брюках, было зашито обнаженное бритвенное лезвие, закрепленное в куске пробки. Его они тоже не нашли. Я лежал в темноте. Странно, но в таких ситуациях отчаяние питается не сознанием того, что тебя ожидает, но мыслью о том, как глупо ты попался. Лахман видел, что меня схватили. Он, правда, не знал, что это было гестапо, так как со стороны казалось, что тут орудовала французская полиция. Однако, если самое позднее через день я не вернусь, Элен попытается разыскать меня через полицию и, наверное, узнает, в чьих руках я нахожусь. Тогда она явится сюда. Весь вопрос в том, захочет ли красавчик ждать до тех пор. Мне казалось, что он немедленно должен поставить в известность Георга. Если Георг в Марселе, то он еще вечером успеет Допросить меня. Он и был в Марселе. Элен видела именно его. Он вскоре приехал и начал меня допрашивать. Мне не хочется говорить об этом. Когда я падал в обморок, меня обливали водой. Потом меня снова отволокли в подвал. Только яд, который был у меня, дал мне силы выстоять. К счастью, у Георга не было терпения заниматься изощренными пытками, которые обещал мне красавчик. Но в своем роде он тоже был не плох. – Ночью он пришел еще раз, – сказал Шварц. – Он сел передо мной на табуретку, широко расставив ноги, – олицетворение абсолютной силы, с которой, как нам казалось, мы давно покончили в девятнадцатом веке и которая, несмотря на это, стала вдруг символом двадцатого. Впрочем, может быть, это случилось именно благодаря нашему заблуждению. В тот день мне пришлось лицезреть два проявления зла: красавчика и Георга, зло – абсолют и зло – жестокость. Худшим из двух был, конечно, красавчик, если тут вообще возможны какие-то сравнения. Он мучил с наслаждением, другой же просто для того, чтобы добиться своего. Между тем я выработал один план. Мне нужно было каким-либо образом выбраться из этого дома. Поэтому, когда Георг уселся передо мной, я сделал вид, что полностью сломлен. Я готов сказать, заявил я, если он меня пощадит. На лице у него застыла сытая, презрительная гримаса человека, который никогда не был в подобном положении и потому был уверен, что в случае чего выстоял бы, как герой. Но это не так. Такие типы выстоять не могут. – Я знаю, – сказал я. – Я слышал, как один офицер-гестаповец орал во все горло. Он прибил себе палец, когда избивал стальной цепью человека. А тот, которого он бил, молчал. – В ответ Георг пнул меня, – сказал Шварц. – Ты, кажется, собираешься еще ставить какие-то условия? – спросил он. – Я не ставлю никаких условий, – сказал я. Но если вы отвезете Элен в Германию, она снова убежит или лишит себя жизни. – Чепуха! – фыркнул Георг. – Элен не очень дорожит жизнью, – сказал я. – Она знает, что больна раком и что болезнь неизлечима. Он пристально взглянул на меня. – Ты лжешь, падаль! У нее какая-то женская болезнь, а вовсе не рак! – У нее рак. Это выяснилось, когда ее первый раз оперировали в Цюрихе. Уже тогда было слишком поздно. И ей об этом сказали. – Кто? – Человек, который ее оперировал. Она хотела знать. – Свинья! – прорычал Георг. – Но я поймаю этого подлеца! Через год мы сделаем Швейцарию немецкой. Вот негодяй! – Я хотел, чтобы Элен вернулась, – продолжал я. – Она отказалась. Но я думаю, что она сделала бы это, если бы я ей сказал, что мы должны разойтись. – Смешно. – Я мог бы это сделать так, что она возненавидела бы меня на всю жизнь, – сказал я. Я увидел, что мысль Георга усиленно работала. Я оперся на руки и наблюдал за ним. У меня даже заныл лоб, так сильно желал я навязать ему свою волю. – Каким образом? – спросил он наконец. – Она боится, что о ее болезни узнают и она станет возбуждать отвращение. Если только я скажу ей об этом, я для нее перестану существовать. Георг размышлял. Мне казалось, я следовал за каждым шагом его мысли. Он понимал, что это предложение было для него самым выгодным. Даже если бы ему удалось выпытать у меня адрес Элен, она возненавидела бы его еще больше. В то же время, если бы я повел себя с ней как подлец, ее ненависть обратилась бы против меня, а он выступил бы в качестве спасителя со словами: – Разве я не говорил тебе? – Где она живет? – спросил он. Я назвал ложный адрес. – В доме полдюжины выходов через подвалы на соседние улицы. Если явится полиция, она сможет легко ускользнуть. Она не убежит, если приеду один я. – Или я, – заявил Георг. – Она подумает, что вы меня убили. У нее есть яд. – Болтовня! Я помолчал. – А что ты хочешь за это? – спросил Георг. – Чтобы вы меня отпустили. По губам его скользнула усмешка. Словно зверь оскалил зубы. Я тотчас же понял, что он меня никогда не отпустит. – Хорошо, – сказал он затем. – Ты поедешь со мной. – Чтоб не выкинуть какого-нибудь трюка. Ты все скажешь ей при мне. Я кивнул. – Ну, давай! – он встал. – Умойся там под краном.
– Я беру его с собой, – сказал он одному из псов, который слонялся с винтовкой по комнате. Тот отдал честь и распахнул дверь. – Сюда, рядом со мной, – указал мне Георг на место в машине. – Ты знаешь дорогу? – Отсюда нет. Из Каннебьера. Мы ехали сквозь холодную, ветреную ночь. Я надеялся – в то время, как машина замедлит ход или остановится, – вывалиться где-нибудь на дорогу. Однако Георг запер дверцу с моей стороны. Кричать же было бесполезно; никто бы не пришел на помощь человеку, если бы он вздумал кричать из немецкой автомашины. К тому же, прежде чем я успел бы второй раз подать голос из лимузина с поднятыми стеклами, Георг несколькими ударами лишил бы меня сознания. – Надеюсь, парень, что ты сказал правду, – прорычал он. – Иначе тебе придется отведать горячего. Я сидел, понурившись, на своем месте и почти упал вперед, когда машина вдруг неожиданно затормозила у освещенного перекрестка. – Не симулируй обморока, трус! – рявкнул Георг. – Мне плохо, – сказал я и медленно выпрямился. – Тряпка! Я разорвал нитки на обшлаге брюк. Во время второго тормоза я нащупал лезвие. В третий раз, ударившись головой о ветровое стекло, я наконец сжал его в руке. В темноте машины все это прошло незаметно. Шварц взглянул на меня. На лбу его блестели капельки пота. – Он никогда бы не отпустил меня, – сказал он. – Вы согласны с этим? – Конечно, не отпустил бы. | 
