Они сидели в ложе возле правительственной трибуны. Спиридон Дионисьевич, как доверительно объяснил Фривейский, сейчас за городом – подписывает контракт с фирмой "Унси" по вывозу древесины из бухты Ольги для спичечных фабрик Японии. Николай Дионисьевич с Ванюшиным приглашены купцом первой гильдии Бриннером на яхту "Светлана". Бриннер сегодня празднует день рождения своего младшего сына Юлия. Сероглазый крутолобый красавец-мальчик – любимец самого богатого человека Приморья. Там же, у Бриннеров, американский консул, от которого ни на шаг не отходит французский атташе. По-видимому, генерал Тачибана поручил ему наблюдать за американцем – не договорился бы о чем с Меркуловым-младшим. Фривейского узнавали. Военные козыряли ему, штатские, еще издали содрав котелок, почтительно торопились пожать руку личному секретарю премьера. – Объявляю второй заезд, – прокричал в громадный мегафон ведущий. – Вместо Смарагда, объявленного в программе, пойдет Изидра под управлением жокея Рооша. – Изидра ничего, – прилаживая бинокль, сказал Фривейский, – пожалуй, я буду ставить на нее. – Не советую. – Отчего? – Она стоит в первой четверти. – Откуда такие сведения? – Слишком резва. Молодость я ценю в женщинах, в лошадях мне ближе опытность. – Ах вы, повеса, – улыбнулся Фривейский, не отрываясь от бинокля. – Но какие стати, послушайте! Нет, нет, я играю Изидру. – Пари? – Зря вы… Имейте в виду – выиграю. – Может быть. И тем не менее. Я сегодня буду три раза играть на пари и четыре раза на тотализаторе. – Отчего такая странная цифра? – В сумме получается семь, а семерка похожа на лебедя. – Исаев, вы пишете стихи? – Не вгоняйте меня в краску. – Сколько ставите против меня? – Десять долларов. – Не сходите с ума. Пять – от силы. Мне жаль вас. На кого вы? – Я сыграю на Савредону. – Господа, – обратился Фривейский к двум генералам из генштаба, сидевшим рядом, – прошу вас быть свидетелями того, как я отговаривал Исаева от пари. Фривейский отошел к окошкам тотализатора и поставил деньги на свою лошадь. Исаев видел, как крепко были зажаты билеты в маленькой и потной руке секретаря правительства. Не жарко, а у него все одно испаринка на висках проступила. Это значит – волнуется Фривейский. А как же ему не волноваться? Он не купец, у него доходы только от кабинетной работы. Прозвучал колокол. Кони приняли старт. Ипподром сначала исподволь, сдержанно, а потом все ровней и ровней начал шуметь – поддерживали фаворитов: каждый своего. Лица некоторых зрителей застыли, другие враз употели до серебряной испарины на лбу, третьи орут что есть мочи. Исаев аж на стул вскочил, вопит, руками над головой машет; Фривейский, наоборот, вдавился в свое кресло, сжался комочком.
Казалось, что лошади еле-еле бегут – так обманчиво видится с трибуны все происходящее на гаревой дорожке. И то, что жокеи стегают по крупам взмокших лошадей, и то, что коляски их раскачивает из стороны в сторону, словно челноки на волне – так стремительна скорость, набранная, за три первые четверти круга, и то, что они гортанно кричат на лошадей злыми голосами, – все это кажется декоративным, как и средневековые наряды наездников. Первой пришла Изидра. Фривейский вытер лицо тугим платком голландского полотна. – Ну-с, – сказал он тонким голосом, – денежки просим на ладошку! – Алчны вы. – Ух, алчен! – хохотнул Фривейский. – Господа, извольте засвидетельствовать от сплетен – я предупреждал Исаева и отговаривал от пари. Генералы завистливо смотрели на Фривейского, который всеми силами старался скрыть радость. Но она прет из него: деньги, выигранные на бегах, – особые деньги, они будто сухое шампанское – легки, игристы, хмельны. – Послушайте, Макс, – впервые за все время знакомства назвал его Фривейский по имени, – а вы, оказывается, игрок?! – Вы близки к истине, – усмешливо ответил Исаев. – Ну, продолжим наши игры? – Я ставлю на Реганду-вторую. – Это кляча. Снова проиграете. – Пари! – предложил Исаев. В это время к Фривейскому подбежал толстенький мальчик в гольфах – пальцы потные с обгрызенными розовыми ногтями в дешевых перстнях. Мальчик трется возле конюшен, продает фаворита. Аполлинэр говорил, что мальчик порой уносит по тысяче и больше. Наклонившись к Фривейскому, мальчик что-то быстро прошептал тому на ухо. – Да? – переспросил Фривейский. – Точно? Мальчик шепнул что-то еще, быстрое, и убежал к кассам тотализатора. Фривейский, побледнев, достал из кармана толстую пачку ассигнаций и заторопился следом. – Фаворита получил, – услыхал Исаев презрительный шепот генералов у себя за спиной. Фривейский вернулся быстро и сел на краешек стула. – Так как же быть с пари? – спросил Исаев. – Или бойтесь? – Мне неловко обыгрывать вас. Но вообще стоит проучить за дерзость: в другой раз не будете своевольничать; на ипподроме меня следует слушаться. Тысячу долларов в пари берете? И ни центом меньше. Генералы почтительно рассмеялись. Исаев молчал. – То-то… Испугались, Макс? – Отчего! Нет. Пари принято, Алекс. Исаев поднялся и, чувствуя спиной, как трое смотрят на него, пошел к тотализатору и поставил на Реганду. – Она ж ни разу не приходила, – сказала тихонько кассирша, – да и жокей был в запое. Смотрите, молодой человек, может, не стоит… Она два раза видела, эта кассирша, как мальчики, проиграв деньги, занятые у маньчжурских гангстеров, дававших в рост, стрелялись здесь, прямо на трибунах. Люди продолжали ставить на лошадей, они даже не замечали самоубийц… А те, у кого уже было все решено, лежали в пыли и оловянно смотрели на подметки тех, кто вытягивался и дрожал на мысочках, замерев в последнее мгновение перед финишем. На первой четверти, всего через восемь секунд после старта, Реганда, выступавшая под управлением жокея Аполлинэра, сбоила. Лошадь повело в сторону, она стала на дыбы, и жокей с трудом удержался в коляске. "Ничего, – подумал Исаев. – Ничего. Проиграв тысячу, я приобрету, Фривейского. Где только тысячу достать? У меня-то двести… Мальчик, который шепнул Фривейскому имя фаворита, конечно, ничего про сон Аполлинэра не знает, да и я сам не до конца понял: был ли это действительно сон или жокей давал мне понять, на кого ставить. Ничего, проиграть Фривейскому сейчас – это значит выиграть его чуть позже. Он труслив, потому что за ним нечисто, и он все время в страхе. Выиграв у меня такие большие деньги, он будет чувствовать себя обязанным мне, он станет побаиваться меня, он поймет, что я озлобился, он станет умасливать меня. Люди с проколом в биографии стараются всех своих врагов сделать друзьями. Поэтому-то они и погибают в конце концов… Что и говорить, выигрыш Аполлинэра мне был бы сейчас более кстати, тогда б я очень быстро все решил с Фривейским… Что ж… Терпение… Посмотрим, как будет дальше… Во всяком случае, я играю беспроигрышную партию: придет ли первым фаворит или моя Реганда – он уже в контакте со мной, он уже мой „приятель“. В крайнем случае с проигрышем выручит Чен…" * * * – Ну же! – кричал Аполлинэр и хлестал лошадь по крупу. – Ну! Ну! Остальные лошади ушли вперед, раскачиваются перед глазами спокойно, медленно. И в этом размеренном раскачивании – обреченность, которая обычно сопутствует поражению в заезде. Надо это спокойствие и размеренность поломать. Он знает, надо дать волю инстинктам, сейчас надо смотреть на мир, и на гаревую дорожку, и на круп лошади, и на тех, кто впереди, красными глазами. И дышать надо с хрипом и присвистом – как зверь на бегу. И вот метр за метром, секунда за секундой начинает совершаться невозможное. Аполлинэр нагоняет остальных лошадей, которые пока идут кучей без фаворита. Аполлинэр обходит всех по крайней дорожке, приближается к финишу первым. Рев на ипподроме сменился тишиной. Только слышно об землю копыта: цок-цок, цок-цок… Дзеньк! – колокол бьет у финиша. Рев на ипподроме возник сразу, словно все раньше замолкли на одно мгновенье, задержав в себе крик по сигналу невидимой дирижерской палочки. – У-а-а! А-а-ау! – ревел ипподром, и у всех на лицах было изумление и даже какая-то радость. Люди были свидетелями чуда. Такого не бывало ни разу, чтобы сбоившая лошадь, никогда не считавшаяся фаворитом, могла обойти всех по самому краю и снять громадный выигрыш. Слава богу, что никто не ставил на нее, а то сразу миллионером стал бы такой человек. Это разве и успокаивает людей: проиграл – зато и все остальные тоже проиграли. Нет более ненавидимого человека на ипподроме, как счастливчик, снявший крупный куш. Даже подлипалы, которые моментально окружают его, даже они, угодливо глядя ему в лицо, ожидая кутежа, будут ненавидеть его, не говоря уже о тех, кто горд и горе привык ни с кем не делить. Исаев осторожно потер переносье большим пальцем левой руки и посмотрел на Фривейского. Тот был желт, как высушенный лимон. Что может сделать мгновенье с человеком?! Под глазами у него залегли кругляши черного цвета. Глаза запали, а руки, лежащие на коленях без сил, казались ссохшимися, старческими. Генералы переглянулись, затаив радость: крупный проигрыш соседа здесь, на бегах, так же приятен, как ненавистен его выигрыш. Фривейский взял котелок и сказал глухо: – Честь имею, господин Исаев. У меня заболела голова, пойду отлеживаться, темечко напекло. Он поднялся, чтобы уйти, и столкнулся лицом к лицу с генералами. А они ждут. Это разве не понятно, чего они ждут? Они его унижения ждут, вот что они больше всего хотят видеть. Это главное зрелище – в перерыве между бегами. – В данный момент я стеснен в средствах и просил бы вас отсрочить платеж моего долга, Максим… Исаев уперся в него стальными своими глазами и, вместо того чтобы, как ожидал Фривейский, ответить "что вы, что вы", деловито поинтересовался: – На сколько? "Боже ты мой, какая гнуснейшая история! Завтра же разойдется слушок по армии, эти вороны непременно разнесут". – Я просил бы вас перенести это на завтра. – Ну и прекрасно, Алекс. А то оставайтесь? Может, еще какие веселые истории случатся? – Голова, – ответил Фривейский. – У меня бывают страшные мигрени. Благодарю вас, всего хорошего, господа. Один из генералов пошутил: – Стреляться пошел. После следующего заезда Исаев, получив громадный выигрыш, укатил с генералами на автомобиле в "Версаль" и задал там такой ужин, о котором немедленно заговорили в городе. КВАРТИРА ФРИВЕЙСКОГО
Фривейский сидел за круглым столом в маленькой гостиной и тупо смотрел в одну точку перед собой. Жидкие волосы прилипли к мокрому лбу, а голова у него все время делала чуть заметные движения из стороны в сторону, словно детская игрушка с пружинкой вместо шеи. Когда в передней зазвенел тоненький электрический звонок, Фривейский, вздрогнув, поднялся из-за стола, суетливо причесал волосы, нетвердо подошел к двери и хрипло спросил: – Кто? – Я, – ответил Исаев. Фривейский несколько мгновений медлил, а потом открыл дверь и замер на пороге. Исаев сразу понял, что секретарь правительства пьян. Он отодвинул его плечом, закрыл за собой дверь и прошел в комнаты – без приглашения. – Алекс, – начал сыпать Исаев пьяной скороговоркой, – зря вы на меня сердитесь. Я могу обидеться. И стану болтуном и сплетником, начну болтать, что помощник Меркулова – уголовный преступник и растратчик, из-под суда удрал. Нет? – Макс! – выбросил руку, словно защищаясь, Фривейский. – Что? – Макс… – Э, ерунда, вы реагируете на сплетни, будто я говорю правду. У вас нет соды? Мучает изжога, сил нет. Почему вы не подходили к телефону? Мы прекрасно проводим время. Вчера в "Цыпочке" давали потроха под белым вином, господи, какая прелесть! Я к вам на минуту, Алекс, я вам подвез денег – вернете их мне на людях, сейчас поедем к цыганам. Машенька-волшебница поет – холодом морозит, глаза-жуки, чудо-девка… Как раз тысячу долларов я привез, чтобы слухи не ползли. Максим Максимович достал из заднего кармана брюк пачку зелененьких бумажек – завитой Вашингтон смотрит сухо и непреклонно, на губах презрительная усмешка. – Ах, доллары, доллары, хорошая валюта, где угодно ходит, не то что наша российская дребедень. Вот, пожалуйста, здесь тысяча, а могу одолжить столько же, я в выигрыше. Одна просьба, – болтал Исаев, подталкивая деньги растерянному Фривейскому, – я тут слыхал, что доблестные жандармы собираются выпустить целехонькими с нашей земли тех подпольщиков-большевиков, которые попали нам в руки после блистательной операции Гиацинтова, когда он взял Васильева и многих других. Так вот, я достаточно воевал с красными, и, если мою кровь решат разменивать на либеральные жесты, я стану принимать свои меры. Мне, как патриоту и газетчику, необходим открытый, беспощадный суд над арестованными большевиками. Пусть они предстанут перед судом, пусть будет процесс. Если этого не произойдет, если ваш шеф решит играть в либерального дедушку, я буду жаловаться в Берлин, моим друзьям из Высшего монархического совета. – Чего вы, собственно, хотите? – тихо спросил Фривейский. – Я как-то понять ничего не могу. – Хитрите, Алекс, хитрите. – Давайте отнесем этот разговор на завтра. – Нет, зачем же? Мы сегодня должны все обрешить, Алекс. Я не шантажист какой, у меня душа нараспашку, вы меня знаете. Будь я продажным гадом, стал бы вас прижимать: мол, устрой мне хороший заказ, не то затребую из Верхнеудинска твое дело… – Перестаньте! Мне гадостно слушать эти сплетни, распускаемые негодяями… – А мне как противно их слышать! Но ведь то, что противно нам с вами, – интересно быдлу. Особенно если документы подложить. Да что это я, собственно, несу ахинею, пьян, пьян, стыд. – Никак не пойму, что вам от меня надо, Макс? – А ничего. Дружбы. Только лишь. – Вы дьявол. – Если бы… А в Монархическом совете о вас очень хорошего мнения, и мне позволено вам об этом сказать. Ну, поехали, Алекс, поехали. Н о т а Министерства иностранных дел Дальневосточной Республики председателю японской делегации на Дайренской конференции Мацусима Милостивый государь, Правительством Дальневосточной Республики получено сообщение, что в 20-х числах сего месяца в г. Владивостоке происходило совещание, на котором разрешался вопрос о покупке Китайско-Восточной железной дорогой у Уссурийской дороги значительного количества железнодорожного имущества и о передаче всей Уссурийской дороги в ведение Китайско-Восточной дороги. В этом сообщении указывается, что в означенном совещании участвовали управляющий Китайско-Восточной дорогой инженер Остроумов, инженер Калина, инженер Стивенс и с другой стороны представители так называемого меркуловского правительства. Совещание пришло к соглашению о том, что Китайско-Восточная железная дорога получает от С. Меркулова 2000 скатов вагонных колес и 50000 резиновых тормозных рукавов, – всего стоимостью 700 тысяч американских долларов. Кроме того, совещание выяснило готовность С. Меркулова передать Уссурийскую железную дорогу Китайско-Восточной дороге за единовременную уплату в пользу С. Меркулова 2 миллионов мексиканских долларов. Правительство Дальневосточной Республики констатирует еще раз совершенно беззаконную и хищническую растрату принадлежащего Дальневосточной Республике имущества, непрерывно практикуемую со стороны безответственных лиц, вроде упомянутого С. Меркулова и других, захвативших при помощи русских контрреволюционных офицерских отрядов южную часть Приморской области и производящих там совершенно незаконные распродажи имущества Дальневосточной Республики. В районе действия этих лиц в Южном Приморье в настоящее время имеются японские военные отряды, и, таким образом, беззаконные действия этих лиц происходят до некоторой степени под защитой японских властей и, очевидно, с ведома последних. Таким образом, ответственность за расхищение имущества Дальневосточной Республики падает также на японские власти и на японские интервенционистские отряды, которые своим присутствием на территории Южного Приморья дают возможность упомянутым лицам производить хищения для своих личных целей. Заявляя свой решительный протест по поводу хищений, производимых названным Меркуловым и другими лицами в Южном Приморье путем незаконных сделок, Правительство Дальневосточной Республики не может не возложить общей ответственности за действия этих лиц и материальной ответственности за последствия этих действий на японских военных и гражданских представителей в Южном Приморье. Я. Янсон.
УЛИЦЫ ВЛАДИВОСТОКА
Сегодня, в день престольного праздника, валит разодетый веселый люд по Светланке – вниз, из церкви. Лица у людей чистые, умиротворенные. И такое спокойствие во всем и благостность и так чист осенний воздух, что все горести и печали кажутся нереальными сейчас, в этот солнечный, прекрасный час. И вдруг откуда-то издалека, поначалу обрывочно и миражно, но с каждой минутой все явственнее, начинает звучать величавая похоронная музыка. Люди прислушиваются, но порой с океана налетает ветер, и тогда музыки не слышно и кажется, что ее вовсе не было, а просто послышалось, как воспоминание о пережитом, об отступлении, о разгромах и разлуках. |
