Мы нашли небольшую комнату. Я получил вид на жительство сроком на неделю и по ночам нелегально работал. в одном ресторане. Я мыл тарелки. У нас было немного. денег. Один аптекарь, по рецепту Дюбуа, отпустил мне, десять ампул морфия. Таким образом, в то мгновение у нас было все необходимое. Мы сидели у окна ресторана и смотрели на улицу. Мы могли позволить себе эту роскошь, потому что в течение недели нам не нужно было прятаться. Вдруг Элен чего-то испугалась. Она схватила меня за руку, вглядываясь в темноту, напоенную ветром. – Георг! – прошептала она. – Где? – Там, в открытой автомашине. Я узнала его. Он только что проехал мимо. – Ты уверена, что это был он? Она кивнула. Мне показалось это почти невозможным. Я попытался разглядеть лица людей в нескольких проехавших мимо машинах. Это мне не удалось, но я не успокоился. – Почему он должен быть обязательно в Марселе? – сказал я и тут же понял, что если он где-нибудь и должен был оказаться, так именно в Марселе – последнем прибежище эмигрантов во Франции. – Нам нужно немедленно уехать отсюда, – сказал я. – Куда? – В Испанию. – Там, наверно, еще опаснее. Ходили слухи, что в Испании гестапо чувствует себя как дома, что там эмигрантов арестовывают и выдают нацистам. Но эти дни настолько заполнились слухами, что всем верить было просто невозможно. Я сделал еще одну попытку получить испанскую проездную визу, которая выдавалась только при наличии португальской. Последняя, в свою очередь, зависела от того, имелась ли виза на въезд в третью страну. К этому надо было добавить еще самое нелепое из всех бюрократических издевательств: требование французской выездной визы. Как-то вечером нам повезло. С нами заговорил один американец. Он был немного навеселе и искал, с кем бы поговорить по-английски. Через несколько минут он уже сидел за нашим столиком и накачивал нас всевозможными напитками. Ему было около двадцати пяти лет. Он ждал парохода, чтобы вернуться в Америку. – Почему бы нам не поехать вместе? – спросил он. Мгновение я молчал. От этого наивного вопроса, казалось, лопнула скатерть посредине стола. Напротив нас сидел человек с другой планеты. То, что для него было таким же само собой разумеющимся, как слово, – для нас являлось недостижимым, как созвездие Большой Медведицы. – У нас нет визы, – сказал я наконец. – Попросите ее завтра. Здесь, в Марселе, есть наши консульства. Там очень милые люди. Я знал этих милых людей. Это были полубоги. Для того только, чтобы узреть их секретарей, надо было ждать часами на улице. Позже разрешили ждать в подвале, так как на улице эмигрантов часто арестовывали агенты гестапо. – Я завтра пойду вместе с вами, – сказал американец. – Хорошо, – сказал я, не веря ему. – Давайте выпьем за это. Мы выпили. Я смотрел на это свежее, безмятежное лицо и едва мог его вынести. Элен была почти прозрачна в тот вечер, когда американец начал рассказывать нам о море света на Бродвее. Невероятные басни в омраченном городе. Я смотрел в лицо Элен, когда он называл имена актеров, названия пьес, ресторанов, кафе – веселую повесть о беспечной сумятице города, который никогда не знал войны. Я был несчастен и в то же время рад тому, что она слушала. Ведь до тех пор она с молчаливой пассивностью встречала все, что касалось Америки. В папиросном дыму кабачка ее лицо все более оживлялось, она смеялась и даже пообещала молодому человеку пройти с ним вместе на Бродвее ту часть улицы, которую он особенно любит. Мы пили и знали, что утром все будет забыто. Но мы ошиблись. В десять часов американец зашел за нами. У меня болела голова, а Элен вообще отказалась идти. Шел дождь. Мы подошли к тесно сбившейся толпе эмигрантов. Все было, как во сне: они расступились перед нами, как Красное море перед израильскими эмигрантами фараона. Зеленый паспорт американца был сказочным золотым ключиком, который отворял любую дверь. Непостижимое совершилось. Когда молодой человек услышал, о чем тут идет речь, он небрежно заявил, что желает за нас поручиться. Все это звучало, на мой взгляд, противоестественно: он был так молод. Для такого дела, думал я, нужно быть, во всяком случае, старше, чем я. В консульстве мы пробыли около часа. До этого я уже в течение недель писал и доказывал, что мы находимся в опасности. С большим трудом, через Швейцарию, с помощью вторых и третьих лиц, мне удалось получить удостоверение насчет того, что в Германии я находился в лагере, и еще одно – о том, что Георг разыскивает меня и Элен, чтобы арестовать. Тогда мне сказали прийти через неделю. У дверей консульства американец пожал мне руку. – Чертовски хорошо, что мы с вами встретились, – сказал он. – Вот, – он вытащил визитную карточку. – Позвоните мне, когда будете там. Он кивнул и направился в сторону. – А если что-нибудь случится? Если вы мне еще понадобитесь? – спросил я. – Что еще может случиться? Все в порядке. – Он засмеялся. – Мой отец довольно известная фигура. Я слышал, что завтра отправляется пароход в Оран. Я хотел бы съездить туда, прежде чем вернуться в Америку. Кто знает, когда еще удастся приехать сюда опять. Лучше осмотреть все, что можно. Он исчез. Полдюжины эмигрантов окружили меня, выпытывая его имя и адрес. Они догадывались, что произошло, и хотели добиться того же для себя. Когда я сказал, что не знаю, где он живет в Марселе, они принялись меня ругать. Между тем, я и в самом деле не знал. Я показал им визитную карточку с американским адресом. Они его записали. Я сказал им, что это бесполезно, потому что он собирается ехать в Оран. Тогда они заявили, что отправятся к пароходу и будут его ждать там. В смутном настроении пришел я домой. Быть может, я все испортил, показав визитную карточку? Но в тот момент я совсем был сбит с толку. А наше положение мне и без того представлялось все безнадежнее. Я сказал об этом Элен. Она улыбнулась. Она была очень нежна в тот вечер. Мы были одни в маленькой комнате, которую мы снимали в небольшом доме. Вы знаете, как из уст в уста среди эмигрантов передаются адреса, где можно найти жилье. Под потолком, в клетке, неутомимо распевала зеленая канарейка, за которой мы обязались ухаживать. За окном, уставив желтые глаза на птицу, сидела бродячая кошка. Она снова и снова приходила откуда-то с крыши и усаживалась каждый раз на то же самое место. Было холодно, но Элен хотела, чтобы окна были открыты. Я знал, что ее мучила боль, – это был один из признаков. Дом успокаивался поздно. – Вспоминаешь ли ты еще о маленьком замке? – спросила Элен. – Я вспоминаю об этом так, словно кто-то мне рассказал об этом. – Словно кто-то другой, а не я был там. Она взглянула на меня: – Может быть, это так и есть. В каждом из нас живет несколько людей, – сказала она. – Совсем непохожих. И иногда они выходят из послушания и некоторое время распоряжаются нами, и тогда вдруг превращаешься в другого человека, которого никто не знал раньше. Но затем все становится прежним. Или нет? – настойчиво спросила она. – Во мне никогда не жили другие люди, – заявил я. – Я всегда и утомительно один и тот же. Она живо покачала головой. – Как ты ошибаешься! Лишь потом ты заметишь, как ты был не прав! – Что ты имеешь в виду? – Забудь это. Смотри – кошка на окне. И птица, которая поет, ни о чем не подозревая! Будущая жертва веселится! – Она никогда не сцапает ее. Птицу надежно защищает клетка. Элен рассмеялась. – Защищает клетка! – повторила она. – Кому же нужна безопасность в клетке! Проснулись мы под утро. Привратница кричала и ругалась. Я открыл дверь, одетый, готовый к бегству. Полиции, однако, не было. – Кровь! – кричала женщина. – Будто она не могла сделать это как-нибудь иначе? Свинство! А теперь, конечно, явится полиция! Вот что получается, когда к людям относишься по-человечески! Тебя же еще и эксплуатируют! А за квартиру она не платила уже пять недель! В тесном коридоре, в тусклом, сером свете, толпились жильцы из других комнат, заглядывая в дверь. Женщина около шестидесяти лет покончила жизнь самоубийством. Она вскрыла себе артерию на левой руке. С кровати капала кровь. – Позовите доктора, – сказал Лахман, эмигрант из Франкфурта, который в Марселе торговал венками и иконками. – Доктора! – завопила привратница. – Да она умерла уже несколько часов назад, разве вы не видите? Вот что получается, когда вас пускаешь! А теперь явятся полицейские! Они всех вас арестуют! А кто отчистит кровать? – Мы можем ее вымыть, – сказал Лахман. – Только не впутывайте сюда полицию! – А плата за квартиру? Откуда ее взять? – Мы можем собрать деньги, – сказала старуха в красном халате. – Куда же нам иначе деваться? Имейте жалость… – Я имела жалость! Тебя же только на этом ловят – и точка! Какие у нее там были вещи? Ничего! Привратница бросилась искать. В комнате горела одна единственная электрическая лампочка. Ее обнаженный свет был тускл и желт. Под кроватью стоял дешевый фибровый чемодан. Привратница стала на колени перед железной койкой, с той стороны, где не натекла кровь, и осторожно вытащила чемодан. Толстая, в каком-то полосатом домашнем платье, она сзади напоминала огромное отвратительное насекомое, приготовившееся сожрать свою жертву. Она открыла чемодан. – Ничего! Пара тряпок да продранные туфли! – Вот тут есть что-то, – сказала одна старуха. Ее звали Люси Леве. Она торговала на черном рынке чулками да склеивала разбитые фарфоровые безделушки. Привратница открыла маленькую коробочку. На розовой подкладке покоилась цепочка и кольцо с небольшим камнем. – Золото? – спросила толстуха. – Наверно, только позолота! – Золото, – сказал Лахман. – Если бы это было золото, она бы его продала, – заявила привратница, – прежде чем решиться на такое! – На это не всегда решаются только из-за голода, – спокойно заметил Лахман. – А это золото. Маленький камень – рубин. Стоимость – по меньшей мере семьсот-восемь сот франков. – Не может быть! – Если хотите, могу продать это для вас. – И при этом меня надуть? Нет, милый, не на такую напал!
Ей пришлось вызвать полицию. Избежать этого было невозможно. На это время все эмигранты, жившие в доме, постарались исчезнуть. Большая часть отправилась по обычному маршруту: наведаться к консульствам, продать кое-что из вещей, справиться насчет работы. Другие скрылись в ближайшей церкви, чтобы дожидаться там известий от одного из своих, оставленного на углу улицы наблюдателем. В церквах люди чувствовали себя в безопасности. Там как раз служили обедню. У стен, перед молитвенными столиками, маленькими темными холмиками возвышались женщины в черных платьях. Пламя свечей было неподвижно. Вздыхал орган, блики света дрожали на золотой чаше, которую поднял священник и в которой была кровь Христа, спасшего мир. К чему же она привела, эта кровь? К кровавым крестовым походам, к религиозному фанатизму, пыткам инквизиции, сожжению ведьм, убийствам еретиков – и все во имя любви к ближнему. – Не лучше ли пойти на вокзал? – спросил я Элен. – Там в зале ожидания теплее, чем здесь в церкви. – Подожди еще немного. Она подошла к скамейке под пилястром и стала там на колени. Не знаю – молилась ли она я перед кем, но мне вдруг вспомнился тот день, когда я ждал ее в соборе в Оснабрюке. Тогда я вновь обрел человека, которого не знал и который день ото дня становился для меня все более чужим и родным. Это было странно и это было так. Сейчас все опять было как тогда, но она ускользала от меня, я чувствовал это, ускользала туда, где больше не было имен, а только мрак и неизведанные законы мрака. Она не хотела этого и снова и снова возвращалась оттуда, но она не принадлежала уже мне так, как мне этого хотелось бы, да она, может быть, и вообще никогда не; принадлежала мне так. Да и кто же принадлежит кому-нибудь? И что такое вообще принадлежать друг другу? В этом слове нет ничего, кроме жалкой, безнадежной иллюзии честного бюргера! И каждый раз, когда она, по ее словам, возвращалась – на мгновение, на час, на ночь, – я чувствовал себя, как счетовод, который не имеет права заглядывать в свои гроссбухи и прямо, без единого вопроса, принимает то, что составляет его радость, его несчастье, его любовь и проклятие! Я знаю, для всего этого есть другие слова – дешевые, стертые, минутные, – но пусть они служат обозначению других отношений и других людей, которые верят, что их эгоистические законы писаны в книге судеб у бога. Одиночество ищет спутников и не спрашивает, кто они. Кто не понимает этого, тот никогда не знал одиночества, а только уединение. – О чем ты молилась? – спросил я и сразу пожалел об этом. Она странно посмотрела на меня. – О визе в Америку, – ответила она, и я понял, что она сказала неправду. У меня мелькнула мысль, что она молилась об обратном; я все время чувствовал в ней пассивное сопротивление мысли об отъезде. – Америка? – сказала она однажды ночью. – Чего тебе там надо? Чего ради бежать так далеко? В Америке появится какая-нибудь новая Америка, а в той еще другая чужбина, разве ты не видишь? Она не желала больше ничего нового. Она ни во что не верила. Смерть, которая ее грызла, уже не хотела уйти. Она расправлялась с ней, как вивисектор, который наблюдает, что произойдет, если изменить или разрушить еще один орган, потом еще один, еще одну клетку, потом еще одну. Болезнь играла с ней в чудовищный маскарад, как мы некогда, наряженные в чужие костюмы в маленьким замке. И порою на меня из глазниц пылающим взглядом смотрел то человек, который меня ненавидел, то другой, сдавшийся и обессиленный, то еще один – беспощадный, несгибаемый игрок. Иногда это была прости женщина, сломленная голодом и отчаянием, или человек, у которого не было никого, кроме меня, чтобы вернуться из мрака, и который был безмерно благодарен за это, терзаемый страхом перед уничтожением. Явился наш соглядатай и сообщил, что полиция ушла. – Лучше отправиться в музей, – заявил Лахман. – Там топят. – Разве здесь есть музей? – спросила молодая худощавая женщина. Ее мужа арестовали жандармы, и она вот уже шесть недель ждала его. – Конечно. Мне вспомнился мертвый Шварц. – Пойдем в музей? – спросил я Элен. – Не теперь. Давай вернемся. Я не хотел, чтобы она еще раз видела мертвую, но ее нельзя было удержать. Когда мы вернулись, привратница уже успокоилась. Наверно, она уже справилась о цене кольца и цепочки. – Бедная женщина, – сказала она. – У нее теперь нет даже имени. – Разве у нее не было документов? – У нее был вид на жительство. Но его взяли другие, прежде чем пришла полиция. Они разыграли его на спичках, по жребию. Бумаги достались той, маленькой, с рыжими волосами. – Ах, да, конечно, у рыжей совсем не было документов. Ну, что ж, мертвая бы это одобрила. – Хотите посмотреть на нее? – Нет, – сказал я. – Да, – сказала Элен. Я пошел вместе с ней. Женщина истекла кровью. Когда мы вошли, две эмигрантки обмывали ее. Они вертели ее, как белую доску. Волосы свисали до пола. – Выйдите! – прошипела одна. Я ушел. Элен осталась. Через некоторое время я вернулся, чтобы увести ее. Она стояла одна в маленькой комнатке в ногах у мертвой и смотрела на белое, опавшее лицо, на котором один глаз был приоткрыт. – Пойдем же, – сказал я. – Вот какие бывают тогда, – прошептала она. – Где ее похоронят? – Не знаю. Там, где хоронят бедняков. Если это будет что-нибудь стоить, привратница об этом позаботится. Она уже собрала деньги. Элен ничего не сказала. В открытое окно вливался холодный воздух. – Когда ее будут хоронить? – спросила она. – Завтра или послезавтра. Может быть, ее еще повезут на вскрытие. – К чему? Разве не верят, что она сама себя убила? – Они хотят в этом убедиться. Вошла привратница. – Ее увезут завтра в анатомический театр больницы. Молодые врачи учатся оперировать на трупах. Ей, конечно, все равно, а им это ничего не будет стоить. Не хотите ли кофе? – Нет, – сказала Элен. – А я выпью, – призналась привратница. – Странно, что я так переволновалась из-за этого. Впрочем, мы все, конечно, умрем. – Да, – сказала Элен. – Но никто в это не верит.
Ночью я проснулся. Она сидела в кровати и как будто прислушивалась. – Ты чувствуешь запах? – спросила она. – Что? – От мертвой. Она пахнет. Закрой окно. – Ничем не пахнет, Элен. Так скоро это не бывает. – Пахнет. – Может быть, это пахнет зелень. Эмигранты принесли несколько лавровых ветвей и пристроили вместе со свечой возле умершей. – Чего ради вы притащили эти ветки? Завтра ее разрежут, части бросят в ведро и будут продавать как мясные отходы для животных. | 
