Разве Лотте не хватает угля? Разве, встав с постели, она первым делом не заводит разговор о сегодняшнем меню? Как-то девушка, не ходившая еще на панель, поинтересовалась, сколько ей будут платить. - У меня едят! - ответила Лотта. Это правда: у Лотты едят. Точнее, жрут. Жрут с утра до ночи. Еду с кухонного стола не убирают, а тем, что остается, можно прокормить целую семью. Придумывание самых затейливых блюд, на которые идет больше всего жиров и дефицитнейших продуктов, стало в доме своего рода игрой, спортом. - Сало? Сходи - пусть Копоцки даст. Скажешь, я ему сахару принесу. А не добавить ли еще и шампиньончиков? - Садись в трамвай и кати к Блангу. Скажешь, чтобы… Каждая еда - это вроде как пари. А еще вызов, потому что кухонные флюиды разносятся по всему дому, просачиваясь сквозь замочные скважины и под дверями. Скоро эти Фридмайеры будут настежь свое жилье распахивать! А у Хольстов довольствуются костью, отваренной вместе с брюквой. Дались ему эти Хольсты! Франк вскакивает. Хватит валяться. Протирая заспанные глаза, он выходит на кухню. Уже одиннадцать утра. В кухне сидит незнакомая девушка, новенькая. Держится скромно, выглядит прилично. Не сняла еще ни шляпки, ни белой девичьей блузки. - Берите сахар, не стесняйтесь, - подбадривает Лотта. На ней пеньюар. Она поставила локти на стол и мелкими глотками попивает кофе с молоком. Так всегда. Девиц следует приручать. Поначалу они робеют. Смотрят на кусок сахара как на драгоценность. На молоко, да и на остальное - так же. А через некоторое время их приходится гнать взашей, потому что они опустошают шкафы. Впрочем, их выставили бы и без этого. Сперва они ведут себя робко. Садясь, сдвигают колени. Носят обычно короткий английский жакет, как у Мицци, темную юбку, белую блузку. - Если бы они оставались такими! Это ведь как раз то, что нравится клиентам. Поглядели бы мужчины на них, неприбранных, утром! Впрочем, как знать!.. По утрам они по-домашнему, неумытые, с лоснящейся кожей, собираются на кухне попить кофе, поесть чего душе угодно, подымить сигареткой, поваландаться. - Отпаришь мне брюки? - обращается Франк к матери. Штепсельная розетка в салоне, и Лотта пристраивает гладильную доску между двумя креслами. Как там с Евнухом? Соседи, видевшие утром тело на снегу, явно напуганы: из-за этого у них целый день будет на душе тревожно. Франка беспокоит только пистолет. Около девяти он даже встал на минутку, решив вынуть оружие из кармана пальто и припрятать. Но где? И от кого? Берта слишком инертна, слишком размазня, и если Проболтается, то исключительно по глупости. Другая, малышка в английском костюме, имени которой Франк еще не знает, тоже будет молчать: она новенькая, попала в незнакомое место и к тому же изголодалась. Что касается матери, ее Франк не принимает в расчет. Хозяин в доме он. Как она ни злится, как порой ни взбрыкивает, ей известно, что ее не послушают и она в конечном счете сделает все, чего хочет Франк. Роста он небольшого. Скорее, низкого. Когда-то - правда, очень давно - даже носил высокие, почти как у женщин, каблуки, чтобы казаться повыше. Плотным его тоже не назовешь, но сложения он крепкого, плечи квадратные. Кожа светлая, как у Лотты, волосы белокурые, глаза серо-голубые. Почему девушки боятся его, хотя ему и девятнадцати нет? В иные минуты он выглядит совсем мальчиком. Если б захотел, был бы, вероятно, ласков, но не дает себе труда. Самое удивительное в нем при его возрасте - невозмутимость. Он был еще кудрявым большеголовым карапузом, едва научился ходить, а его уже называли маленьким мужчиной. Он никогда не суетится, не жестикулирует. Его редко видят бегущим, разозленным, голос он повышает еще реже. Одна из девиц, к которой он довольно часто забирался в постель, все обхватывала его голову руками и спрашивала, почему он такой печальный. И не верила, когда он, высвобождаясь, сухо отвечал: - Я не печальный. В жизни печальным не был. Это, пожалуй, верно. Печальным он не был, но не испытывал и потребности смеяться или шутить. Он всегда оставался невозмутимым, и эта его невозмутимость сбивает всех с толку. Вот и сейчас, думая о Хольсте, он совершенно спокоен. Не чувствует ни малейшей тревоги, разве что чуточку заинтригован. Здесь пьют кофе с сахаром и настоящими сливками, намазывают хлеб маслом, вареньем, медом. Хлеб тоже почти белый - такой во всем квартале можно раздобыть лишь у Тимо. Что едят в квартире напротив? Что ест Герхардт Хольст? Мицци, его дочь? - Ты же почти не завтракал! - сокрушается Лотта" по привычке набившая живот до отказа. В прошлом, когда всласть ели другие, она так настрадалась от голода, что вечно боится, как бы сын не съел слишком мало, и готова пичкать его силой, словно гуся. Франку все не хватает духу одеться. К тому же делать в это время на улице нечего. Он медлит. Поглядывает на Лотту, которая усердно наглаживает ему штаны, лакированными ногтями сколупывая с них пятнышки грязи. Затем принимается наблюдать за новенькой. Смотрит, как она раскладывает на столике маникюрный инструмент, хотя пользоваться им не умеет. С затылка на тонкую еще шею с очень нежной, напоминающей цыплячью кожей у нее падают мелкие завитки, и порой она привычным жестом пытается водворить их на место. Спускаясь или поднимаясь по лестнице, Мицци часто так же поправляет волосы. Новенькая называет его г-н Франк, как велела Лотта. Он из вежливости осведомляется, как ее зовут. - Минна. Юбка на ней хорошего покроя, ткань почти не изношена, и вид у девушки чистенький. Спала она уже с кем-нибудь? Вероятно, иначе не пришла бы к Лотте. Но наверняка не за деньги и не с кем попало. Вскоре, когда явится первый клиент. Франк взберется на кухонный стол. Он заранее уверен, что, оставшись в одной комбинации, Минна отвернется к стене и долго будет теребить бретельки, прежде чем раздеться донага. Мицци живет на другой стороне площадки. Поднявшись по широкой лестнице, справа видишь одну дверь, слева другую, а между ними коридор, куда выходят остальные. Иные жильцы занимают целую квартиру, иные - всего лишь комнату, а над головой у них еще три этажа. Слышно, как люди снуют вверх и вниз по лестнице. Женщины тащат сетки, пакеты, и с каждым днем им все трудней подниматься; недавно одна, хотя ей только тридцать, грохнулась в обморок прямо на ступеньках. У Хольстов Франк не бывал, зато интерьеры кое-каких других квартир ему знакомы. Жильцы подчас оставляют двери распахнутыми, потому что женщины стирают в общем коридоре, хоть это и запрещено домовладельцем. В дневное время дом залит слишком резким, можно сказать, ледяным светом: окна высоченные, широкие, лестничная клетка и коридоры выкрашены белым, на все ложится отблеск снега с улицы. - Вы на рояле играть не учились? - спрашивает Лотта новенькую. - Немного играю, мадам. - Прекрасно. Сыграйте-ка что-нибудь. Уже вечером Лотта начнет ей тыкать, но сперва всегда обращается на "вы". Лотта - рыжеватая блондинка без единого седого волоска, да и лицо у нее молодое. Ешь она поменьше, не давай себе расплываться, и была бы настоящей красавицей, но Лотта не бережет фигуру - напротив, словно радуется, что толстеет, и, видимо, нарочно устраивается так, чтобы пеньюар постоянно распахивался, выставляя напоказ очень крупные, мягкие, дрожащие при каждом движении груди. - Твои брюки готовы. Уходишь? - Еще не решил. Иногда Франк с удовольствием согласился бы проспать целый день, но это невозможно: надо прибрать комнаты, да и клиенты, бывает, звонят у двери сразу после полудня. Правда, приятелей Франка до пяти не увидишь. Для всех, с кем он водится, настоящая жизнь начинается вечером, так что днем ему приходится убивать время в одиночку. Часто он в халате, неумытый, непричесанный, торчит в кухне, положив ноги на дверку плиты, а то и засунув в духовку, и читает что попадается; когда же за стеной звучат голоса и у него есть охота понаблюдать, взбирается на стол. Сегодня, сам того не замечая, он отирается возле новенькой, которая играет на рояле - и недурно. Но занят он в действительности не ею. Мысли его непрерывно возвращаются к Хольсту, к Мицци, и это его злит. Он не любит, когда мысли докучают ему, как осенние мухи. - Франк! Звонят. Из-за музыки звонок почти не слышен. Лотта убирает утюг и гладильную доску, проверяет, все ли в порядке, бросает Минне: - Продолжайте. Затем приотворяет дверь, узнает посетителя и без особого энтузиазма приглашает: - А, господин Хамлинг, заходите. Оставьте нас, Минна. И, придерживая рукой пеньюар, пододвигает вошедшему стул. - Садитесь, пожалуйста. Галоши вам, пожалуй, лучше снять. - Я ненадолго. Минна уходит на кухню к Франку. В комнате Берта застилает кровать. Новенькая нервничает, она встревожена. - Это клиент? - любопытствует она. - Нет, главный инспектор полиции. Минна пугается еще больше. Франк сохраняет чуть презрительное спокойствие. - Не бойтесь. Он мамашин приятель. Это почти правда. Хамлинг знавал Лотту в молодости, еще девушкой. Было ли что-нибудь между ними? Не исключено. Сегодня, во всяком случае, это мужчина лет пятидесяти, крепкий, не обрюзгший. Видимо, холостяк. А если и женат, супругу не поминает, обручального кольца не носит. Его боится весь квартал, кроме Лотты. - Можешь войти. Франк. - Добрый день, господин инспектор. - Добрый день, молодой человек. - Франк, не нальешь ли рюмочку господину Хамлингу? Я тоже с удовольствием выпью. Визиты главного инспектора всегда протекают одинаково. Входит он действительно с таким видом, словно по-соседски, по-приятельски забежал поздороваться. Садится на придвинутый стул, не брезгует предложенной рюмочкой. Курит сигару, расстегивает толстое черное пальто, удовлетворенно вздыхает, как человек, радующийся случаю погреться и отдохнуть минутку-другую в теплой, благожелательной атмосфере. Так и кажется, будто он сейчас о чем-то заговорит, о чем-то спросит. Первое время Лотта была убеждена, что он пытается выведать, не происходит ли чего у нее. В прошлом они и впрямь были знакомы, но на долгие годы потеряли друг друга из виду; к тому же Хамлинг все-таки главный инспектор полиции. - Хорош! - крякает он, ставя на столик рюмку. - Лучший, какой сейчас можно достать. Затем наступает молчание, но оно Курта Хамлинга не стесняет. Может быть, он смолкает умышленно, зная, как это обескураживает людей, особенно Лотту, которая перестает трещать лишь когда у нее набит рот. Он безмятежно посматривает на раскрытый и такой невинный с виду рояль, на оба столика с маникюрными наборами. Минну он приметил, когда та выходила из салона на кухню. Несомненно, сообразил, что это новенькая: рояль он услышал еще на площадке. Что у него на уме - никто не знает, хотя об этом уже не раз шли споры. Он, разумеется, осведомлен о делишках Лотты. Однажды - правда, всего однажды - он появился поближе к вечеру, когда в комнате находился клиент. В салон доносились звуки, не оставляющие сомнений на этот счет. Сославшись на необходимость присмотреть за рагу, Лотта выплыла на кухню предупредить мужчину, чтобы тот не выходил, пока она не подаст знак. В тот раз Хамлинг просидел у нее больше двух часов, так и не объяснив, зачем пришел, не извинившись, сохраняя обычную позу, словно и впрямь решил по-приятельски нанести визит. Уж не знает ли он Минну? Вдруг ее родственники подняли на ноги полицию? Лотта растекается в улыбке. Франк, напротив, хмуро поглядывает на инспектора, не давая себе труда скрывать антипатию. Лицо у Хамлинга суровое, тело литое, он весь как каменный; тем большим контрастом кажутся иронически поблескивающие маленькие глазки. У него всегда такой вид, точно он подсмеивается над вами. - Задали сегодня этим господам работу у вас на улице. Франк ухом не ведет. Его мать с трудом сдерживается, чтобы не взглянуть на него, словно чувствует, что сын имеет какое-то отношение к случившемуся. - У дубильной фабрики, метрах в ста отсюда, убит какой-то толстый унтер-офицер. Тело всю ночь пролежало на снегу. Вечер он провел у Тимо. Все это говорится как бы невзначай. Хамлинг снова берет рюмку, греет в ладонях, неторопливо пригубливает. - Я ничего не слышала! - удивляется Лотта. - Стрельбы не было. Убили ножом. Один уже арестован. Почему Франк мгновенно решает: "Хольст!" Глупо! Тем более глупо, что, как тут же выясняется, речь идет вовсе не о вагоновожатом. - Вы должны знать его. Франк: это юноша ваших лет, проживающий с матерью здесь в доме. Второй этаж, слева по коридору. Он скрипач. - Да, я иногда встречал молодого человека со скрипичным футляром. - Забыл, как его зовут. Он утверждает, что ночью не выходил из квартиры; мать, понятно, твердит то же самое. Он уверяет также, что ноги его никогда у Тимо не было. Мы тут ни при чем. Следствие по делу ведут эти господа. Я слышал только, что скрипку он использовал как прикрытие: в черном футляре, который он вечно таскал под мышкой, обычно лежали печатные материалы. Он, кажется, принадлежал к террористической группе. Франк даже не моргнул. С какой стати? Он закуривает новую сигарету и вставляет: - Мне казалось, он чахоточный. Это правда. Франку не раз попадался на лестнице высокий изможденный парень в черном, со скрипичным футляром под мышкой. Лицо у него было бледное, с красными пятнами на скулах и слишком красными губами; случалось, он останавливался на ступеньках и заходился в кашле. Хамлинг выразился как оккупанты: "К террористической группе". Другие употребили бы слово "патриотической". Но это ничего не значит, особенно когда имеешь дело с полицейским: что у него на уме - понять трудно. А что если Курт Хамлинг презирает их с матерью? Не за девиц - это его не интересует, за остальное: за уголь, за связи со всякими типами, за то, что в доме бывают офицеры? Но предположим даже, Хамлинг что-то задумал против Лотты. Невелика беда! Она сходит к своим знакомым в оккупационной полиции, Франк поговорит с Кромером, а у того руки длинные. В конце концов эти господа вызовут главного инспектора и посоветуют не рыпаться. Поэтому Лотта ничего и не боится. Наверно, Хамлинг понимает это. Он посиживает у нее, греется у огня, выпивает рюмочку коньяка. А Хольст? Франк точно знает, что думают о них с матерью некоторые жильцы. В большинстве своем они презирают и ненавидят Фридмайеров. У иных при встрече прямо-таки губы от злости дрожат. Одних бесит, что у Лотты вдоволь угля и еды. Эти, вероятно, сами действовали бы как она, если б могли. Других, особенно женщин и отцов семейств, возмущает ее промысел. Но есть и такие, что непохожи на остальных. Франк это знает, вернее, чувствует. Они-то как раз самые сдержанные. Даже не смотрят на Фридмайеров, прикидываясь, словно из стыдливости, что не подозревают об их существовании. Не так ли обстоит дело с Хольстом? Не принадлежит ли он, как молодой скрипач, к подпольной сети? Нет, маловероятно, хотя Франк одно время подозревал в этом Хольста, видя, как тот внешне спокоен и уравновешен. И еще оттого, что никакой Хольст не вагоновожатый - от него за километр интеллигентом несет. Может быть, он из преподавателей и выслан сюда за убеждения? А может, сам отказался от места, чтобы не учить тому, что противоречит его взглядам? В нерабочее время он не выходит из дома, разве что в очередях стоит. Никто их с дочерью не навещает. Известно ли уже ему об аресте скрипача? Нет - так узнает. Привратник обязательно сообщит всем жильцам, кроме Лотты и ее сына. А Хамлинг опять замолчал и с мечтательным выражением лица сидит в салоне, посасывая сигару и мелкими колечками выпуская дым. Пусть он что-то знает или подозревает - какое дело Франку? Хамлинг не посмеет даже вякнуть. Считаться приходится только с Герхардтом Хольстом, который уже вернулся из очереди и заперся с Мицци в квартире напротив. Что у них там? Какие-нибудь овощи, брюква, быть может, кусок прогорклого сала, какое изредка попадает на прилавки. Хольсты ни с кем не видятся, ни с кем не общаются. О чем они говорят между собой? А Мицци высматривает Франка, приподнимает занавеску, когда он выходит на улицу, приоткрывает дверь, заслышав, как он насвистывает на лестнице. Хамлинг со вздохом поднимается. - Еще рюмочку? - Нет, благодарю. Мне пора. С кухни плывет запах чего-то вкусного, инспектор на ходу непроизвольно принюхивается, и аромат тянется вслед за ним по коридору, заползая, вероятно, под дверь к Хольстам. - Старый дурак! - невозмутимо роняет Франк. |