Гиммлер посмотрел на Дорнброка и тихо спросил его: - И вы считаете меня палачом? Дорнброк пожал плечами: - Назовите мне страну, где бы не было палачей. Я отношусь с большой сноской ко всякого рода моральным категориям. Словом, вы принимаете мое предложение? - А что мне остается делать? Тем же вечером Гиммлер сказал своим адъютантам: - Я ухожу. Я скроюсь на Востоке, далеко на Востоке. Не ждите от меня известий. Я освобождаю вас от служения мне, друзья, и благодарю за верность. Вы услышите обо мне, и тогда вы понадобитесь мне снова. Через шесть дней Гиммлер, случайно задержанный советскими солдатами под чужим именем, был передан англичанам. Не выдержав семидневного заключения в лагере, он закричал на утренней поверке перед раздачей похлебки: - Я - рейхсфюрер СС Гиммлер! Я - Гиммлер! Офицеры службы безопасности привели его в маленькую комнату и предложили раздеться. - Донага, - сказал один из них. - Мы хотим видеть голенького рейхсфюрера... Этого Гиммлер не выдержал. Он нашел языком коренной зуб, в который был вмонтирован яд, нажал языком на десну и трижды, как учил его стоматолог, крепко надавил другим зубом. В глазах у него зажглись огни, тело одеревенело, он еще какое-то мгновение видел лица своих врагов, а потом повалился на цементный пол, так и не раздевшись донага.
Когда молоденький британский офицер из МИ-5, закончив очередной нудный допрос, попросил Дорнброка выложить на стол содержимое его карманов, отобрал ручку о золотым пером и объявил, что теперь "господин председатель концерна отправится не в свой замок, но в наш замок - в тюрьму Ландсберг", Дорнброк долго и несколько даже сострадающе разглядывал лицо офицерика. "Мальчик, видимо, арестовывает первый или второй раз в жизни, - подумал он, - а это сладостное ощущение высшей власти над себе подобным. Мальчик упивается властью... Бедный мальчик..." - Прежде чем вы отправите меня в камеру, мне хотелось бы побеседовать с кем-нибудь из ваших руководителей, - - Ваш протест будет бесполезной тратой времени. - А я не собираюсь заявлять протест. Полковник, к которому его привел офицерик, снял очки и, не предложив Дорнброку сесть, спросил: - Что у вас? - К вам персонально ничего, полковник... Я понимаю, что все происходящее сейчас со мной логично... Но я не могу не отметить, что это логика доктора, который срезает мозоли у больного, страдающего раком. В камере Дорнброк неторопливо разделся, поискал глазами, куда бы повесить пиджак - в камере было жарко натоплено, - но понял, что никаких вешалок тут нет ("Я не повешусь, глупые, - подумал он, - вешаются только истерики, туда им и дорога"), и бросил свой серый старомодный пиджак на койку. Потрогал столик - он был крепко привернут к полу; так же был привернут к полу круглый табурет ("На таком я работал в конторке у дяди, когда был младшим бухгалтером, - отметил Дорнброк, - это хорошая примета - встречаться с молодостью"), а высокое окно было забрано толстыми витыми решетками. ("Зачем так уродовать металл? - подумал Дорнброк. - Или этой завитостью они хотят еще больше устрашить узников? Глупо: витой металл порядком слабее, он не может использоваться в оборонной промышленности"). Дорнброк присел на койку. "Слишком твердо. Ну, конечно, это доски. Из металлического матраца я могу через десять лет - бонжур, мсье Монте-Кристо, - сделать себе нож, которым заколю охранника. Впрочем, для моего геморроя и спондилеза этот жесткий матрац - лучшее, что только можно пожелать". Он прилег на койку, запрокинув руки за голову, но в тот же момент в дверь камеры гулко забарабанил охранник: - Лежать днем запрещено! Можете сидеть на табурете у стола! Дорнброк неторопливо поднялся, сел к столу и вдруг рассмеялся: "Ничего. При больших проигрышах надо ставить себе более грандиозные задачи на будущее. Я смогу помозговать над системой. А то в последние годы я стал похож на ту слепую лошадь, которую я видел в Донбассе, когда прилетал туда с Герингом. Вообще, каждый человек обязан хоть немного посидеть в тюрьме. Только тогда он сможет ощутить вкус свободы и вынести свое суждение о законе. А закон - это и есть система".
Зимой сорок шестого года его адвокат добился двух послаблений в режиме: во-первых, Дорнброку вернули его вечное перо, а во-вторых, ему было разрешено дважды в неделю видеться с юрисконсультами, которые представляли его интересы в отделе декартелизации союзнического совета по Германии. В западных зонах большинство его предприятий и банковских бумаг было арестовано американцами. Они же вели дела всех "военно-промышленных преступников", поэтому вскоре Дорнброк был передан британцами американским властям. Тогда-то и состоялась его первая встреча с Джоном Лордом, офицером при штабе Макклоя, а потом с шефом отдела безопасности союзнического совета по Германии от США Келли. Когда в Фултоне выступил Черчилль, Джон Лорд сразу же принес Дорнброку газету и сказал: - Прочитайте речь бульдога. Старик мудр. Причем, находясь в оппозиции, он более проницателен, чем во время пребывания у власти... Ничего не попишешь: его вторая натура - это живопись и изящная словесность; его заносило. А когда он не у дел, он трезво мыслит, так трезво, как никто у нас в Вашингтоне. - И Джон Лорд внимательно поглядел на Дорнброка. Тот ничего не ответил, лишь пожал плечами, которые в тюрьме стали по-птичьи узкими, опущенными. - Вы почитаете сейчас или оставить вам на день? - спросил Джон Лорд. - Как угодно, - сказал Дорнброк. - У меня к вам просьба: во время свидания со мной сын признался мне, что его зверски избивают в гимназии за то, что я нацист. Во-первых, я никогда не был членом партии, а во-вторых, как это согласуется с нормами вашей демократии? - Теперь в Германии все ненавидят нацизм, - ответил Джон Лорд. - Охрану вашему сыну мы выделить не сможем. Пусть занимается спортом... - Значит, мальчика будут продолжать избивать? - До тех пор, пока вы не начнете давать правдивые показания. Тогда мы сможем попробовать выпустить вас до суда под залог. - Мои показания относятся к моему делу, а какое отношение к этому имеет Ганс? - Он ваш наследник. - У вас тут нет звукозаписывающей аппаратуры? - Я не из ФБР. За них ручаться не могу, возможно, они проверяют меня. Нашей, во всяком случае, нет. - Может быть, я могу попросить вас в частном порядке принять участие в судьбе мальчика? - Вы плохо знаете американцев, Дорнброк. Мы не так сентиментальны, как вы, и не любим вытирать слезы платочком. Я помогу парню и без ваших денег. В этом мире продается все, кроме достоинства Джона Лорда... И почитайте Черчилля, - добавил он, поднимаясь с койки, - это серьезнее, чем вы думаете. - Спасибо. Можете ли вы позвонить моим юрисконсультам? Эта просьба не носит противозаконного порядка: я хочу просить их срочно выписать из Америки и перевести на немецкий язык все книги Винера. Меня интересуют электронно-вычислительные машины и атомная техника. - Но вы специализировались по стали, танкам и автомашинам... - Я и впредь буду по ним специализироваться, господин Лорд, тем более если вы говорите, что речь господина Черчилля разумна и серьезна. Чтобы вкладывать деньги в нерентабельные, но перспективные отрасли науки, надо продавать людям отменные чулки. На этом можно построить базу для науки следующего века. И последняя просьба: мог бы я просить вас выписать в Штатах все справочники, относящиеся к банковской группе Дигонов? Лорд ответил: - Что ж... Эта просьба не имеет противозаконного характера... Я выпишу вам все, что у нас издано о Дигонах... Со старшим-то вы были неплохо знакомы, а?
...Барри К. Дигон стоял на пристани и старался не думать о том моменте, когда он увидит брата. Они расстались восемь лет назад: Самуэль К. Дигон, тогда еще подданный Германии, уехал в Берлин - ликвидировать филиал их дела, но был арестован вместе с пятьюстами финансистами после убийства немецкого дипломата в Париже еврейским экстремистом. Геринг потребовал тогда, чтобы немецкие евреи внесли миллиард марок контрибуции за "неслыханное злодеяние, когда международное еврейство направило руку палача и от этой злодейской руки погиб германец, виновный лишь в том, что он германец". Во время ареста Самуэль К. Дигон выразил удивление и постарался объяснить допрашивавшему его офицеру гестапо, что он лишь формально считается немецким гражданином, что вся его семья живет в Штатах, а младший брат, Барри К. Дигон, - председатель правления крупнейшего "Нэшнл бэнка". Офицер гестапо, выслушав Самуэля, ударил его сапогом в живот, а потом, когда Самуэль упал, начал избивать его свинцовым проводом, обтянутым изоляционной лентой. Дигон потерял сознание, был отправлен в госпиталь, там у него вытащили четырнадцать корешков - именно столько зубов было сломано или выбито; хирург с большим трудом сшил рваную рану на лбу, и поэтому, когда американский посол Додд по поручению государственного департамента (помощник государственного секретаря по европейским вопросам ранее работал юристом у Дигона) посетил Риббентропа и запросил о судьбе Самуэля, Гиммлер ответил, что гестапо пока ничего не известно о судьбе брата американского банкира. Однако Риббентроп после беседы с Гиммлером заверил посла Додда, что германские власти предпримут все меры для розыска Дигона-старшего и не преминут сообщить о результатах расследования. Самуэля К. Дигона перевели из госпиталя на маленькую дачку - в горы, в Тюрингию. Там к нему были приставлены врач и охранник. Обращение было изысканное, пищу давали диетическую; ни о чем с ним не разговаривали; все просьбы выполняли незамедлительно, кроме одной: когда он заказал в пятницу особую, "кошерную" пищу, охранник ответил: - Еще раз запросишь свою еду - заставлю жрать свинину с утра до вечера, понял?! У нас люди получают еду по карточкам из-за ваших гешефтов, а тут еще особую пищу подавай! Вероятно, он все же сообщил об этой просьбе Дигона, потому что был назавтра же заменен другим - более пожилым, молчаливым человеком. Когда Дигон оправился, к нему приехал офицер из VI управления СД. - Господин Дигон, - сказал он, - меня уполномочили спросить, нет ли у вас жалоб. Как обращение персонала? Как с едой? Как самочувствие? Самуэль лишь пожевал губами: из-за того, что четырнадцать зубов были выбиты, его рот стал стариковским. "Я похож на Вольтера, - однажды заметил Самуэль, разглядывая свое изуродованное лицо, - есть такой скульптурный портрет, где у него втянуты щеки, а рот, хотя и закрыт, кажется совершенно беззубым". - Не слышу, - сказал офицер. - Что вы сказали? - Я ничего не сказал, - прошамкал Дигон. - Разве вам еще не сделали мост? Ведь было приказание из Берлина сделать вам вставную челюсть. Безобразие какое! - Мне ее сделали, но к ней надо привыкнуть... - Расскажите, пожалуйста, как все это с вами случилось? Вы упали с лестницы в полицейском участке или над вами в камере издевались уголовники? - А как вы думаете? - Видите ли, - ответил офицер, - меня в данном случае больше интересует, что по этому поводу думаете вы... - Почему это вас так интересует? После того, что случилось... - Именно после того, что случилось, меня это особенно интересует. - Вы хотите сказать, что, если я расскажу, как уголовники в камере изуродовали меня, а ваши тюремные врачи спасли мне жизнь, я смогу получить встречу с представителями американского посольства? - А при чем здесь американское посольство? - удивился офицер. - Вы гражданин Германии... - Гражданин? Я никогда не думал, что с гражданами можно обращаться таким образом, как обошлись со мной... - Кто? Кто с вами обошелся таким образом? - Бандиты, - ответил Дигон. - В тюремной камере... Следует ли мне понимать вас таким образом, что именно эта сусальная история - гарантия моего освобождения? - А вы уже освобождены. Произошла ошибка, господин Дигон, вы не имели никакого отношения к делу этого мерзавца в Париже... Ну а бандитов, которые вас избили в камере, мы привлечем к суду по двум статьям: грабежи, с одной стороны, и нарушение тюремного режима - с другой. - Если я освобожден, тогда позвольте мне незамедлительно уехать в Нью-Йорк. - Сначала давайте доведем до конца курс лечения, а потом вы поедете туда, куда вам заблагорассудится. - Я могу долечиться там, где мое питание не будет регламентировано охранником. - Господин Дигон, народ возмущен злодейством еврейской террористической организации, и мы обязаны отвечать за вашу безопасность - простите, но, если кто-нибудь из граждан рейха убьет вас выстрелом в висок, оживить вас мы уже не сможем. Нам бы хотелось, чтобы вы рассказали в печати о том, что бредни, распространяемые врагами о нашей мнимой жестокости в тюрьмах, не имеют ничего общего с действительностью. Да, вы были арестованы, причем случайно, да, вы сидели одну ночь в камере, и бандиты, арестованные за грабежи и насилия, учинили над вами зверскую расправу, но если бы не помощь наших тюремных врачей, то вы бы сейчас покоились в земле, господин Дигон. Вам бы следовало рассказать о том, что наша юриспруденция не карает невинных, хотя от случая в нашей жизни никто не гарантирован - по-моему, об этом есть даже в талмуде... - В таком случае я повторяю мой вопрос, господин офицер... Не имею чести знать вашего имени... - Эйхман... Моя фамилия Эйхман. - Следовательно, господин Эйхман, после такого рода заявления я смогу покинуть рейх? - Бесспорно. Вы покинете рейх, если желаете этого, но не сразу после такого заявления... Вам еще предстоит решить ваши финансовые дела, да и не следует вам сразу же уезжать - могут пойти кривотолки: мол, Дигона попросту заставили выступить с этим заявлением. - А возможен ли такой вариант: я выступаю с заявлением, в котором благодарю немецкую юриспруденцию и медицину, а после этого вы отказываете мне в выезде на родину? - Неужели вы думаете... - Да, господин Эйхман, я думаю именно так. И мне нужны гарантии. - Я могу понять вас, - после некоторой паузы ответил Эйхман. - Хорошо. Кого бы вы хотели иметь гарантом? - Кого-либо из представителей наших фирм. - Это будут американцы? Нет, такой вариант нас не устроит. Может быть, мы остановимся на ком-то из ваших немецких контрагентов? - Пожалуйста. - Кого бы вы хотели предложить? - Доктор Шахт. - Это невозможно. Доктор Ялмар Шахт - член имперского кабинета министров. - Доктор Абс? А может быть, Дорнброк? - Позвольте мне посоветоваться с руководством. Могу вам сказать, что оба эти человека, хотя и являются финансистами - а вы знаете, что наша партия выступает против финансового капитала и крупной буржуазии, - ничем себя не скомпрометировали и занимают нейтральную позицию. Естественно, мне придется переговорить с ними - согласятся ли они выступить вашими гарантами. Впрочем, нам нужен один гарант. Так кто же из них? Абс? Или Дорнброк? - Хорошо, - пожевав беззубым ртом, ответил Дигон. - Давайте остановимся на Дорнброке.
...Дорнброк пожал худую руку Дигона и прошептал: - Боже мой, что с вами, Самуэль? Какой ужас, бедный вы мой... Эйхман рассказал мне, что вас изуродовали бандиты в камере во время случайного ареста... Есть еще какой-то Дигон, которого искали, а взяли по ошибке вас... - И вы поверили этому, Фриц? - горько усмехнулся Самуэль. - Фриц, это все ложь! Меня избил их следователь в гестапо! А теперь они хотят, чтобы я обелил их. Наверное, Барри нажал на них через государственный департамент. И они хотят, чтобы я сказал, будто все это, - он показал иссохшими руками на свое изуродованное лицо, - дело рук бандитов... Не тех бандитов, которые допрашивают, а маленьких, несчастных, темных жуликов. Я сделаю такое заявление, чтобы вырваться из этого ада... - А дома вы скажете всю правду про этих изуверов, я понимаю вас... - Конечно! Об этом нельзя молчать. Мир содрогнется, если рассказать об этих зверствах. Достаточно посмотреть на мое лицо... Это страшнее слов...
Дорнброк сказал Эйхману, заехав к нему в имперское управление безопасности: - Его нельзя выпускать. Отправьте его в лагерь... В такой, словом, откуда не очень скоро выходят. Но пусть он будет жив... Им можно торговать. Естественно, вся собственность Дигона переходит в распоряжение моей компании, но это должно быть сделано секретно. Ариизация предприятий Дигонов, и все. А куда пошли их капиталы - это наше дело. - Это наше дело, - согласился с Эйхманом Гейдрих, - именно поэтому мы скажем, что все еврейские капиталы переданы народным правительством в народные предприятия оборонных заводов Дорнброка. Я не люблю лис и уважаю позицию. Или - или. В данном случае это будет полезно не только для Дорнброка, но и для всех остальных наших магнатов... Уж если с нами - то во всем и до конца. А это возможно лишь через клятву на крови. - Да, но Дорнброк провел с ним работу и написал о намерении еврея выступить против нас в Америке... - А это его долг! И незачем из этого нормального поступка делать сенсацию. Теперь мы над Дорнброком, а не он над нами. Назавтра Дигон был переведен в Дахау - без имени и фамилии, как превентивный заключенный под № 674267.
Барри К. Дигон увидел на борту "Куин Элизабет" седого старика с обвислыми усами и белой длинной бородой. Ничего в этом старике не было от Самуэля, но он сразу же узнал в нем брата. Все в нем замерло, и он зарыдал. | 
