Целься дольше, сказал он себе, это так важно растягивать каждое мгновение, пока ты принадлежишь себе, а не досужему суду оставшихся. - Как, Григорий Иванович, - спросил Маяковский, прищурливо глядя на шар, - верно я целю? - Надо отвечать? Или - промолчу? - Не хочется врать, - убежденно сказал Маяковский. - А - кому хочется? Ко лжи понуждает дурной закон да собачья жизнь. - Ну, а к правде? Что подвигает человека к правде? - Горе, - ответил маркер. - Человек лишь в страдании чист, греха бежит… - Ерунда это, Григорий Иванович. В горе человек слаб и мал, он только в счастье совестлив. И - забил шар, как и первый, с клацем, когда приказал себе переломить партию. Зачем? Огорчил старика, не надо бы… Положив на стол кий, закурил: - В другой раз приду, отыграетесь, тогда и сочтемся… - Форы больше давать не стану, набрали силу, по хорошему разряду выступаете, Владим Владимыч…
…На площадке возле Камерного театра мальчишки гоняли резиновый мяч; лица одержимые, взрослые; откуда такая испепеляющая тяга к победе? Почему обязательно надо стать первым? Ты жалко подумал, сказал себе Маяковский; нет человека, который бы мечтал быть вторым… Хотя настоящие первые не слишком-то тщатся ухватить зубами призовое место, талант суверенен, все верно, талант сам назначает себе цену, однако с диалектикой не поспоришь; в лидеры, как правило, прорываются середнячки, причем не только в поэзии… Мальчишки яростно гоняли рваный мяч по пыльной площадке; пронзительно трезвонили трамвайные вагончики, раскачливо гнавшие от Страстной к Никитским, а он неотрывно смотрел на худеньких игроков с пепельными лицами, думая: "А каким было мое детство?" Впервые он явственно вспомнил себя, - маленького, (на коленях отца), в Варшаве; проезжал зимою; посол Войков пригласил погостить; печи топили так же, как в Кутаиси, - запах детства. С тех пор польская столица с ее рынком Старого Мяста навсегда осталась в нем городом нежной памяти, - охота за сосульками во дворе отцовского дома, катанье на санках, валкие сугробы в горах, где так приятно возюкаться до той поры, пока пальтишко не покроется льдом, а из-за пазухи не начнет дымно валить пар. Какое оно, мое детство? Маяковский не смог ответить себе, потому что, видимо, детство мальчика кончается со смертью отца… Как сказала эта толстая американка Арагону о двух рассказчиках из Штатов, поселившихся в Париже после войны? Как их зовут? Того, что моложе, кажется, Скотт; а второго, высокого, с фигурой профессионального боксера? Она сказала Арагону именно об этом высоком: "потерянное поколение". Я тоже сейчас оказался "потерянным", странно… "Странно"? Ты подумал "страшно", но не решился сказать это самому себе, ловко подредактировав слово в самый последний миг - перед тем, как оно нашло свои буквы, чтобы объять сущность в окончательную, трудноизменяемую форму… Нет ничего ужаснее, когда обстоятельства вынуждают человека лгать. Гнусно врать окружающим, но страшней - себе, а ведь я запрещаю себе даже видеть, как годы меняют прекрасное лицо Лили, как появляются мелкие морщинки вокруг ее глаз; начало старения любимой женщины - это и твоя безвозвратность, песня кончилась, настал быт… Эти слова были во мне давно, но только сейчас я не запретил им стать фразой…
…Мальчишки гоняли мяч яростно и молча; Маяковскому показалось, что над площадкой, словно смог, повисло их яростное сопение; ноздри выбелило; и в этом было нечто противоестественное, - хрусткие ноздри изнеженных кокаинистов на лицах оборвышей.
…Когда, попрощавшись с Арагоном и Триоле, он поехал с Таней в "Купель", рядом с ними за столиком сидели две девушки, и у них были такие же подрагивающие ноздри, и глаза без зрачков - черные дыры в белках. - Вам страшно жить? - спросила тогда Таня. - Отчего же? - Потому что вы не знаете, чего хотите. - Никто никогда не знает до конца, чего он хочет… - Здесь перепечатали подборку из статей, которые про вас стали публиковать в Москве… Может быть, вам лучше какое-то время поработать здесь? Те, кто умеет читать, понимают, что вы писали, зачем и как… Он тогда заставил себя улыбнуться, глухо прочитал: - Мы теперь к таким нежны - спортом выпрямишь не многих, - вы и нам в Москве нужны, не хватает длинноногих…
…Один из мальчишек оторвался от защитников, толпившихся вокруг него, стремительно рванулся через площадку, и с маху, озорно играючи и с преследователями, и с самим собой, пульнул мяч что было сил, не думая даже, что неотразимо поразит "ворота", отмеченные двумя белыми кирпичами. - Гол! - закричал мальчишка истошно и заломил тоненькие руки за голову, - точно так во время дружеского застолья забрасывал руки Нетте. Маяковский испугался поразительного сходства мальчугана с погибшим другом; отчего покойники так прибавляют в росте? Нетте в гробу был огромным, словно я, а ведь при жизни был на полголовы короче… Может быть, мертвый - в таинственный момент перехода в иное состояние материи - сбрасывает тот груз, что так давит живого? Чаще всего Маяковский вспоминал Нетте в вагоне экспресса "Париж - Москва". Впервые они встретились именно там шесть лет назад; как же летит время, целая вечность… Возвращаясь из-за границы в прошлом году, Маяковский сидел в купе один; поезд шел полупустой, мимо вымерших станций; дзеньканье хрустального стакана в мельхиоровой подставке еще больше подчеркивало безысходную обреченность и одиночество; он гнал от себя постоянно возникавшее воспоминание о хозяине цветочного магазина на Ваграме - очень быстр, чрезмерно учтив, а в глазах несколько испуганное недоумение; все же западный прагматизм порою приобретает уродливые формы: "Но, мсье, вы даете мне столько денег, что я обязан посылать цветы мадемуазель Тане в течение трех лет… А вдруг я умру? Или обанкрочусь? Не лучше ли вам отдать эти франки в банк и написать поручение? Они тщательно следят за выполнением воли клиента, мсье". - "Вы не умрете и не обанкротитесь, Париж - город цветов, здесь скорее закроют банки, чем ваши магазины".
…Цветы в Париже, на каждом перекрестке цветы, и - словно эйзенштейновский кинофильм - трагичное безлюдье русских полустанков… Пять лет назад спутник Нетте, конопатый крепыш, поначалу принявший Маяковского в штыки ("пусть покажет документы" - "не фолнуйся, Пеття, этто Маякофский, у неко есть краснокошая паспортина"), вышел в Орше на перрон и, торгуясь с крестьянами, купил жареного гуся, вареной картошки, соленых огурчиков, шмат сала; привокзальный базар был вываливающимся от щедрости, шумным, доброжелательным. Лихо накрыв стол - русский человек легко переходит от привычного недоверия к несколько исступленной доброжелательности, - дипкурьер, потеснившись к окну, примирительно заметил: - Товарищ Нетте, не сердись, закон есть закон. Коли инструктируют, чтоб мандат был налицо, значит, так надо без нужды б не стали требовать… А вообще-то я против Маяковского ничего не имею, книжонки у него хорошие только читать их трудно, стихи какие-то горбоносые… Маяковский всегда помнил резкую, как удар хлыста обиду: "книжонки". Он резко распахнул дверь купе, однако Нетте взял его за руку: - Тофарищ Маякофский, пошалуйста, сять рядом со мною, я хочу рассказать тепе, отчего ты тля меня самый большевистский поэт нашего времени. Я не льщу, я гофорю это как партиец - партийцу. - Я беспартийный, - ответил Маяковский. Нетте рассмеялся: - Этот ты мошешь рассказывать на своих выступлениях за границей, там иначе тепе нельзя, а мне зачем врешь? Если ты не партиец, то кто ше?
…Перед отъездом в Москву Маяковский встретился с Цветаевой. Они сели в тихом, совершенно пустом кафе на Сен-Жермене, возле запотевшего окна, за маленький столик. - Мраморные покрытия, - он постучал длинным пальцем о холодные разводы камня, - приучают людей думать о смерти даже в минуты застолья… Я так благодарен вам, Марина, я так к вам нежен… Когда эмиграция восстала против его приезда и выступлений на публике, лишь Цветаева с детским удивлением прилюдно заметила: - Как стыдно, если грамотные люди зашорены или вовсе не умеют читать… Грешно называть гениального поэта "красным агитатором"… Право литератора верить в то, во что он хочет… Нужно читать слова и строки, а не отвергать великое только потому, что не нравится тема. Несчастные русские люди, мы никогда не научимся демократии… - Демократия предполагает личностность, Марина, - Маяковский медленно чеканил, словно бы продолжая давно прерванный разговор. - А откуда ей в нас взяться? Сначала иго, потом свое рабство!.. Наши родители еще могли видеть невольничьи рынки… Я потому и бросился в революцию, что свято верил: пришла пора раскрепощения, настало время свободы поступков, родятся мыслящие люди, общественную значимость которых будет определять не банковский счет или место в бюрократической иерархии, но вертикальность собственного достоинства… Цветаева сделала маленький глоток кофе; она очень красиво держала чашку в неженских, крупных пальцах; и глоток ее был утонченным, потому что он был естествен, как и вся она: - Слушая вас, я увидела давнишние строки… - Прочтете? Она легко согласилась: В его лице я рыцарству верна, -
всем вам, кто жил и умирал без страху!
Такие - в роковые времена -
слагают стансы и идут на плаху…
Маяковский, будто смущаясь чего-то, шепнул: - Прекрасно. - Когда наши бешеные бились в падучей - "не пускать лазутчика ГПУ в Париж", - я все время видела, как по морям носятся с миноносцем миноносица… Эти стихи мог написать только очень маленький мальчик с воображением Андерсена… Какой же вы потаенный человек.
…Тот мальчишка, что пульнул первый гол, снова бросился в атаку, но его подло сбили возле ворот; он, однако, не заплакал; поднявшись, огляделся; взгляд его задержался на Маяковском: - Дядя, все равно не работаете, станьте судьей, а? - Лучше я буду защитником, - ответил Маяковский и пошел к проходной таировского театра; склонившись к окошечку, где сидел вахтер, спросил: - Позвольте позвонить с вашего аппарата? Седая женщина с лицом, изрубленным резкими морщинами, казавшимися серо-коричневыми, ответила: - Называйте номер, я наберу, аппарат укреплен на столе… Маяковский назвал телефон Бриков; трубку сняла домашняя работница Паша. - От Лили Юрьевны ничего? - Нет, Владимир Владимирович… Ужинать придете? Ах, как ужасно, что Лили сейчас нет рядом, в который уже раз подумал он, никто мне сейчас так не нужен, как она… Вахтерша, приняв из его рук трубку, вздохнула: - Владимир Владимирович, у вас никак жар? Глаза сухие, не простудились ли? На дворе по утрам студено… - Я здоров, - ответил Маяковский. - Жара нет… Наоборот… Упадок сил, - он вымученно улыбнулся. - Где мы встречались? - В январе семнадцатого, Владимир Владимирович в Петербурге, в клубе поэтов, я там была с Трубецким, нас знакомил Эренбург, я баронесса Бартольд, не узнать, поди время, целых тринадцать лет… - Кажется, тогда вы переводили норвежскую поэзию? Отчего же здесь, в этой проходной… - Жду визу, Владимир Владимирович, пока отказывают…
Маяковский вышагивал по бульварному кольцу властно, по-хозяйски; куда ты идешь, недоуменно спросил он себя, и не смог ответить; однако, помимо его сознания, вне логики, упорно и, казалось бы, слепо, он все шел и шел, пока, наконец, не остановился, ощутив внутри толчок; вот куда я шел, понял он; я шел в начало: именно здесь я прочитал Бурлюку первые стихи, именно здесь Бурлюк вкопанно замер: "Вы - гениальный поэт"… Бурлюка нет, в Америке… И Верочка Шехтель в Париже, и Наташа Гончарова, и Миша Ларионов… А я - тут… И то, что сытая критика предрекала мне в пятнадцатом, ныне доделывают молодцы из писательской ассоциации… Маяковский сухо рассмеялся, испугав бабушку, выгуливавшую внучат; невольно вспомнил себя, прежнего, в Кунцеве, на даче у Шехтелей; декламировал строки Саши Черного: Когда меж собой поделили
наследники царство и трон,
то новый шаблон, говорили,
похож был на старый шаблон…
Маяковский вышел с бульвара на трамвайную остановку, вспрыгнул на подножку "аннушки", ощутив, как бултыхнулся револьвер в заднем кармане брюк: кончики пальцев сразу же похолодели; в первый раз так было, когда писал "Флейту". Пересев на "тройку", добрался до Мещанки, остановился возле того дома, где арестовали во второй раз - после того, как устроили побег политкаторжанок из Новинской тюрьмы. Ты прощаешься с друзьями, понял он, вот почему ноги сами несут тебя по городу; как трогателен был Подвойский, когда позвонил после "Хорошо": "Спасибо, что не забыли, Антонов-Овсеенко тоже благодарит… Сейчас не очень-то принято вспоминать полный состав военно-революционного комитета… И достойно то, что вы написали о Троцком, - из песни слова не выкинешь, он был с нами…" Черт, а ведь когда меня выпустили из Бутырей, я тоже пришел сюда… Только я здоровался с городом, а теперь прощаюсь… Тогда денег на трамвай не было, и ботинки худые, а сейчас туфли от Дижонэ, но револьвер в кармане… Странно: человек любит только тех, кого любит, но его самого, как правило, любят совсем другие… Если кто и сможет сохранить обо мне правду, так лишь Лиля. "Володя, почему ты написал: "он к товарищу милел людскою лаской?" - Потому что он был для других. Сначала он отдавал себя и лишь потом брал; "милел" - от понятия "милосердие"… "Володенька, милый, - услышал он тихий голос, - когда трудно, нельзя быть одному, любовь бережет человека от напасти, ты так нежно пишешь про корабли, - каждый имеет свою гавань, чтоб переждать шторм". - "Не гавань, товарищ мама, а порт приписки", - ответил он тогда, хотя ответить хотел совсем другое, что я за человек, право?! А как я мог ответить?! Никому невозможно объяснить, как слова, живущие в тебе, постоянно рвут сердце и мозг, требуют строки, строфы, стиха; о, они ненавидят каждого, кто приближается к тебе, становятся вампирами; они, правда, порою принимали Лилю, но и то, верно, потому, что мужняя жена, но не моя… Они Веронику не всегда принимают, Таню не приняли, слова, что во мне, не интересуются славой, заработком, дачей в Кунцево, машиной марки "рено", шофером Гамазиным; им нужен лишь тот, через которого они вырываются в мир… Но ведь можно запереться у себя, стать тихим и незаметным, чуть не взмолился он; пока еще дверь квартиры остается гарантией отдельности; только ты и лист бумаги… Нет, ответил он себе, жизнь - это обрастание обязанностями и связями; жизнь - это долг…
…На Большом Черкасском, в редакции "Комсомолки", он пробыл недолго; тех, кого любил, не было; вообще-то, единственная газета, хоть как-то помянувшая его выставку - "Двадцать лет работы", все другие промолчали. "Братьев" по литературному цеху особенно возмутило то, что он укрепил на стенде письмо Цветаевой: "Дорогой Маяковский! Знаете, чем кончилось мое приветствие Вас в „Евразии“? Изъятием меня из „Последних новостей“, единственной газеты, где меня печатали… „Если бы она приветствовала только Маяковского, но она в лице его приветствует новую Россию“… Вот вам Милюков, вот Вам я, вот Вам Вы… Оцените взрывчатую силу Вашего имени и сообщите означенный эпизод Пастернаку и кому еще найдете нужным. Можете и огласить. До свидания! Люблю Вас".
Ермилов, пришедший на предварительный прием выставки вместе с Авербахом, - вся головка РАППа, - не скрыл удивления: - Гордиться запиской поэтической кривляки, чуждой революции?! Владимир Владимирович, вам еще работать над собой и работать! Как же вы далеки от пролетарских писателей! По совести прошу: снимите со стенда эту гадость, у вас и так грехов хватает, чтобы добровольно на себя вешать Цветаеву! - А вы хоть знаете, что произошло в "Евразии"? - набычился Маяковский. - И знать не хочу, - ответил Ермилов. - Я стихов мадам не читал и впредь читать не намерен! Я радуюсь стихам своих, чего и вам желаю… Настало время учиться у молодых орлов, они острее вас чувствуют время… Не взыщите за прямоту, но партия учит нас критике… Приветствие Цветаевой было для Маяковского наградой. Ломко и прозрачно - ветви деревьев в апрельском небе - она говорила тогда: "Двадцать восьмого апреля двадцать второго года, накануне моего отъезда из России, рано утром на совершенно пустом Кузнецком мосту я встретила Маяковского. "Ну-с, Маяковский, что же передать от Вас Европе?" - "Что правда здесь"… Седьмого ноября двадцать восьмого года поздним вечером, выходя из кафе "Вольтер", я на вопрос: "Что же скажете о России после чтения Маяковского?" - не задумываясь, ответила: "Что сила там"… Маяковский даже зажмурился: клопы полезли изо всех щелей; медленно, слепо, устремленно, неудержимо надвигается безликая масса; кусают в кровь все, что не склоняется перед ними и слепо не славит их безусловную правоту… Маяковский потер веки; вызеленело; потом пошло черными кругами, - десятки в тире. - Переработали? Глаза устали? - участливо осведомился Ермилов, заново услышав суховатый низкий голос невидимого ему собеседника, позвонившего вчера в РАПП: "А вам не кажется странным, что беспартийный попутчик Маяковский сплошь и рядом выдвигает такого рода тезисы, которые поначалу следовало бы утвердить? Не надо бы беспартийному футуристу лезть поперед батьки в пекло, обожжет…" - От работы устают трутни, - глухо ответил Маяковский. |
