- Это не наши люди, - сказал Вихрь, - тем не менее спасибо, учтем. Видимо, это партизаны или накладки вашей системы. - Последнее исключите. "А может, какое несчастье с Аней?! - вдруг мелькнуло у Вихря. - Девочка там одна! Короткая связь! Может, ее взяли там случайно?" - Вы убеждены? - спросил Вихрь, закуривая. - Ваш аппарат в этом смысле безгрешен? Был сеанс? - Был. - С Центром я свяжусь сегодня же. Завтра я или мои люди передадут все относящееся к вам. - Хорошо. - Когда вы продумаете операцию с Краухом? - К завтрашнему дню я что-нибудь надумаю. Отто будет знать. Он вам скажет... С Краухом надо сделать все так, чтобы было просто, без мудрствований... Видимо, на мудрствование у вас нет времени... Я попробую что-нибудь подсказать... - Хорошо. - До завтра. "Может быть, Трауб показал на Тромпчинского? - ужаснулся Вихрь. - А тот привел их на явку в лес? Нет. Этого не могло быть. Тромпчинский никогда не сделает этого. Тромпчинский - железный человек, его не сломить. В городе его нет - надо срочно ехать за город, предупредить, чтобы он скрывался, и забирать Анюту. У Седого есть запасные квартиры". Когда Вихрь рывком отворил дверь охотничьего домика, Аня поднялась и сказала Тромпчинскому, который стоял за спиной Вихря: - Подожди. - Нет времени, Аня, - сказал Вихрь, - обо всем - после. - Пусть он выйдет, - снова сказала Аня, и Вихрь увидел в ее руке парабеллум. - Выйди, Юзеф. Бородину. То, что передала Аня, - правда. Я был в гестапо. Для того чтобы бежать, дал согласие на перевербовку. Завтра даю очную ставку Ане и Бергу. Прошу санкционировать продолжение работы, которая вступила в решающую фазу. Спасение Кракова - гарантирую. Был, есть и останусь большевиком. Прошу принять данные на Берга, сообщенные им Коле... И в самом конце: Штаб гитлеровцев получил данные о передвижениях на нашем фронте, которые расцениваются Бергом как подготовка к возможному наступлению. Примите меры. Связь прерываю. Выйду сегодня ночью. Вихрь.
Кобцов вернул шифровку, покрутил головой, хмыкнул и сказал: - Ссучились - очевидное дело... В этом случае мой хозяин не колебался бы в оценке всей этой катавасии. - А ты? - спросил Бородин. - Как ты? - Я себя от хозяина не отделяю. - Знаешь, - медленно ответил Бородин, - я старался себя никогда не отделять от нашего дела, а в открытом афишировании своей персональной преданности руководителям есть доля определенной нескромности. Не находишь? - Не нахожу. - Ну, это твое дело, - сказал Бородин. - Именно. - Давай будем связываться по начальству. - Это верно. Что им говорить? - Как предлагаешь? - А ты? - Мы ж с тобой не в прятки играем. - Хорошая игра, между прочим. Иногда - не грех. - Тоже справедливо. Только там, - Бородин кивнул головой на шифровку, - люди. Им не до пряток - с нами. Они в прятки с теми играют. - Слова, слова, - поморщился Кобцов, - до чего ж я не люблю эти самые ваши высокие слова... Люди! Люди, понимаешь, порождение крокодилов. - Это хорошо, что ты классику чтишь. Только за людьми Вихря - дело. Спасение Кракова. И мы с тобой за это дело отвечаем в равной степени. Или нет? Я готов немедля отправить им радиограмму: пусть идут через фронт к тебе на проверку. - Не лишено резона. - Вот так, да? - Именно. - Хорошо. Сейчас я составлю две радиограммы. Первая: немедленно переходите линию фронта в таком-то квадрате - детали мы с тобой согласуем, где их пропустить. А вторую я составлю иначе. Я ее составлю так: обеспечьте выполнение поставленной перед вами задачи по спасению Кракова. Какую ты завизируешь, ту я и отправлю. Только подошьем к делу обе. Ладно? Чтобы, когда Краков взлетит на воздух, мы с тобой давали объяснение вдвоем. Ну как? Кобцов достал пачку "Герцеговины Флор", открыл ее, предложил Бородину, и они оба закурили, не сводя глаз друг с друга. "Ничего, ничего, пусть повертится, - думал Бородин, глубоко затягиваясь. - Иначе нельзя. А то он в сторонке, он бдит, а я доверчивый агнец". Кобцов размышлял иначе: "Вот сволочь, а? Переиграл. Если я приму его предложение - любое из двух, тогда он меня с собой повяжет напрочь. Конечно, если немец Краков дернет, мне головы не сносить. Правда, нюансик один есть: если я Вихря вызову сюда на проверку, выходит, я оголил тыл. А если он перевербован гестапо и там всю операцию гробанет, тогда будет отвечать Бородин". - Слушай, товарищ полковник, - сказал Кобцов, глубоко затягиваясь, - а какого черта, собственно, мы с тобой всю эту ерундистику с бюрократией разводим? Руководство учит нас доверять человеку. Неужто ты думаешь, что я могу тебе хоть в самой малости не доверять? Принимай решение, и все. - Уходишь, значит... - Я? - Нет, зайчик. - Вот странный ты какой человек. Ты ко мне пришел посоветоваться, так? - Точно. - Ну, я тебе и советую: поступай, как тебе подсказывает твоя революционная сознательность. - А тебе что подсказывает твоя революционная сознательность? - Она мне подсказывает верить тебе. Персонально тебе. Ты за своих людей в ответе, правда? Тебе и вера. Бородин поехал к Мельникову. Тот выслушал его, прочитал обе радиограммы и написал на уголке той, что предлагала Вихрю продолжать работу: "Я - за. Начальник „СМЕРШа“ фронта полковник Мельников". - Только Кобцову покажи, а то он уж, наверное, на тебя строчит телегу. И передай ему: полковника Берга, если он действительно под той фамилией работал в Москве, что передал Вихрь, я знал. Я с ним даже пил на приемах в Леонтьевском переулке, у них в посольстве. По внешнему описанию твоего Вихря - это он. Это очень серьезно, очень перспективно. Тут есть куда нити протягивать, тут можно в Берлин нити протянуть или куда подальше. Война-то к концу идет, вперед надо думать... Вернувшись в штаб, Бородин сел писать рапорт маршалу о том, что в Кракове действует группа разведки Генерального штаба, которой дано задание сохранить город от полного уничтожения. Бородин в своем рапорте докладывал, что, видимо, тот риск, на который пошел командующий, решивший не замыкать кольцо окружения, с тем чтобы не вести уличные бои, и запретивший артиллерийский обстрел Кракова, полностью оправдан и что он, Бородин, принимает на себя всю меру ответственности за работу группы "Вихрь", поклявшейся взрыва города не допустить... Краух отворил дверцу, тяжело сел в автомобиль, поздоровался с Аппелем и сказал: - В гестапо. - Слушаюсь, господин полковник. - Что у вас сзади за мешки? - Это не мешки, господин полковник. - А что это? - Там канистры, они прикрыты сверху мешковиной. - А багажник для чего? - В багажнике масло и баллоны. Я люблю запасаться всем впрок, господин полковник. - Это хорошая черта, но важно, чтобы в машине не воняло. - О нет, нет, господин полковник. - Аппель посмотрел на счетчик и сказал: - Вы не позволите мне заехать на заправочный пункт? - Раньше не могли? - Прошу простить, господин полковник, не мог. - Это далеко? - Нет, нет, пять минут, господин полковник. - Ну, поезжайте же, - поморщился Краух. - А где мой личный шофер? - Текущий ремонт, господин полковник. Аппель нажал на акселератор сразу, как только машина миновала контрольный пункт. Эсэсовцы на КПП вытянулись, откозыряв Крауху. Тот ответил им, чуть приподняв левую руку. Опустив руку, Краух почувствовал, как что-то уперлось ему в затылок. Он чуть обернулся. Сзади сидел человек в немецкой военной форме без погон, упершись дулом пистолета ему в затылок. - Что это за фокусы? - спросил Краух. - Это не фокусы, - ответил Коля, стягивая с колен мешковину, - благодарите Бога, для вас война кончилась, Краух. Берг точно сообщил Вихрю расположение контрольных постов вокруг города. Коля точно рассчитал время и место. Аппель вывез Крауха точно через тот КПП, который вел к Седому - на конспиративную явку в Кышлицах... Краух ползал по полу темного погреба, куда его привезли, и кричал: - Я инженер, я инженер, а не военный! Не убивайте меня, я молю вас, не убивайте меня! Коля сказал: - Тише, пожалуйста. Вас никто не собирается убивать. - Вы немец, да? Скажите мне, что вы немец. Я ведь слышу - вы немец! Зачем все это?! Молю вас! - Я русский, - ответил Коля, - не кричите же, честное слово... Ну, успокойтесь, право, успокойтесь. Вы мне нужны живым. Вы будете жить, если передадите мне схему минирования Кракова, способы уничтожения города, время и возможность предотвращения взрыва. - Хорошо, хорошо, я все сделаю, я привезу вам схемы, все схемы... - Нет. Вы нарисуете эти схемы сейчас. - Но вы не убьете меня потом? Имейте в виду, я знаю схемы уничтожения Праги - это я делал, я один знаю все! Больше не знает никто. Я инженер, мне приказывали, я ненавижу Гитлера! Я инженер! Коля усмехнулся и спросил: - Словом, человек со специальностью, да? - Да, да! Вы правы, я человек со специальностью! С гражданской специальностью! Я умею строить, я - созидатель... Эти проклятые фашисты заставляли меня разрушать... Это они, они! Я мечтал строить, только строить... - Ну, договорились: рисуйте схемы Кракова и Праги. Вы нам нужны живым. Перестаньте только, прошу вас, так трястись. Вы же офицер, господин Краух. Как и посоветовал Берг, группа прикрытия из разведки Седого отогнала машину Аппеля на проселок и там имитировала взрыв противотанковой мины. А поскольку в багажнике у Аппеля было пять канистр с бензином, машина вспыхнула, словно сухой хворост. А в ней - трупы двух предателей из полиции, расстрелянных за день до этого по решению подполья. Следовательно, гестапо не переполошится и не станет лихорадочно менять схему приводов для взрыва Кракова - оснований для такой подстраховки маскарад со взорванной машиной Крауха не давал. Так, во всяком случае, считал Вихрь. 52. ЖИВИ, НО ПОМНИ!
Штирлиц посмотрел на часы: 23.30. Пятнадцать минут еще оставалось в запасе. Он приехал в Ванзее загодя, погулял, осмотрелся, вышел из машины и неторопливо пошел к маленькой пивной, где через пятнадцать минут его встретит связник. Он передаст ему документы, за хранение которых полагается гильотина, но, прежде чем ласкающее острие стали обрушится на шею, предстоят сутки страшных, нечеловеческих пыток, оттого что на бумагах стоит гриф: "Документ государственной важности. Строго секретно". Штирлиц шел на встречу, и его молотил озноб, но не из-за того, что он явственно и как бы отстраненно представлял себе тот ужас, который ждет его в случае провала, а потому, что сегодня, проснувшись еще затемно, он подумал: "А что, если мне сделают подарок? Что, если сюда пришлют сына?" Он понимал, что это невозможно, он отдавал себе отчет в том, что краковская случайность была немыслимой, единственной, неповторимой; он все понимал, но желание увидеть Санечку, Колю, Андрюшу Гришанчикова жило в нем помимо логики. "Я устал, - сказал себе Штирлиц, - шок с Саней был слишком сильным. Я никогда не знал отцовства, я жил один, и мне было легко, потому что я отвечал за себя. Это совсем не страшно - отвечать за себя одного. Нет ничего тяжелее ответственности за дитя. Тяжелее, потому что я знаю, что сейчас грозит моему сыну и миллионам наших детей. Ответственность будет прекрасной и доброй, когда не станет Гитлера. Тогда будут свои трудности, и они будут казаться родителям неразрешимыми, но это неверно, они сами, и никто другой, будут виноваты в той неразрешимости; придут иные времена, и напишут слова других песен, только б не было гитлеров, только б не было ужаса, в котором я жил... И живу... Если я передам через связника, чтобы Санечку отправили домой, его смогут вывезти из Кракова - у них же надежная связь с партизанами. Он войдет в квартиру, и обнимет мать, и будет стоять подле нее неподвижно в темной прихожей, долго-долго будет стоять он подле нее, и глаза его будут закрыты, и он, наверное, будет видеть меня, а может быть, он не сможет меня видеть: это немыслимо - представить себе отца в черном мундире с крестами... А потом он узнает, что это по моей просьбе его отвезли в тыл, что по моей просьбе его принудили бросить друзей, что по моей просьбе его лишили права убивать гитлеров... Разве он простит мне это? Он не простит этого мне. А я прощу себе, если он будет... Нет, я не имею права разрешать себе думать об этом. С ним ничего, ничего, ничего не случится. Ему сейчас почти столько же лет, сколько было мне, когда я уходил из Владивостока, а ведь это было совсем недавно, и я тогда был совсем молодым, а сейчас мне сорок пять и я устал, как самый последний старик, и поэтому в голову мне лезет ерунда, бабья, истеричная ерунда... А может, это не ерунда? Может быть, об этом думают все отцы, а ты никогда раньше не был отцом, ты был Исаевым, а когда-то раньше, когда был жив папа, ты был Владимировым, а потом ты стал Штирлицем, будь трижды неладно это проклятое имя... О Господи, скорее бы он пришел... А что, если не „он“? Придет „она“. А я так боюсь за „них“ после гибели Ингрид... Ведь ее отец тоже мог бы запретить ей бороться с Гитлером, и она была бы жива, и была бы графиней Боден Граузе, и затаилась бы где-нибудь в Баварии, и миновала бы ее чаша ужаса. А старик и сам погиб, и не запретил ей стать тем, кем она стала, погибнув... Нельзя мне об этом думать. Сил не хватит, и я сорвусь. А если я сорвусь, они станут отрабатывать все мои связи, и выйдут на Санечку, и устроят нам очную ставку, а они умеют делать это..." Через десять минут Штирлиц встретит связника. Через тридцать два часа документы, переданные им, будут отправлены для исследования - они это заслуживали, ибо обращены были к памяти поколений. Рейхсфюрер СС. Д-ру Зигмунду Рашеру, Полевая ставка Мюнхен, Трогерштрассе, 56. № 1397/42. Секретный документ 3 экземпляра. государственной важности. 2-й экземпляр. Дорогой Рашер! Ваш доклад об опытах по переохлаждению людей я прочел с большим интересом. Обер-штурмбанфюрер СС Зиверс должен представить Вам возможность осуществить Ваши идеи в близких нам институтах. Людей, которые все еще отвергают эти опыты над пленными, предпочитая, чтобы из-за этого доблестные германские солдаты умирали от последствий переохлаждения, я рассматриваю как предателей и государственных изменников, и я не остановлюсь перед тем, чтобы назвать имена этих господ в соответствующих инстанциях. Я уполномочиваю Вас сообщить о моем мнении на этот счет соответствующим органам. Держите меня впредь в курсе дела по поводу опытов. Хайль Гитлер! Ваш Г. Гиммлер. Рейхсюрер! Мы имеем обширную коллекцию черепов почти всех рас и народов. Лишь черепов евреев наука имеет в своем распоряжении очень немного, и поэтому их исследование не может дать надежных результатов. Война на Востоке дает нам теперь возможность устранить этот недостаток. Практическое проведение беспрепятственного получения и отбора черепного материала наиболее целесообразно осуществить в форме указания вермахту о немедленной передаче всех еврейско-большевистских комиссаров живьем полевой полиции. Полевая полиция в свою очередь получает специальное указание непрерывно сообщать определенному учреждению о наличии и местопребывании этих пленных евреев и как следует охранять их до прибытия специального уполномоченного. Уполномоченный по обеспечению материала (молодой врач из вермахта или даже полевой полиции или студент-медик, снабженный легковым автомобилем с шофером) должен произвести заранее установленную серию фотографических снимков и антропологических измерений и по возможности установить происхождение, дату рождения и другие личные данные. После произведенного затем умерщвления еврея, голова которого повреждаться не должна, он отделяет голову от туловища и посылает ее к месту назначения в специально для этой цели изготовленной и хорошо закрывающейся жестяной банке, наполненной консервирующей жидкостью. На основании изучения фотографий, размеров и прочих данных головы и, наконец, черепа там могут затем начаться сравнительные анатомические исследования, исследования расовой принадлежности, патологических явлений формы черепа, формы и объема мозга и многого другого. Наиболее подходящим местом для сохранения и изучения приобретенного таким образом черепного материала мог бы быть в соответствии со своим назначением и задачами новый Страсбургский имперский университет. Хайль Гитлер! Ваш Август Хирт Д-р Гросс. Управление расовой политики. Секретный документ государственной важности. Некоторые соображения об обращении с лицами ненемецкой национальности на Востоке При обращении с лицами ненемецкой национальности на Востоке мы должны проводить политику, заключающуюся в том, чтобы как можно больше выделять отдельные народности, т. е. наряду с поляками и евреями выделять украинцев, белорусов, гуралов, лемков и кашубов.
|
