3
Франк зашел сюда для того, чтобы не ждать на улице, но такие места он не любит. Две ступеньки вниз, пол, вымощенный плитами, как в церкви, ветхие балки под потолком, панели на стенах, резная деревянная стойка, тяжеленные столы. Владельца, г-на Кампа, он знал и понаслышке, и в лицо; тот его, вероятно, тоже. Это маленький лысый человечек, спокойный, вежливый, всегда в домашних туфлях. Когда-то он, безусловно, был кругленьким, но теперь живот у него спал, брюки стали широковаты. В подобных заведениях, где хозяин соблюдает предписания властей или делает вид перед случайными посетителями, что предписания эти не нарушаются, из выпивки можно получить разве что дрянное пиво. Посетитель чувствует себя лишним. У Кампа вечно торчит с полдюжины завсегдатаев, старожилов квартала; они покуривают длинные фарфоровые или пеньковые трубки и смолкают, когда кто-нибудь входит. Потом, пока чужак не удалится, терпеливо молчат, попыхивая трубками и разглядывая его. На Франке новые кожаные ботинки на толстой подошве. У него теплое пальто, и любой из этих стариков мог бы вместе с семьей прожить месяц на сумму, в которую встали Фридмайеру его кожаные перчатки на меху. Посматривая через квадратики окна, он ждет появления Хольста. Ради него он и вышел из дома: ему не терпится взглянуть соседу в лицо. Накануне тот явился домой за полночь, а вчера был понедельник; значит, сегодня Хольст проследует мимо около половины третьего - в депо ему к трем. О чем толковали старики, когда Франк вошел? Это ему безразлично. Один из них - холодный сапожник, мастерская у него чуть дальше по улице, но он почти не работает - нет материала. Он - это заметно - искоса поглядывает на ботинки Франка, прикидывая, сколько они стоят, и возмущаясь тем, что молодой человек не дает себе труда носить галоши. А ведь верно: бывают заведения, куда можно завернуть, и такие, куда лучше не соваться. У Тимо он на своем месте. Здесь - нет. Что станут говорить о нем, когда он уйдет? Хольст тоже из тех, кто раньше был крупен, а теперь вроде бы уменьшился. Это как бы люди особой породы: их сразу распознаешь. Хамлинг, к примеру, тоже не скелет, но - это чувствуется - крепок. Хольст куда крупней, явно был широкоплеч, а теперь весь обвис. И дело не только в том, что одежда на нем пообносилась и висит как на палке. Слишком просторна стала у него сама шкура, вот ее и морщит. Впрочем, это по лицу заметно. С тех пор как начались события - Франку тогда еле стукнуло пятнадцать, - он проникся презрением к нищете и к тем, кто с ней мирится. Нет, скорее, чем-то вроде негодования, смешанного с отвращением ко всем, даже к тощим девицам со слишком бледной кожей, которые являются к его мамаше и первым делом набрасываются на еду! Иные плачут от волнения, накладывают себе тарелку с верхом, а съесть не могут. Улица, где ходит трамвай, сейчас сплошь бело-черная: снег там особенно грязен. По ней, насколько хватает глаз, тянутся черные блестящие рельсы, которые, подчеркивая глубину перспективы, изгибаются и сходятся где-то вдали. Низкое, чересчур ясное небо излучает тот свет, который грустней всякой пасмури. В его бескровной прозрачной белизне есть что-то угрожающее, бесповоротное, вечное; краски на ее фоне становятся жесткими и злыми - например, грязно-коричнево-желтый цвет домов или темно-красный трамваев, которые словно плывут по воде, так и норовя выскочить на тротуар. А прямо напротив Кампа, у дверей торговца требухой, стоит уродливая очередь: женщины в шалях, тонконогие девочки, постукивающие деревянными подошвами, чтобы согреться. - Сколько с меня? Франк расплачивается. Счет мизерный. Обидно даже пальто из-за такой мелочи расстегивать. Правда, по его деньгам здесь и заказать-то было нечего. Хольст, весь серый, стоит на краю тротуара в длинном бесформенном пальто, вязаной шапке с наушниками и пресловутых бахилах, подвязанных у икр веревочками. В другое время в другой стране прохожие остановились бы поглазеть на такое чучело. Под тряпье у него для тепла наверняка напиханы газеты, под мышкой он бережно держит драгоценную жестянку. Что интересно у него с собой за еда? Франк приближается к нему, как будто тоже ожидает трамвая. Расхаживает взад-вперед, раз десять поворачивается к Хольсту лицом и, выдохнув сигаретный дым, смотрит ему в глаза. Подберет ли отец Мицци окурок, брошенный Франком? При нем, пожалуй, нет - из чувства собственного достоинства, хотя многие в городе, причем не нищие и не чернорабочие, проделывают это запросто. Он никогда не видел Хольста с сигаретой. А раньше вагоновожатый курил? Раздосадованный Франк кажется себе злобной собачонкой, напрасно силящейся обратить на себя внимание прохожего. Он кружит около высокого мужчины в сером, но тот неподвижен и словно не замечает Фридмайера. Однако ночью, в тупике, Хольст видел его. Он знает о гибели унтер-офицера. Знает также - тут не может быть сомнений, потому что привратник уводит к себе одного жильца за другим, - об аресте скрипача. Ну? Почему он даже бровью не ведет? Еще немного - и Франк, подгоняемый желанием бросить вызов, заговорит с ним первый… Он, наверно, так бы и поступил, не подоспей наконец темно-красный дребезжащий, как всегда, трамвай. Франк не садится в него. В городе в это время делать ему нечего. Он просто хотел увидеть Хольста, и он всласть на него нагляделся. Трамвай трогается, и Хольст, устроившийся на передней площадке, оборачивается, наклоняет голову и смотрит, но не на Франка, а на свой дом, свое окно, где в просвете между занавесками угадывается светлое пятно лица. Таким способом отец и дочь говорят друг другу "до свидания". Трамвай уходит, но девушка остается у окна, потому что Франк - на улице. И тут он внезапно принимает решение. Стараясь не поднимать головы, направляется к дому, неторопливо взбирается на четвертый этаж и с легким стеснением в груди трижды стучит в дверь, что напротив квартиры Лотты. Он ничего не обдумал заранее, не знает что скажет. Он просто решил поставить ногу у косяка, чтобы не дать двери захлопнуться, но она и не захлопывается. Мицци удивленно смотрит на Франка, который сам удивлен немногим меньше. Как его сюда занесло? Он улыбается. А это бывает с ним нечасто. Ему, скорее, свойственно хмурить брови или сурово смотреть прямо перед собой, даже когда рядом никого нет, или изображать на лице такое безразличие, что на окружающих буквально холодом веет. - Когда ты улыбаешься, тебе ни в чем отказать нельзя, - уверяет Лотта. - Улыбка у тебя та же, что в два года. Франк улыбается не нарочно, а от смущения. Видит он Мицци плохо - она стоит против света, но на столе у окна юноша замечает блюдечки, кисточки, горшочки с красками. Ни слова не говоря, он входит. А что остается делать? Спрашивает, не думая, что следовало бы извиниться или объяснить свое появление: - Рисуете? - Расписываю фаянс. Надо помогать отцу. В некоторых магазинах в центре Франк видел эти так называемые художественные изделия - блюдца, чашки, пепельницы, подсвечники. Покупают их главным образом оккупанты - как сувениры. Изображены на них цветы, крестьянки в национальных костюмах, шпиль собора. Почему Мицци уставилась на него? Не пялься она так, ему было бы легче. Мицци буквально пожирает его глазами - и с таким простодушием, что ему неловко. Франк невольно вспоминает Минну, новенькую, которая сейчас, может быть, уже занята клиентом: та тоже глазела на него с дурацкой почтительностью. - Много работаете? - Ничего, день долгий, - отвечает Мицци. - Ходите куда-нибудь? - Иногда. - В кино бываете? Чего она краснеет? Франк немедленно пользуется случаем. - Я не прочь бы время от времени сводить вас в кино. Больше всего, однако, интересует его не Мицци - теперь он это сознает. Франк осматривается, принюхивается - точь-в-точь как делает Хамлинг, появляясь у Лотты. Квартира у Хольстов гораздо меньше, чем у Фридмайеров. Прямо с площадки попадаешь на кухню, где у стены стоит железная разборная кровать. Спит на ней, понятно, отец, хотя ему наверняка приходится просовывать ноги через прутья спинки. Дверь из кухни открыта - похоже, в комнату Мицци, судя по тому, как она конфузится, заметив, что Франк смотрит в эту сторону. Как у Фридмайеров, в кухне есть внутренняя форточка, но она заделана картоном, потому что выходит в соседнюю квартиру. Оба стоят. Она не осмеливается предложить ему сесть. Для приличия он протягивает свой портсигар. - Спасибо, не курю. - Совсем? На столе лежат трубка и железная коробка с окурками. Неужели Мицци думает, что он не понимает?.. - Попробуйте. Очень мягкие. - Знаю. Она разглядывает иностранную марку. Такие сигареты означают нечто большее, чем пачка кредиток, - каждому известно, сколько стоит одна штука. Вдруг Мицци вздрагивает - в дверь стучат. Франка озаряет та же догадка. Неужели по какой-нибудь причине, хотя бы потому, что он приметил молодого человека на трамвайной остановке, Хольст вернулся домой? - Извините, барышня… Этого старика Франк встречает иногда в коридоре: как раз в его квартиру выходит заколоченная форточка. Почти не скрывая своих чувств, он смотрит на Франка, как на кошачье дерьмо, не убранное с полу; с Мицци, напротив, тон берет по-отечески ласковый. - Я хотел спросить, не найдется ли у вас спички. - Конечно, найдется, господин Виммер. Но сосед не уходит. Греет руки над печкой и бесцветным голосом сообщает: - Скоро снег пойдет снова. - Вполне вероятно. - А вот кое-кому холода не страшны. Это в адрес Франка, но Мицци спешит на выручку - он ловит ее сочувственный взгляд. Г-ну Виммеру лет шестьдесят пять, лицо у него заросло густой седой щетиной. - Снегопад наверняка начнется еще до конца недели, - повторяет он, ожидая, когда Франк уберется. И тут молодой человек идет напролом: - Извините, господин Виммер… Еще совсем недавно он не знал фамилии соседа. Скандализованный старик изумленно таращится на него. - Мы собирались уйти. Г-н Виммер переводит взгляд на девушку в уверенности, что она сейчас опровергнет мальчишку. - Это правда, - подтверждает она, снимая с вешалки пальто. - Нам тут надо по одному делу. Это была одна из их лучших минут. Оба чуть не прыснули со смеху. Оба разом почувствовали себя детьми, сотворившими веселую шалость; к тому же г-н Виммер, несмотря на отсутствие воротничка и медную запонку, упершуюся ему в кадык, сильно смахивал на отставного учителя. Мицци прикрыла печную заслонку. Вернулась обратно, захватив перчатки. Старик не шелохнулся. Казалось, он в знак протеста даст запереть себя в чужой квартире. Потом он долго смотрел, как они спускались по лестнице, чувствуя, вероятно, какой молодостью брызжет каждый их шаг. - Я все думаю, скажет он отцу или нет. - Промолчит. - Я знаю, папа его не любит, но… - Все предпочитают молчать. Он заявляет это с полной убежденностью, потому что это правда, потому что так его учит опыт. Разве Хольст пошел на него доносить? Ему хочется поговорить об этом с Мицци, показать ей пистолет, который он до сих пор таскает с собой. Она ведь не подозревает, что он носит при себе оружие, а значит, рискует жизнью. - Что будем делать? - спрашивает девушка, очутившись на улице. Они пережили действительно замечательный, неожиданный для обоих момент, когда он осадил старикана, она сняла с вешалки пальто и они, оставив позади зануду-соседа, побежали вниз по лестнице так же стремительно, как ринулись бы в вихрь танца. Еще немного, и Мицци непринужденно взяла бы спутника под руку. Но они вышли на улицу, и все кончилось. Понимает ли это Мицци? Они не представляют себе, что будет дальше. К счастью, в разговоре Франк упомянул о кино. С чрезмерной серьезностью он предлагает: - В "Лидо" крутят интересную картину. Сходим? Это за мостами. Ехать с Мицци в трамвае Франку не улыбается. Не из-за отца, а потому, что он не знает, как себя с ней вести. Им приходится обогнуть пешком пруд. На мостах ветер мешает им говорить. Но Франк не решается взять девушку под руку, хотя она инстинктивно прижимается к нему. - Мы никогда не бываем в кино. - Почему? Он тут же раскаивается в том, что задал вопрос. Потому что билеты слишком дороги - это же очевидно. И ему внезапно становится неловко касаться всего, что так или иначе связано с деньгами. Например, он с удовольствием повел бы ее в кондитерскую. Некоторые еще сохранились, и если вас знают, вы можете получить там все, что пожелаете. Франк вхож даже в два дома, где танцуют, а Мицци - он в этом уверен - была бы счастлива потанцевать. На танцах она не бывала - слишком молода. События застали ее еще совсем ребенком. Она никогда не пробовала ни ликера, ни аперитива. Теперь смущается Франк. Добравшись до Верхнего города, он чуть ли не вталкивает спутницу в вестибюль "Лидо", где уже горит обманчиво яркое электричество. - Два в ложу. Франка слегка коробит. Он частенько заглядывает сюда. Его приятели тоже. Дело известное: когда они с девчонками, подавай им ложу в "Лидо". Ложи здесь темные и обнесены достаточно высокими перегородками, чтобы под прикрытием их можно было позволить себе почти все. Франку не раз случалось вербовать тут девиц для Лотты. - Работаешь где-нибудь? - Нет. На прошлой неделе мастерская закрылась. - Подзаработать хочешь? Мицци следует за ним, как следовали другие. Она взволнована тем, что попала в хорошо натопленный кинотеатр, что в ложу ее провожает билетерша в форме и красной шапочке с надписью золотыми буквами: "Лидо". Это опять приводит Франка в обычное для него мрачное настроение. Она - как все! Ведет себя точь-в-точь как другие! Едва гаснет свет, поворачивается к Франку и улыбается, потому что рада очутиться здесь и признательна молодому человеку, однако не говорит ни слова и лишь слегка вздрагивает, когда тот кладет руку на спинку ее кресла. Сейчас эта рука обнимет ее за плечи. Они у Мицци худенькие. Она ждет, когда он ее поцелует. Франк знает это и действует как бы нехотя. Целоваться девочка не умеет. Рот не закрывает, и губы у нее мокрые, вкус у них - кисловатый. Целуясь, она берет его за руку, стискивает ее в своих и держит как трофей. Все они одинаковые! Она всему верит. Отмахивается, когда он шепчет ей на ухо: ей хочется разобраться в фильме, начала которого они не видели. По временам пальцы ее сжимаются - настолько она захвачена тем, что происходит на экране. - Мицци… - Да? - Видишь? - Что? - Что у меня в руке. Это пистолет, еле поблескивающий в полутьме. Мицци, вздрогнув, оглядывается по сторонам. - Осторожней! Оружие производит на нее впечатление, но удивлена она не так уж сильно. - Он заряжен? - Надо полагать. - Вы уже стреляли из него? Франк колеблется. Врать он не любит. - Еще нет. Затем тут же пользуется моментом, кладет ей руку на колено и незаметно задирает платье. Она по-прежнему не сопротивляется - как остальные, и тогда в нем закипает глухая злоба на нее, на себя, на Хольста. Да, и на Хольста, хотя Франк затруднился бы сказать - за что. - Франк! Она в первый раз произносит его имя. Выходит, знала, как его зовут, и нарочно вспомнила лишь когда ей потребовалось отвести его руку! Теперь со всякими чувствами покончено. Франк разъярен. Кадры на экране бешено пляшут, крупным планом мелькают головы, все - черное и белое, голоса и музыка - сливается в одно. Франк хочет знать и узнает, как бы Мицци ни упиралась, девушка она или нет: это единственное, за что он еще цепляется. А для этого ее нужно целовать, и с каждым новым поцелуем она все больше поддается и размякает; рука его скользит вверх по бедру, и ее рука беспомощно отталкивает его пальцы, ощупывающие шершавую бороздку от подвязки. Он будет знать. Ведь если она даже не девушка, Хольст проигрывает по всем пунктам, становится комической фигурой. Франк - тоже. Какого черта дались ему эти двое. Кожа у Мицци, должно быть, такая же белая, как у Минны. Цыплячья, по выражению Лотты. Бедрышки цыпленка… Как там сейчас Минна? Наверно, уже заперлась в комнате с незнакомым господином. Руке тепло. Она забирается все дальше. Мицци не по силам постоянно держать мускулы в напряжении, и когда она расслабляется, пальцы ее беспомощно, словно с мольбой, сжимают пальцы Франка. Она приближает губы к его уху и шепчет: - Франк… Тон, каким Мицци произносит его имя, которое узнала сама, не от него, доказывает, что она признает себя побежденной. Он давал себе по крайней мере неделю сроку, а уже добился своего. Мицци оказалась девушкой, и Франк разом останавливается. Но ему не жаль ее. Он нисколько не взволнован. Такая же, как все! Он отдает себе отчет, что интересовала его не она, а ее отец и что нелепо размышлять о Хольсте, когда рука у тебя там, где сейчас. - Ты сделал мне больно. | 
