И ведь он был прав! Было, было сходство, такое же, как между живым человеком и карикатурой, нацарапанной любителем на мраморном столике кафе. Я стал толще, грузнее, чем на самом деле, одним словом, приобрел, так сказать, порядочный вес. Что касается дела, то оно изменилось до неузнаваемости, и мне в ходе расследования приходилось пользоваться приемами весьма неожиданными. В тот же вечер я увидел книжонку в руках жены. - Вот, молочница принесла. Говорит, что тут про тебя написано. Я еще не успела прочитать. Ну что было делать? Пресловутый Сим сдержал обещание: он не написал статью в газете, но и серьезную книгу тоже, а просто пустую книжонку, которую смешно было бы принимать всерьез. Он не изменил моей фамилии. Но он мог бы возразить, что на свете, вероятно, немало людей, носящих фамилию Мегрэ. Поэтому я дал себе слово держаться с ним возможно суше, если нам придется встречаться, хотя полагал, что вряд ли он еще сунется в уголовную полицию. Но тут я ошибся. Как-то я пошел к шефу посоветоваться насчет одного дела и едва постучался, как он крикнул: - Входите, Мегрэ, входите! Я как раз собирался звонить вам. У меня наш приятель Сим. А на лице нашего приятеля Сима - ни тени смущения. Напротив, расселся как дома со здоровенной трубкой во рту. - Как поживаете, господин комиссар? А Гишар мне объясняет: - Он только что прочитал мне несколько отрывков из одной своей вещи про нашу фирму. - Знаю. Глаза Ксавье Гишара смеялись, и, по-моему, на этот раз он потешался надо мной. - К тому же он рассказал мне кое-что немаловажное, касающееся и вас. Сейчас он это повторит. - Все очень просто. До сих пор во французской литературе, за редким исключением, преступник вызывал симпатии читателя, полиция же представала в смешном виде, если не хуже. Гишар одобрительно кивал: - Верное замечание, правда? Разумеется, верное. Так было не только в литературе, но и в жизни. У меня надолго остался неприятный осадок после одного случая. Я тогда только начал служить в полиции и дежурил на улицах. Однажды у выхода из метро я собрался схватить карманника, но он завопил что-то, кажется "Держи вора!". Немедленно на меня набросилось человек десять. Я им объяснил, что я полицейский и от меня уходит вор-рецидивист. Убежден, что мне поверили. Тем не менее постарались задержать меня, предоставив таким образом карманнику возможность смыться. - Ну вот! - продолжал Гишар. - Наш друг Сим как раз и собирается написать серию романов, где полиция выступит в надлежащем свете. Я поморщился, и это, разумеется, не могло ускользнуть от шефа. - В надлежащем, насколько это вообще возможно, - поправился он. - Понимаете? А книга эта - только набросок для следующих. - Но он использовал в книге мою фамилию! Я думал, молодой человек смутится, рассыплется в извинениях. Ничуть не бывало. - Надеюсь, вы не обиделись, господин комиссар? Это случилось помимо моей воли. Едва герой соединится в моем воображении с тем или иным именем, я не могу называть его иначе. Я перепробовал самые невероятные сочетания слогов, чтобы найти подходящую замену фамилии Мегрэ, и в конце концов отказался от этой затеи. Получался не мой персонаж. Он совершенно спокойно произнес слово "мой", и самое поразительное, что я и не подумал возмутиться, возможно, из-за хитрой усмешки в глазах Ксавье Гишара, который в упор смотрел на меня. - На этот раз речь идет не о развлекательном чтиве, а о том, что называется… как вы это назвали, месье Сим? - Полухудожественная литература. - И вы рассчитываете, что я… - Я хотел бы с вами поближе познакомиться. Я уже говорил, что он ни в чем не сомневался. В этом, наверное, и была его сила. Именно поэтому он, должно быть, перетянул на свою сторону шефа, которого всегда интересовали новые разновидности рода людского и который вполне серьезно мне заявил: "Ему ведь только двадцать четыре года". - Мне трудно создавать персонаж, если я не знаю, как он ведет себя в то или иное время суток. Я, скажем, ничего не могу написать о миллиардерах, пока не увижу своими глазами, как один из них в халате ест на завтрак яйцо всмятку. Немало прошло времени с того разговора, и до сих пор мне непонятно, по какой таинственной причине мы с шефом серьезно все это выслушали и не расхохотались. "Получше узнать вас, поглядеть, как вы живете и работаете". Разумеется, шеф ничего мне не приказывал. В противном случае я бы, наверное, взбунтовался. К тому же некоторое время мне казалось, что он меня разыгрывает, - в нем еще сидел обитатель Латинского квартала тех времен, когда там любили шутку. Наверное, чтобы не подать виду, будто я принимаю разговор всерьез, я пожал плечами и сказал: - Пожалуйста. Когда вам угодно. Тут этот самый Сим вскочил с кресла в полном восторге: - Сейчас же! Повторяю, сегодня, по прошествии многих лет, все это может показаться смешным. Доллар стоил в те дни баснословно дорого. Американцы прикуривали от тысячефранковых билетов. Негры-музыканты задавали тон на Монмартре, а драгоценности перезрелых богачек становились добычей аргентинских наемных танцоров. Роман "Незамужняя" выходил неслыханными тиражами, и полиция нравов уже не в силах была справиться с пьяными оргиями в Булонском лесу, да и вмешивалась нехотя, боясь потревожить досуг резвящихся иностранных дипломатов. Женщины носили короткую стрижку и короткие платья, мужчины - остроносые ботинки и брюки-дудочки. Знаю, этим ничего не объяснишь. Но все на свете связано между собой. И я будто сейчас вижу, как наш юный Сим является поутру ко мне в кабинет, ни дать ни взять один из моих инспекторов, приветливо говорит: "Не буду вам мешать", - и садится в уголок. Он по-прежнему не делал заметок. Почти не задавал вопросов. Напротив, предпочитал высказывать собственное мнение. Впоследствии он объяснил, но вовсе не убедил меня, что куда больше можно узнать о человеке по его реакции на чье-то высказывание, чем по его ответу на конкретный вопрос. Однажды в полдень, когда мы с Люка и Жанвье направились, как обычно, в пивную "У дофины" выпить по аперитиву, он увязался за нами. Потом как-то утром на оперативке я заметил его в кабинете шефа, в уголке. Так прошло несколько месяцев. И когда я его спросил, что он пишет, он ответил: "Все романчики, зарабатываю на хлеб. С четырех до восьми утра. В восемь часов мой рабочий день кончен. А к полухудожественной литературе приступлю, как только почувствую, что созрел". Уж не знаю, что он хотел этим сказать. Только внезапно он перестал бывать на набережной Орфевр, после того как я пригласил его позавтракать в воскресенье у меня, на бульваре Ришар-Ленуар, и познакомил его с женой. Было странно не видеть больше, как он сидит в уголке, встает, когда я встаю, выходит, когда я выхожу, и следует за мной по пятам из кабинета в кабинет. А весной я получил неожиданное послание, гласившее: "Жорж Сим имеет честь пригласить Вас на освящение своего судна „Остгот“, которое совершит господин кюре из собора Нотр-Дам в сквере Вэр-Галан в будущий вторник". Я не пошел. А потом от полицейских того квартала узнал, что какие-то молодчики три дня и три ночи бесновались как одержимые на борту суденышка, пришвартованного в самом центре Парижа и парадно расцвеченного флагами. Однажды, проходя по Новому мосту, я увидел вышеупомянутое судно, у мачты сидел некто в фуражке капитана дальнего плавания и бойко стучал на машинке. Через неделю судно исчезло, и сквер Вэр-Галан обрел свой обычный вид. Спустя примерно год я получил еще одно приглашение, отпечатанное на этот раз на одной из наших дактилоскопических карточек: "Жорж Сименон имеет честь пригласить вас на антропометрический бал в „Буль-Бланш“, который он устраивает в честь запуска серии полицейских романов". Сим-то уже стал Сименоном! Точнее, почувствовав себя, по всей вероятности, взрослым, решил называться своим настоящим именем. Меня это не интересовало. Я не пошел на вышеупомянутый бал, а на другой день узнал, что там присутствовал сам префект полиции. Узнал я об этом из газет. В тех же газетах на первой полосе сообщалось, что комиссар Мегрэ совершил сенсационное вступление в полицейскую литературу. В то утро, поднимаясь по главной лестнице нашего здания, я то и дело ловил на себе насмешливые взгляды, многие отворачивались, пряча улыбку. Инспектора изо всех сил старались сохранить серьезность. И во время оперативки все обращались со мной с нарочито подчеркнутым уважением. Только шеф держался как обычно и рассеянно спросил: - Итак, Мегрэ, какие у вас новости? В лавках квартала Ришар-Ленуар каждый продавец счел своим долгом показать моей жене газету, где красовалось мое имя, набранное крупным шрифтом, и почтительно спросить: - Это ведь ваш муж, правда? Увы, это был я! Глава 2
в которой речь идет о так называемой голой истине, ни у кого не вызывающей доверия, и об истине приукрашенной, куда более правдоподобной
Когда стало известно, что я начал писать эти заметки, а издатель Сименона взялся их напечатать, даже не прочитав, - к тому времени я еще не закончил и первой главы, - большинство моих друзей встретило эту новость одобрительно, хотя и с некоторым замешательством. Я уверен, что про себя они думали: "Вот и Мегрэ не устоял!" И действительно, за последние несколько лет по крайней мере трое моих сверстников, когда-то работавших со мной, написали и издали свои воспоминания. Спешу добавить, что в этом они только следовали старой традиции полицейских Парижа, традиции, которая подарила нам мемуары Масэ и великого Горона, в свое время возглавлявших Сюрте - так называли тогда полицию. А вот самый прославленный из всех, легендарный Видок, не оставил, к сожалению, никаких заметок, и мы лишены возможности проверить, насколько точно воссоздали его образ писатели, в чьих романах он выступает то под собственным именем, то под вымышленным, например у Бальзака - под именем Вотрэна. Не мое дело защищать моих коллег, но все же я должен ответить на одно замечание, которое часто приходится слышать: "Как почитаешь эти мемуары, сразу видишь: ни одного громкого дела они бы не раскрыли, если б не брались за него по меньшей мере втроем". Особенно часто упоминают при этом дело Месторино, в свое время немало нашумевшее. Скажем прямо, не обошлось тогда и без меня, ибо расследование такого масштаба требует объединенных усилий всех служб. Что касается последнего допроса, знаменитого допроса, тянувшегося двадцать четыре часа, на который и теперь нередко ссылаются, то мы вели его не втроем, а вшестером, сменяя друг друга, задавая снова и снова одни и те же вопросы, всякий раз поставленные по-иному, и продвигаясь вперед черепашьим шагом. И вряд ли найдется человек, способный точно определить, кто из нас и в какую минуту нажал нужный рычажок и добился наконец признания. Должен, впрочем, заявить, что название "Записки" выбрал не я, появилось оно в последнюю минуту, когда ничего лучшего придумать не удалось. Так же обстоит дело (подчеркиваю это по ходу правки корректуры) с названиями глав, с тем, что называют, как я узнал, подзаголовками, - издатель попросил у меня разрешения добавить их, как он любезно пояснил, "из типографских соображений", на самом же деле, мне думается, с их помощью он надеялся несколько оживить мои писания. Из всех обязанностей, выпавших мне на набережной Орфевр, я отлынивал только от одной - от составления докладных записок. Должно быть, мешало наследственное стремление к точности и добросовестности, донимавшее когда-то моего отца, а впоследствии и меня. Я часто слышал шутку, ставшую почти классической: - В докладах Мегрэ основное место занимают скобки! Беда в том, что я слишком многое стараюсь объяснить, ищу объяснение решительно всему и все мне кажется сложным и запутанным. Если под "Записками" понимать рассказ о событиях, в которых я принимал участие в течение всей моей службы в полиции, боюсь, читатель будет разочарован. За истекшие полстолетия наберется едва ли двадцать дел, поистине сенсационных, в том числе уже упомянутые мною дело Бонно, дело Месторино, дело Ландрю, дело Сарэ и несколько других. О них мои коллеги, а иногда и мои бывшие начальники уже успели подробно рассказать. Что касается других расследований, безусловно интересных, но не наделавших шума, ими занялся Сименон. Вот я и подошел к тому, о чем собирался сказать, засев за эту рукопись, то есть о главной причине, побудившей меня писать мемуары, не похожие на все, что было написано в этом жанре, но не имею ни малейшего представления, как выразить свою мысль. Как-то я прочитал в газете, что Анатоль Франс, обладавший, без сомнения, недюжинным и ироническим умом, позировал художнику Ван-Донгену, а когда портрет был закончен, не только отказался взять его, но даже запретил художнику его выставлять. Примерно в те же годы знаменитая актриса подала в суд на карикатуриста, исказившего, как она полагала, ее облик, что могло повредить ее карьере. Я, конечно, не член Французской академии и не известная актриса. И не считаю себя человеком чрезмерно обидчивым. Ни разу за все годы службы в полиции я не обращался с опровержением в газеты, которые охотно критиковали мои поступки, действия и методы. В наше время не каждый может заказать художнику свой портрет, зато каждому довелось хотя бы раз иметь дело с фотографом. И я полагаю, что всем знакомо неприятное чувство, которое охватывает человека при взгляде на свое изображение, всегда страдающее неточностью. Вы понимаете, что я имею в виду? Мне даже неловко останавливаться на этом. Я знаю, что затрагиваю исключительно важный и болезненный для себя вопрос, и вот редкий случай! - меня одолевает боязнь показаться смешным. Пожалуй, меня бы мало тронуло, если бы мои черты были изменены до неузнаваемости, пусть даже получилась бы злая карикатура. Но я возвращаюсь к сравнению с фотографией. Объектив не допускает полного искажения. Изображение и похоже на вас, и не похоже. Вам показывают снимок, и вы чаще всего не можете точно определить обидную для вас черту, сказать, что же тут не ваше, что именно вы не признаете за свое. Так вот, в течение нескольких лет я испытывал именно эти чувства из-за сименоновского Мегрэ, день за днем выраставшего подле меня, пока наконец одни стали совершенно искренне спрашивать меня, уж не подражаю ли я его повадкам, а другие - ношу ли я в самом деле свою фамилию или позаимствовал ее из романов. Я пытался, как умел, объяснить, что все началось, в сущности, безобидно, ведь и в голову тогда не приходило, к чему это приведет. При виде юнца, представленного мне однажды в кабинете моего друга Ксавье Гишара, я мог скорее пожать плечами, нежели почувствовать тревогу. А между тем несколько месяцев спустя меня словно зацепила шестерня какой-то машины, из которой я вряд ли когда-нибудь сумею вырваться даже с помощью этих исписанных мною листков. - А на что вы, собственно, жалуетесь? Вы стали знаменитостью! Знаю! Знаю! Так говорит тот, кто этого не пережил. Готов даже согласиться, что в иные минуты и при иных обстоятельствах это не так уж неприятно. И не только для самолюбия. Я имею в виду и сугубо житейскую сторону дела. Судите сами! Вам уступают хорошее место в переполненном поезде или ресторане, вас пропускают без очереди. За все минувшие годы я ни разу не выразил своего недовольства, точно так же как не посылал опровержений в газеты. И не собираюсь теперь вдруг объявить, что все это время кипел от негодования. Это было бы преувеличением, а преувеличения я ненавижу. Тем не менее я дал себе слово высказать в один прекрасный день спокойно, без раздражения и злости то, что у меня накопились, чтобы раз и навсегда поставить все на свое место. Этот день настал. Откуда же взялось название "Записки"? Повторяю, за название я не в ответе, не я его выбирал. Речь здесь пойдет вовсе не о Месторино, не о Ландрю и не о том адвокате из Центрального массива, который избавлялся от своих жертв, погружая их в ванну с негашеной известью. Просто я хочу сопоставить один персонаж с другим, одну истину с другой.
Сейчас вы узнаете, как понимает кое-кто слово "истина". Было это в самом начале, в те дни, когда антропометрический бал и другие увеселения, столь же эффектные, сколь безвкусные, ознаменовали выход в свет книг, уже тогда именовавшихся "первыми Мегрэ", - это были два томика: "Повесившийся на вратах церкви Сен-Фольен" и "Господин Галлэ скончался". Не скрою, я тотчас же прочитал оба. Отлично помню, как назавтра является ко мне в кабинет Сименон, весьма довольный собой, еще более, если только возможно, в себе уверенный, но все же с едва заметной тревогой в глазах. - Я знаю, что вы сейчас скажете! - заявил он, едва я успел раскрыть рот. И принялся объяснять, расхаживая по комнате: - Мне известно, что в моих книгах полно неточностей. И не стоит их перечислять. Знайте же, что они вставлены мною совершенно сознательно, и я сейчас скажу вам для чего! Я не запомнил всех его рассуждений, но в памяти засела основная мысль, которую он и впоследствии неоднократно повторял с наслаждением, не лишенным садизма: | 
