- Что, русский мороз не для шкуры ляха? Дзержинский обсмотрел его круглое лицо: бородка клинышком, тщательно подстриженные усы, сальные волосы, глаза маленькие, серые, круглые, в них нескрываемое презрение к ляху, который и говорит-то с акцентом. - Где хозяин? - спросил Дзержинский холодно. - Извольте пригласить его для объяснения… Приказчик как-то враз сник; Дзержинскому показалось даже, что волосы его стали еще более маслянистыми, словно бы салились изнутри, от страха. - А зачем? - осведомился парень совсем другим уже голосом. Дзержинский стукнул ладонью по прилавку, повысил голос: - Я что, обратился к вам с невыполнимой просьбою?! - Что там случилось? - послышался дребезжащий, усталый голос на втором этаже; по крутой лесенке спустился высокий старик в шотландском пледе, накинутом поверх длинного, старой моды, сюртука; воротник рубашки был до того высоким, что, казалось, держал шею, насильственно ее вытягивая. - Добрый день, милостивый государь, - Дзержинский чуть поклонился старику. - Я хочу поставить вас в известность: как журналист, я обязан сделать все, чтобы вашу лавку обходили стороною мало-мальски пристойные люди. Я не злоупотребляю пером, согласитесь, это оружие страшнее пушки, но сейчас я был бы бесчестным человеком, не сделав этого… - Заранее простите меня, - сказал старик, - хотя я не знаю, чем вызван ваш гнев… Понятно, во всех случаях визитер прав, а хозяин нет, но объясните, что произошло? - Пусть это сделает ваш служащий, - ответил Дзержинский и медленно пошел к двери. Приказчик молча бухнулся на колени, а потом, тонко взвизгнув, начал хватать хозяина за руку, чтобы поцеловать ее: - Да господи, Иван Яковлевич, бес попутал! Оне просили карандаши заточить! А я ответил, чтоб сами это дома сделали… - Милостивый государь, - остановил Дзержинского старик, - позвольте мне покорнейше отточить вам карандаши… Право, не оттого, что я боюсь бойкота моей лавки; я попросту обязан это сделать. - Он брезгливо выдернул свою сухую руку из толстых пальцев приказчика. - Однако, полагаю, вас огорчил не только безнравственный отказ этого человека… Я допускаю, что он, - старик кивнул на приказчика, по-прежнему стоявшего на коленях, - вполне мог сказать нечто, задевшее ваши национальные чувства, не правда ли? - Верно, - согласился Дзержинский. - Тогда отчего же, зная это, вы держите такого служащего? - Присоветуйте другого - на тот же оклад содержания, - буду премного благодарен… - Иван Яковлевич, отец родимый, - взмолился приказчик, - простите за-ради христа сироту! Все ж про поляков так говорят, ну, я и повторил, винюся, не лишайте места! - А кто это "все"? - поинтересовался Дзержинский. - В "Союзе русских людей" состоите? Сходки посещаете? - Так ведь они за успокоение говорят! Чтоб смута поскорей кончилась! - Боже мой, боже мой, - вздохнул старик, начав затачивать карандаши, - какой это ужас, милостивый государь: темнота и доверчивая тупость… Неграмотные, но добрые по своей сути люди повторяют все, что им вдалбливают одержимые фанатики… Судить надо не его, а тех образованных, казалось бы, господ, которые учат их мерзости: "Во всех наших горестях виноват кто угодно, только не мы, русские"… А ведь мы кругом виноваты! Мы! "Страна рабов, страна господ"… Ах, было б поболее господ, а то ведь рабы, кругом рабы… Вот, извольте, я заточил карандаши, - старик подвинул Дзержинскому семь "фарберов" и начал медленно подниматься по скрипучей лесенке. Остановился, стараясь унять одышку; улыбнулся какой-то отрешенной улыбкой. - Между прочим, в этом доме, у моего деда Ивана Ивановича Лилина, обычно покупал перья ваш великий соотечественник поэт Адам Мицкевич… … В час дня в здании Окружного суда, что на Литейном, при огромном скоплении зевак на улице (в помещение не пустили жандармы) начался процесс над членами распущенной Первой думы… … В час двадцать приехал Герасимов, устроился в самом уголке тесного зала, скрыв глаза темным пенсне; борода припудрена, чтобы казалась седой; Дзержинский сидел рядом, записывал происходящее. Герасимов мельком глянул на Дзержинского; понял, что не русский, - видимо, щелкопер с Запада, их здесь сегодня множество; пусть себе пишут, дело сделано; во всем и всегда главное - прихлопнуть, доведя до конца задуманное, потом пусть визжат, не страшно; конечно, лет через двадцать клубок начнет раскручиваться, но мне-то будет седьмой десяток; важно сладко прожить те годы, когда ты силен, каждый день в радость, по утрам тело звенит и ласки просит. Медленно, ищуще Герасимов перевел взгляд на следующий ряд (неосознанно искал в лицах ассоциативное сходство; верил, что все люди есть единое существо, раздробленное на осколки); подивился тому, как господин возле окна похож на бывшего министра Дурново, только в лице нет той уверенности в себе, которая всегда присутствовала в Петре Николаевиче. Улыбнулся, вспомнив, как во время прошлого царствования Дурново, служивший тогда в департаменте по контрразведывательной части (добывал шифры и копию переписок послов, аккредитованных при дворе), имел флирт с очаровательной баронессой фон Киршнер, Пелагеей Антоновной; та, однако, вскорости предпочла ему бразильского посланника; Дурново заподозрил, что делит с кем-то любимую, но фактов не имел; каково же было его изумление, когда среди документов, принесенных в департамент его агентурой для перефотографирования, обнаружил в бумагах коричневатого бразильского дипломата письма возлюбленной: "Моя нежность, я просыпаюсь с воспоминанием о ночи, которую провела в жарких объятиях… " Дурново отправился к баронессе; та была в пеньюаре уже; нежно поцеловала бывшего гардемарина, оставившего море для того, чтобы посвятить жизнь идее охраны монархии, шепнула, прикоснувшись сухими губами к мочке уха, что мечтает о нем дни и ночи; Дурново поинтересовался: "Обо мне ль одном? " - и бросил изменнице в лицо письма к бразильцу. Наутро заморский дипломат посетил министерство иностранных дел и заявил официальный протест по поводу того, что его корреспонденция подвергается перлюстрации; вечером об этом скандале узнал государь и повелел "гнать дурака Дурново взашей"; бедолагу уволили, пожаловав, однако, званием сенатора, - с дураками и умеренными казнокрадами Россия расстается по-доброму, с перемещением, - нельзя же, право, дворянина, из своих, травмировать отставкою; с любым грех может случиться… Через полгода после смерти Александра Третьего Дурново вернулся в министерство с повышением, - его выправка и морские анекдоты нравились "серому кардиналу" Победоносцеву, тем более что помощники "первосвященника", ведавшие составлением тайных генеалогических таблиц, высчитали, что в жилах бывшего гардемарина текла настоящая русская кровь, без вкраплений прусской или, что хуже, французской; такие, как он, - верная опора трона: никаких фантазий и самочинностей, истовое выполнение предписанного свыше, иначе нельзя, мы не какие-то Северо-Американские Штаты, где каждый по своему закону живет, мы сильны не писаным законом, а традицией седой старины, суета нам не к лицу, а тем паче подстраивание под "новые времена". В третьем ряду Герасимов заприметил девушку, невыразимо похожую на несчастную Танечку Леонтьеву. Красавица, умница, дочь якутского вице-губернатора, вступила в отряд эсеровских бомбистов, а ведь была принята при дворе, ей предстояло сделаться фрейлиною Александры Федоровны, императрицы всея Белыя и Желтыя… Вот ужас-то, господи! Уж после ее гибели Герасимов узнал, что бомбисты одобрили план Леонтьевой: во время бала, где девице отвели роль уличной продавщицы цветов, Танечка должна была подойти к государю с букетиком незабудок, а как подошла, так и засадила б в монарха пулю - ответ на убийства во время кровавого воскресенья… В Петропавловской крепости несчастная свернула с ума, польку-бабочку сама с собою в камере танцевала… Отец вымолил ей освобождение, отправил в Швейцарию, в Интерлакен, в лучшую санаторию… А Танечка как в себя пришла, так сразу к Борису Викторовичу, к дьяволу Савинкову: "Хочу вернуться в террор". Тот порыв одобрил, но просил еще маленько полечиться… Так ведь нет, пристрелила в своем санатории семидесятилетнего парижского коммерсанта Шарля Мюллера, решив, что он не кто иной, как Дурново. Тот (это бомбистам было известно) действительно ездил за границу по паспорту Мюллера; как на грех, француз был похож на отставного русского министра, да и говорил по-немецки с акцентом, - все французы по-иностранному так говорят. Швейцарский суд приговорил Татьяну к десятилетнему тюремному заключению; конец жизни; Швейцария - не Россия, добром не договоришься, в агенты не перевербуешь, и откупиться нельзя: за законом парламент смотрит, как что не так - сразу скандал… Ровно в час дня (время, как высшее выражение незыблемости формы, соблюдалось у судейских особо тщательно) пристав объявил, чтобы собравшиеся встали; вошел старший председатель Судебной палаты Крашенинников и члены присутствия Лихачев, Зейферт и Олышев, обвинитель Зиберт; расселись и защитники, цвет Петербурга, - члены Третьей уже думы Маклаков-второй и Пергамент; Елисеев, Базунов, Маргулиес, Мандельштам, Гиллерсон, Соколов, Муравьев, Андронников, Тесленко, Лисицин, Гольдштейн… … Герасимов сунул в рот длинный мундштук; слава богу, что черная сотня вовремя убрала депутатов Первой думы Иоллоса и Герценштейна; эти соловьи такое бы здесь насвиристели, ого-го-го! Про то, что "Союз русских людей" провел этот акт с подачи департамента полиции, думать не хотел: зачем? Виновные будут наказаны, пусть мавры делают свое дело, на то они и мавры; нет слаще ощущения, чем то, которое острее всего понимает артист цирка, работающий с куклами: дерг пальчиком - и нет куколки, дерг другим - куколка возносится вверх, дерг третьим - и нет петербургского градоначальника фон дер Лауница! А не надо было покушаться на чужое: захотел, видите ли, кисонька, получить под свой контроль центральную охрану, со всей агентурой и филерами! Дудки-с! Своего не отдадим! Кто ж тайное могущество добром отдает?! Азеф тогда назвал Герасимову дату предстоящего покушения на фон дер Лауница, но молил, чтобы информация была проведена сквозь архивы охраны за чужой подписью; "ваши стали болтунами, раскроют в два счета! ". Был издерган, говорил, что чует на спине глаза врагов, лицо действительно сделалось желтым, отекшим, старческим. Герасимов пустил наиболее доверенную агентуру по следам, которые обозначил Азеф; данные подтвердились: боевики Льва Зильберберга и вправду готовили акт на третье января девятьсот седьмого года - во время торжественного открытия нового медицинского института во главе с принцем Петром Ольденбургским. Петр Аркадьевич Столыпин был, понятно, как и фон дер Лауниц, приглашен на открытие. Позвонив фон дер Лауницу, чтобы предупредить о ситуации, Герасимов был прямо-таки шокирован грубой бестактностью градоначальника: "Вы мне поскорей агентуру свою передавайте, я уж наведу порядок!" Герасимов отправился к премьеру: когда состоялась их первая встреча, Столыпин, выслушав подробный двухчасовой доклад шефа охраны, позволил приезжать домой в любое время суток: "Мне искренне приятен разговор с вами, полковник. Я давно не встречал человека такой компетентности и такта; вопрос террора - вопрос вопросов, некое политическое средостение всей ситуации в империи. Эсеры провозгласили, что на время работы Государственной думы они террор прекращают. Вы верите в это? " Герасимов тогда поднял глаза на Столыпина, долго молчал, а потом тихо ответил: "Вам террор поболее, чем им, нужен, Петр Аркадьевич… Чего стоит хирург без скальпеля? " Тот ничего не сказал, только глаза отвел, резко поднялся со стула, простился сухо, сдержанным кивком. Герасимов вернулся к себе в охрану и только здесь, оставшись один, ощутил жуткий, холодящий душу ужас: "Кого решил себе в союзники брать?! На что замахнулся, вошь?! Пусть себе газеты пишут про свободу и гласность, а ты - таись! Шепотком! Иначе у нас нельзя! Нас сначала Византия раздавила, потом иго, - в нас страх вдавлен, самости нету!" Тем не менее назавтра от Столыпина позвонили в десять вечера, осведомившись, нет ли каких новостей: "Петр Аркадьевич готов вас принять". … Во время аудиенции Столыпин был весел, слушал не перебивая, затем пригласил на чашку чая, представил жене, Ольге Борисовне; Герасимов ликовал: пронесло, взял наживу Петр Аркадьевич, иначе б дражайшей не отрекомендовал как "верного стража империи"; пойдет дело - только б наладить пару подконтрольных террористических актов, получить законное право на ответный террор правительства, вот тебе и пост товарища министра внутренних дел, внеочередной крест и генеральская звезда! Когда Герасимов, узнав о предстоящем покушении, приехал в Зимний, Столыпин спокойно выслушал полковника и вопросительно посмотрел на Ольгу Борисовну, - теперь они довольно часто беседовали втроем - высшее проявление доверия к сослуживцу. - Александр Васильевич совершенно прав, ты не должен ехать на церемонию, - сказала Ольга Борисовна, скрывая испуг. - Я полагаю, - возразил Столыпин, - что Александр Васильевич сможет поставить такую охрану, что бомбисты ничего не сделают. Герасимов отрицательно покачал головой: - Я на себя такую ответственность не возьму. Повторно заклинаю не ездить туда… … На следующий день фон дер Лауниц, открыто заявлявший свою неприязнь к Герасимову, поинтересовался: - Ваши люди будут на церемонии в медицинском институте? - Непременно, Владимир Федорович, - ответил Герасимов, - я отрядил практически всех моих филеров… - Петр Аркадьевич пожалует? - Конечно, - спокойно сказал Герасимов, зная совершенно точно, что премьер решил не ехать (Ольга Борисовна ликующе сообщила утром, что смогла отговорить мужа). - А мне советуете не быть? - усмехнулся фон дер Лауниц. - Что, трусом норовите представить в сферах? Не выйдет, полковник! Как-никак, а я свиты его величества генерал-майор, мне ли страшиться бомбистов?! - Я не смею ни на чем настаивать. Мой долг состоит в том, чтобы загодя предупредить об опасности… - Вы, кстати, закончили составление списков всей вашей агентуры? Акт передачи проведем в моем кабинете на следующей неделе. Политическую охрану беру себе. - Хорошо, - ответил Герасимов, - на следующей неделе я передам вам все, Владимир Федорович! Этим же вечером Герасимов нанес ряд визитов, в том числе повстречался и с адъютантом принца Ольденбургского, ротмистром Линком. Вручил ему браунинг: "Хотя здание блокировано, но каждый, кого увидите с револьвером в руке, - ваш! Стреляйте без колебаний, это - бомбист. Охрана жизни принца распространяется и на вас, но его высочеству ничего не говорите, не надо его нервировать попусту". … Третьего января фон дер Лауниц был застрелен на лестнице медицинского института; ротмистр Линк всадил две пули в затылок бомбиста - концы в воду! Вот так-то на чужое покушаться, господин свитский генерал! С нами шутить опасно, мы скусываться умеем, Владимир Федорович! … Понятно, о передаче самой секретной агентуры охранки новому градоначальнику никто не заикался более; Столыпин повелел на террор ответить террором. Акция была оправданной, эсеры не сдержали своего слова, отмщение будет безжалостным, око за око, зуб за зуб! … Дзержинский быстро записывал происходящее в зале; за время работы в газете научился скорописи, чуть ли не стенографии; ни одну фразу, которая казалась ему существенной, не пропускал: Председатель. Подсудимый Афанасьев, ваше звание? Афанасьев. Лишенный сана священник… Председатель. Гредескул, ваше звание? Гредескул. Бывший профессор. Председатель. Князь Долгоруков, ваше имя и отчество, чем занимаетесь? Кн. Долгоруков. Петр Дмитриевич, дворянин, бывший председатель земской управы. Председатель. Подсудимый Жилкин, ваше звание, чем занимаетесь? Жилкин. Мещанин, литератор, - отвечает бывший лидер трудовиков. Председатель. Зиятханов? Зиятханов. Бывший товарищ прокурора, дворянин, наследственный хан. Председатель. Локоть? Локоть. Был до выборов в Думу профессором. Председатель. Ломшаков? Ломшаков. Бывший профессор высших технических учебных заведений, почетный мировой судья, отстраненный Сенатом от этой должности в связи с настоящим процессом. - Подсудимый Муромцев! Подымается бывший председатель Думы С. А. Муромцев. Вся зала поднимается вместе с ним. Председатель особого присутствия поражен массовым проявлением уважения к подсудимым и несколько смущен, но резким тоном приглашает: "Прошу вас, господа, сесть". Не дожидаясь вопроса, Муромцев отвечает обычным голосом привыкшего говорить в общественных собраниях человека: - Сергей Андреевич, пятидесяти семи лет, статский советник, ординарный профессор Московского университета. Председатель. Набоков, чем занимаетесь? Набоков. Публицист, живу литературой. Председатель (к Окуневу, приведенному под стражей). Окунев, род ваших занятий? Окунев. Сижу в тюрьме, раньше был учителем. Председатель. Рамишвили? Рамишвили. Крестьянин, 48 лет, православный, бывший учитель. Председатель. Соломка, чем занимаетесь? Соломка. Чернорабочий. Просто и гордо, не менее гордо, чем слова Муромцева, звучит этот ответ. Председатель. Князь Урусов, Сергей Дмитриевич, чем занимаетесь? Урусов. Бывший бессарабский губернатор, затем товарищ министра внутренних дел, а затем - депутат Думы и автор речей о подпольной работе охранки, подстрекавшей к погромам, отвечает: - Сельским хозяйством. По окончании чтения обвинительного акта председатель предлагает поименно каждому из подсудимых традиционный вопрос: - Признаете ли себя виновным? |
