Следователь. - Вы когда-нибудь посылали приветствия в Советский Союз? Эйслер. - Конечно. Следователь. - Вы ненавидите Сталина? Эйслер. - Простите, я не понял вопроса? Следователь. - Вы ненавидите Сталина? Мы слышали, что вы говорили офицерам иммиграционной службы, что вы ненавидите Сталина. Эйслер. - Я был бы идиотом, если бы говорил им это. Я считаю Сталина весьма серьезным персонажем современной истории. Следователь. - В советской энциклопедии, изданной в тридцать третьем году в Москве, дано ваше фото и заметка: "Эйслер, композитор, коммунист, глава пролетарского направления в германской музыке…" Вы член коммунистической партии, мистер Эйслер? Эйслер. - В России коммунистом называют каждого, кто так же активен в своем творчестве, как я. Я не имею права - особенно после тех пятнадцати лет, когда германские коммунисты сражались в подполье против Гитлера, - считать себя членом партии, потому что все они были героями, настоящими героями… Да и в любой стране, где коммунисты работают в подполье, - они герои. А я не герой. Я просто композитор… Следователь. - Как зовут вашу сестру, мистер Эйслер? Эйслер. - Ее зовут Рут Фишер. Следователь. - Вы получили от нее письмо, датированное двадцать четвертым апреля сорок четвертого года? Эйслер. - Что за письмо? Следователь. - В этом письме миссис Фишер обвиняет вас в том, что вы являетесь агентом ГПУ. Она пишет следующее: "Если местное отделение ГПУ попытается устроить мне „естественную“ смерть, то это у вас не получится, - ни у тебя, ни у Герхарда Эйслера, являющегося шефом германского отдела ГПУ в Соединенных Штатах. Это так легко вам не сойдет с рук. Вы всегда играли терроризмом и всегда боялись нести ответственность за это. Я сделала следующие приготовления на случай ваших террористических актов: во-первых, три врача провели тщательное медицинское обследование и засвидетельствовали, что я абсолютна здорова, так что нет никаких оснований для моей естественной смерти. При этом я нахожусь под постоянным врачебным надзором и тщательно слежу за своим состоянием. Доктора проинформированы обо всем, и в случае какого бы то ни было ухудшения моего здоровья они незамедлительно примут соответствующие шаги. Во-вторых, престижные журналисты и политики получили копию этого письма, так же как и ряд немецких иммигрантов…" Мистер Эйслер, вы подтверждаете получение этого письма? Эйслер. - Письмо совершенно сумасшедшее… Председатель. - Вы получили это письмо? Эйслер. - Я неоднократно читал подобные послания… Следователь. - Зачитываю цитату из журнала "Советский Союз сегодня", май тридцать шестого года, страница тридцать три: "В день Первомая трудящиеся всего мира наравне с „Интернационалом“ и „Вставай, проклятьем заклейменный“ поют песни Эйслера и Брехта". Конец цитаты. Вы ни разу не называли человека, который писал слова для таких ваших песен, как "Вперед, мы не забыли", "Общий фронт", а ведь в этом журнале говорится, что для вас писал Бертольт Брехт? Да или нет?! Почему вы молчите?! Господин председатель, у меня больше нет вопросов к Эйслеру, я требую его отправки в Голливуд для новых допросов на месте. Член комиссии. - Мистер Эйслер, вы написали "Балладу о параграфе 218"? Эйслер. - Да. Член комиссии. - Вы помните слова? Эйслер. - Конечно. Член комиссии. - Вы написали "Балладу о ниггере Джиме"? Эйслер. - Да. Член комиссии. - Вы помните слова? Эйслер. - Да. Член комиссии. - Вы читали слова этой баллады перед тем, как написать музыку? Эйслер. - Да. Член комиссии. - Вы написали "Песню о черством хлебе"? Эйслер. - Да. Член комиссии. - Вы читали слова перед тем, как писать музыку? Эйслер. - Конечно. Член комиссии. - Господин председатель, я считаю, что все члены комиссии должны тщательно проанализировать песни, которые я упомянул, и в авторстве которых Эйслер сознался. Тексты этих песен нельзя посылать по почте Соединенных Штатов. Это нечто такое, что выходит за рамки политики, это должно быть отправлено на заключение медикам! "Безумное безобразие" - бедные и слабые слова, чтобы определить эту мазню на нотной бумаге! Такое "искусство" не имеет права на то, чтобы существовать в цивилизованном обществе! Эйслер. - Слова этих песен признаны великой поэзией. Член комиссии. - Чем, чем они признаны?! Эйслер. - Великой поэзией. Член комиссии. - Мы в Америке иначе понимаем великую поэзию! Ясно вам?! Помимо всего прочего, в словах ваших песен есть высказывание против закона об абортах. Да или нет?! Эйслер. - Да. Член комиссии. - Песня смеет выступать против закона об абортах?! Эйслер. - Да. Член комиссии. - Значит, с вашей, коммунистической, точки зрения, вы вправе высказываться против закона об абортах?! Председатель. - Мы еще вернемся к вопросу о высказываниях против закона об абортах. Член комиссии. - Мистер Эйслер, вы где-то позволили себе заметить, что наша комиссия мучает и травит вас… Эйслер. - Да. Член комиссии. - Наша комиссия по расследованию антиамериканской деятельности создана в рамках закона и действует в рамках закона. Чем же мы травим вас и мучаем? Эйслер. - Если вы допрашиваете меня без перерыва в течение двенадцати месяцев, собираете против меня факты, которые не имеют ничего общего с правдой, если вы начали фантастическую кампанию в прессе против меня, да и вообще против художников и артистов, вы просто-напросто хотите уничтожить всех нас, особенно тех, кто не скрывает и никогда не скрывал своей антифашистской, красной идеологии… Член комиссии. - Мистер Эйслер, это вы написали музыкальную поэму "Об убийстве"? Эйслер. - Да, это я написал. Член комиссии. - Господин председатель, я хочу привести девять строк из этой - с позволения сказать - поэзии… Эйслер. - Я не убежден, что вы достаточно компетентны в вопросах поэзии. Председатель. - Все члены этой комиссии компетентны в поэзии! Член комиссии. - Цитирую: "Нет ничего ужаснее, чем пролитая кровь, страшно и горько учиться убивать, мучительно видеть молодых людей, погибших раньше времени на полях битв, но мы должны научиться этому, - для того лишь, чтобы кровь никогда не проливалась более!" Эйслер. - Вы довольно точно перевели слова. Это антифашистская песня написана мной… И когда Гейдрих был убит чехами на улицах Праги, когда партизаны пролили его кровь, я был согласен с ними… Пойдите в Голливуд… В каждом газетном киоске вы купите журналы с описанием ужасных гангстерских зверств, вы купите их свободно, и мне очень не нравится это, с позволения сказать, искусство… А моя поэма - это призыв к борьбе против кровавых гангстеров. Член комиссии. - Господин председатель, американские парни погибали, сражаясь против Гитлера, но мне не нравится, когда кое-кто приехал в эту страну из Европы и призывает народ к революции в Соединенных Штатах! Председатель. - Мистер Эйслер, вам необходимо находиться здесь, пока мы не освободим вас. Эйслер. - Где я должен находиться? Следователь. - В Соединенных Штатах. В Вашингтоне. В этой комнате".
Роумэн закрыл глаза, испугавшись, что заплачет. Он явственно увидел лицо композитора. Он ведь такой наивный, сидит дни напролет у рояля и сочиняет ту музыку, которую слышит в себе и которой восторгается мир, а с ним говорили как с мелким жуликом. С ним говорили больные люди. Или очень страшные мерзавцы. А скорее всего - и то, и другое. Кто сказал, что параноики не могут быть мерзавцами и при этом править страной?! "Вот почему я не мог найти его, - понял Роумэн. - Они допрашивали его все эти месяцы, а он боялся встречаться с кем бы то ни было, чтобы не бросить тень на друзей". Роумэн попросил бармена сварить ему двойной кофе, полез за сигаретами, закурил, тяжело затянулся, а потом - неожиданно для себя - бросил газету на пол и наступил на нее ногой, словно на какую-то гадину… "Ну, Макайр, - сказал он себе, - ну, мерзавец, ты ведь из этой же банды, ты все знал заранее, ты сделал так, чтобы спасти открытых мной черных наци в Германии, и погубил из-за этого наших ребят, позволив взорвать их на мине, наци ведь не так страшны для тебя, как несчастный Эйслер или Брехт, к которому подбираются другие мерзавцы! Да что же это такое, боже милостивый?! Что происходит с моей страной?! Как остановить этот психоз, они ведь возрождают инквизицию. Это страшно, что они делают, я бы не мог в это поверить, не прочитай своими глазами, я бы полез с кулаками на каждого, кто посмел бы рассказать мне то, что я только что узнал! Ох, как хочется выпить, - подумал Роумэн, - напиться хочется, завыть по-волчьи, задрав голову к луне, хочется кричать так, чтобы меня все услышали, собрались вокруг меня и решили бы, что я спятил, а я бы - когда соберется много людей - замолчал и рассказал бы им то, что обязан рассказать, и тогда все эти безумцы из антиамериканского комитета, большие знатоки поэзии, вздрогнули бы, они бы испугались, потому что правда, которую я теперь узнал, пострашнее их лжи… Нельзя мне пить, - сказал он себе, - нельзя пить, когда ты в деле, надо быть трезвым и собранным, как никогда". Он пошел на переговорный пункт и заказал Голливуд. До отправления самолета оставалось еще больше часа; к телефону подошел Грегори; голос какой-то фальшивый, чересчур спокойный и бодрый: - С Крис все в порядке, ждем тебя, Пол, очень скучаем… - Ты что, еще не читал? Голос сломался, потух: - Неужели в Европе уже перепечатали?! Ах, Пол, как я не хотел, чтобы ты узнал об этом там… Но еще не все потеряно, Элеонора Рузвельт требует, чтобы реакционеры с юга были убраны из комиссии, пусть туда пустят нормальных американских либералов… Ты слышишь меня, Пол? - Да. Ты веришь, что их так легко оттуда убрать? - Когда так ужасно, надо быть всем вместе. Пол, мы ждем тебя… - Да, надо быть всем вместе… Только я сначала залечу в Вашингтон… - Что-нибудь случилось? - В том-то и дело, что ничего не случилось, старина… Все пошло прахом… Все, понимаешь? Дай мне Крис… Он явственно увидел, как она выхватила трубку из рук Грегори. "Как это ужасно - говорить по телефону, зная, что каждая твоя интонация, не то что слово, записывается на медленно двигающуюся пленку диктофона, над которой склонились люди, вроде тех, что мучали Эйслера. Будь ты проклята, техника двадцатого века! Бедная моя конопушка, из одного ужаса попала в другой…" - Милый, здравствуй, любовь моя! - Здравствуй, - ответил он, подумав, что девочка забыла самое себя: "Ведь именно она учила меня, что нельзя открываться перед гадами, они умеют играть тем, что любишь более всего на свете. Бедная девочка, какая-то обреченность кругом, давит, сил нет, сейчас замолотит заячья лапа, не сердце, а какая-то тряпка, черт его забери… Ты не смеешь так думать, - сказал он себе, - ты должен быть крепким и здоровым, потому что есть Крис и ты ей нужен, а все большие дела в мире начинаются с любви - к ребенку, женщине, маме…" И как раз в этот миг он вновь услыхал в себе тот давешний, подлючий голос, который так ненавидел, но который жил в нем помимо его воли и желания: "А может быть, именно любовь толкает человека к тому, чтобы примиряться с обстоятельствами?" - Милый, почему у тебя такой ужасный голос?! - Немного простудился, конопушка… Это пройдет, как только я увижу тебя. - Я буду молиться, чтобы самолет благополучно перелетел этот чертов океан. - Обещаю тебе, что он перелетит. - Если случилось что-то не так, не огорчайся уж очень-то, всегда надо уверенно думать о том, что задуманное рано или поздно сбудется, тогда непременно все случится так, как ты хочешь. - Бросай математику, конопушка… - усмехнулся Роумэн. - Переходи в Армию спасения, там нужны талантливые лекторы. И платят хорошо. - Ладно, я начну готовиться, только скорее прилетай… - Ну его к черту, этот Вашингтон, - сказал вдруг Роумэн. - Я сейчас поменяю билет и возьму тот рейс, где не надо ждать в нью-йоркском аэропорту, и сразу же прилечу к вам… - Ох, как это хорошо, милый, я так счастлива… Погоди, тебе что-то хочет сказать Элизабет… - Целую тебя, конопушка. - А как я тебя целую, милый, если б ты только знал! Голос у Элизабет был какой-то сломанный, затаенный: - Здравствуй, седой братик, рада тебя слышать… - Здравствуй, девочка. Как дети? - Орут, бьют посуду, играют с Крис в прятки с утра и до вечера. Свою докторскую она пишет по ночам… Слушай, милый, тут, оказывается, очень нужен Роберт Харрис и Мигель… Роумэн не сразу понял: - Что?! - Спарк и Крис были против того, чтобы я это говорила тебе… Но я все же решила сказать… "Это Штирлиц, - понял Роумэн. - Он звонил к ним. Что-то случилось, видимо, крайне важное. „Мигель“ - это Майкл Сэмэл. Харрис - понимаю, они давно знакомы, но отчего Майкл Сэмэл?!" - Передай-ка трубку Крис, сестреночка… - Я целую тебя, седой брат. У тебя замечательная жена, лучше не бывает. - Пока терплю, - сказал Роумэн и ему сделалось стыдно этих своих слов, но он заставил себя сказать именно так, он-то уж никак не имеет права до конца открываться перед макайрами, хотя те все знают, не надо обольщаться, они знают все. - Милый, ну и что? - голос Кристы был тревожный, какой-то звенящий. - Все хорошо, конопушка. Все так, как надо. Жизнь - это драка, в ней надо уметь проигрывать… - А ты что, прочитал и "Мэйл" тоже? - Нет. Что там напечатано? - Нет, нет, ничего… - Ответь мне, пожалуйста, что там было напечатано? - В позавчерашнем номере… Про Гаузнера… Про то, что он был убит каким-то Штирлицем… Нам прислали эту газету сегодня, ума не приложу, кто… Я думала, тебе ее уже вручили… - Хорошо, человечек, жди, скоро я вернусь, обсудим все на спокойную голову… Когда плохо - Грегори прав - всем надо быть вместе, ты поняла меня?
Он сдал билет в Вашингтон и купил место в самолет, следовавший в Лондон; по счастью, одно место в салоне первого класса оказалось пустым, кто-то опоздал, спасибо ему. А может быть, ей. Только очень плохо, если опоздал не "он" или "она", а просто это место держали для него "они", макайры.
- Как это мило, что вы нашли меня. Пол, - Харрис действительно обрадовался Роумэну; он даже не очень-то удивился, отчего американец приехал к нему в редакцию без звонка; помнил, как добр был к нему в Мадриде Роумэн, как щедро делился информацией, особенно когда дело касалось ИТТ, а Харриса это не могло не интересовать, потому что дела корпорации "Бэлл", в которой его семья играла не последнюю роль, шли все хуже и хуже: полковник Бэн относится к числу людей с челюстями; шагает по трупам; лишен каких бы то ни было сантиментов, акула. - Я рад еще больше. Боб, - ответил Роумэн и, не ожидая приглашения, сел в маленькое кресло, стоявшее возле окна; за последние два дня он спал всего пять часов, не брился, лицо поэтому выглядело так, словно в редакцию пришел запойный. Как еще пустили внизу? Мистер Патрик весьма внимателен, следит за каждым, кто приходит в газету, сейчас много психов, фронт калечит людей, бывали уже скандалы, шокинг, удар по престижу. - Слушайте, вы как относитесь к Штирлицу? - Вы же читали "Мэйл"… Кто бы мог подумать… - Это гнусная формулировка, Боб, - "кто бы мог подумать"… Это отвратительная формулировка… Почему же тогда вы не подумали?! - Пол, вы несносны, - Харрис улыбнулся, почувствовав растерянность; он отвык от американца, от его манеры вести себя; прелестные, добрые заокеанские дикари; ничего не попишешь, они еще не наработали в себе культуры поведения, но человек он славный; смешно, конечно, и думать, чтобы пригласить его в дом отца, старик сляжет в постель от такого гостя, все можно изменить, кроме островных традиций. - Вы сегодня выглядите несколько утомленным. Кофе? - Ну его к черту, я и так им опился за последние дни. Дайте холодной воды. Только сначала ответьте мне про Штирлица. - Он производил впечатление интеллигентного человека, как ни странно. Он выделялся изо всех тех наци, которые создавали Франко в Бургосе. - Вот видите… Вы представляете его себе в роли злодея-отравителя? - Говоря откровенно, не очень. Но материалы Майкла Сэмэла вызвали бурю, они довольно крепко аргументированы. - Нацистами. - Что?! - То, что слышите. Ему всунули гестаповские материалы. Кому-то надо вымазать Штирлица дерьмом, как грязного уголовника, вот в чем дело… А кто этот Сэмэл? Не из парнишек сэра Освальда?[59] - Нет, нет, он вполне пристойный консерватор, из хорошей семьи, он никогда не имел ничего общего с Мосли… - Воевал? |
