- Я хотел посмотреть, что на ужин, - солгал он. - По-моему, рыба, но не уверена. Ты же знаешь Ноэми: она терпеть не может, когда я интересуюсь кухней. Неправда. На самом деле Ноэми противилась распоряжению подниматься по утрам в будуар для обсуждения дневного меню. - Ты, кажется, спешишь? - Нет, что ты! - Почему же тогда не садишься? Ты так редко бываешь со мной и разговариваешь все меньше и меньше. - У меня много работы, мама. Просидел часа два над начертательной геометрией и совсем отупел. - Признайся, что ты охотнее разговариваешь с отцом, чем со мной. - С чего ты взяла? - Да ведь еще вчера вы провели весь вечер вместе. Он ненавидел эти подходы издалека, которые называл "забрасыванием удочки", и жалел уже, что поднялся сюда. - Отец зашел пожелать мне спокойной ночи и пробыл со мной минут десять, не больше. - Не нужно оправдываться. В твоем возрасте мальчику иногда хочется побыть с мужчинами. Он покорно сел в кресло, шелк которого казался слишком нежным для его крупного тела и брюк из грубой ткани. - О чем же вы говорили, если, разумеется, это не секрет? - Да я уже и не помню… Постой… Я рассказал ему о встрече с Франсиной, а он мне - о Буадье. - Ну вот, теперь можно идти. Ничего, что я не накрашена? Закончу после ужина. В ее игривости было что-то искусственное, натянутое. - Я не очень страшная? - Вовсе нет. - Женщина должна долго оставаться красивой, и даже не столько для мужа, сколько для детей. Наверно, подростку противно видеть, как стареет мать. - Ты не стареешь. - Идем, не то Ноэми разозлится на меня. Им редко доводилось оставаться в столовой один на один с чистым, неубранным прибором отца. - А Франсина-то хорошенькая. И очень похожа на свою мать в молодости. - Отец мне говорил. - Боюсь, она быстро увянет, как и ее мать. Некоторые женщины, выйдя замуж, ставят на себе крест, и уже в тридцать их возраст трудно определить. Интересно, что думают о них дети. Его подмывало брякнуть: - Ничего! Но вместо этого он, понимая, что уязвит ее, сказал: - Она, видишь ли, много работает. Братья Франсины еще маленькие: одному шесть, другому одиннадцать. И она сама занимается ими: купает, стирает, гладит, водит в школу, забирает после уроков. Да еще сколько дел по дому - у них всего одна служанка, которая к тому же и клиентов встречает. - Ты хорошо информирован, - с горечью заметила она. Это была правда. Во время ужина у Буадье его поразила царившая в доме атмосфера, совсем не такая, как у них. Большая квартира с просторными комнатами, со вкусом обставленными в стиле ампир. Все очень просто, но основательно. Кабинет доктора наводил на мысль о покое и достатке. - По вечерам, - объяснила Андре Франсина, - отец иногда работает допоздна. Тогда он открывает дверь настежь и просит меня включить в гостиной музыку. Он очень любит камерную музыку - считает ее наиболее цивилизованной. А мы с мамой сидим и потихоньку болтаем; время от времени отец прерывает работу и спрашивает, о чем мы говорим. Никаких непроницаемых переборок. У г-жи Буадье нет будуара, у ее мужа нет необходимости прятаться на антресолях. Двери всегда открыты, между членами семьи постоянный контакт. - А знаешь, Андре, я ведь тоже водила тебя в детский сад. - Знаю. - Помнишь "Шалунов"? Так назывался частный детский сад на улице Мерль, за Эльзасским бульваром, где они жили, когда железную дорогу еще не упрятали под землю и они слышали все проходившие поезда. Дом содрогался днем и ночью, а люстра порой так раскачивалась, что, казалось, вот-вот сорвется с потолка. Дом был старый, квартира темная, с разномастной мебелью, купленной родителями у старьевщиков и на распродажах. Кабинет отца размещался в конце коридора, где целый день горел свет, а гранатовая гостиная служила приемной для пациентов, еще вербовавшихся не из состоятельных людей. Сладковатый запах дезинфицирующих средств чувствовался даже в обеих спальнях, двери между которыми, пока Андре был маленьким, оставались открытыми. Г-жа Жюсьом! Так звали директрису "Шалунов"; это она научила Андре читать и писать, и от нее тоже пахло чем-то особенным. - В то время я готовила сама, как и в Париже, когда сразу после свадьбы мы жили у твоей бабушки, и потом, после переезда в двухкомнатную квартиру с окнами во двор, на набережной Турнель… Андре помнил только двор, вымощенный серым неровным камнем, и свой манежик из лакированного дерева: его ставили под окнами привратницы, чтобы та могла приглядеть за ним. В клетке прыгала канарейка. Особенно отчетливо он помнил эту желтую птичку и солнце, делившее двор надвое. - Твой отец еще учился в стоматологическом училище на улице Тарансьер, и я с тобой на руках изредка ходила его встречать. Лучше бы она помолчала! Он не любил воспоминаний, не принадлежавших ему одному. - Не моя вина, что у нас только один ребенок. Мне хотелось иметь шестерых, но я считала своим долгом лично воспитать тебя, и правильно сделала, бросив фармацевтику на третьем курсе. Неужели она не понимает, что напрасно говорит все это? - Мой отец так расстроился, что чуть не заболел. Он столько пережил из-за моего брата, который. Бог знает почему, выбрал военную карьеру. Теперь отец рассчитывал на меня в надежде передать мне свою аптеку напротив кладбища Монпарнас. А тут еще сестра выскочила замуж в семнадцать лет и уехала в Марсель… Андре знал: даже если это правда или полуправда - все равно она приукрашена и тенденциозна. Рассуждая о детях, которых она якобы хотела иметь, чтобы у него были так недостававшие ему братья и сестры, она всегда повторяла: - Не моя вина, если… Слова были тщательно подобраны. Иначе говоря, виноват отец. Вставая из-за стола, она вздохнула: - Видишь ли, Андре, есть вещи, которые ты сможешь понять, только когда женишься и у тебя будут свои дети! Она Наклонилась и поцеловала его, что было не в традициях семьи. - Я предпочла бы остаться с тобой, чем куда-то идти. Только, боюсь, ты быстро устанешь от меня. - Не устану, но мне надо заниматься. - Знаю-знаю. Тем же голосом она говорила и раньше, три-четыре года назад, когда по вечерам - он уже лежал в постели - заходила к нему в комнату. В такие дни она, видимо, ссорилась с мужем. Он помнил молчаливые ужины, красные глаза матери, ее нервозность, подчеркнуто бесстрастное лицо, частые отлучки отца. И ему казалось, что он задыхается. И когда она вот так же склонялась над его кроватью или ложилась рядом с ним, от нее пахло вином, а то и чем-нибудь покрепче. - Ты не чувствуешь себя несчастным, малыш? - Да нет, мама. - И тебе не хотелось бы, чтобы у тебя были другие родители? Ему хотелось спать. Подобные сцены омрачали весь следующий день. Часто по ночам его мучили кошмары, но позвать родителей он не решался. Наивный, он задавался вопросом: такие же ли они, как другие отцы и матери, все ли у них так же, как в прочих семьях? - Ты действительно считаешь себя счастливым? - Конечно, мама. - Я так люблю тебя, дорогой мой мальчик! Ты - единственный смысл моей жизни. Все, что я делаю, - позже ты это поймешь - я делаю только для тебя. - Да, мама. - Я не сержусь на твоего отца. Он мужчина, а мужчины… Случалось, она плакала, и когда слеза падала на щеку ребенку, стереть ее он не решался. - Что ты думаешь обо мне, Андре? Я хорошая мать? - Да, мама. - Даже если не уделяю тебе много внимания? Я так хочу всегда быть веселой, беззаботной, чувствовать себя твоим товарищем, другом, играть с тобой как сестра, а не стареющая женщина. Она не знала, что в глазах у него вставало спокойное, почти невыразительное лицо отца, лицо смирившегося мужчины, который терпеливо несет свой крест и устроил себе на антресолях уголок и убежище. Он не мог сказать точно, когда все это началось. На старой квартире, на Эльзасском бульваре, они время от времени приглашали на ужин какую-нибудь супружескую пару, почти всегда приятеля-врача с женой, и по вечерам, лежа в постели, он слышал журчание мирной беседы, изредка прерываемой смехом, чувствовал запах коньяка, который подавали в рюмках с золотым ободком. После переезда на виллу, в самом начале, бывали вечера и пошумнее, когда собиралось пять-шесть пар, допоздна танцевавших под патефон. Но этот огонек потихоньку угасал. Вечеринки устраивались все реже, приглашенных становилось все меньше - лишь два-три ближайших друга, да и те потом перестали ходить. И родители по вечерам сидели дома, разве что раз в месяц выбирались в кино на Антибскую улицу. Андре поднялся в мансарду, где попытался углубиться в задачу, условие которой медленно переписал: определить функцию от a=x2+y2 и вычертить график. Но сосредоточиться никак не удавалось. - Ты у себя, Андре? - Да, мама. - Не спустишься попрощаться со мной? В желтом, очень открытом платье для коктейля и норковой накидке, она стояла на площадке; уже за пять ступенек от нее несло духами. - Я не очень страшная? - Ты великолепна. Он так не думал. Он едва на нее посмотрел. - Спокойной ночи, дорогой. - Приятного вечера, мама. - Если отец вернется до того, как ты ляжешь спать, пожелай ему от меня спокойной ночи. Я все-таки надеюсь вернуться не слишком поздно, но с Наташей никогда не угадаешь… Услышав, как закрылась дверь и колеса заскрипели по садовому гравию, он облегченно вздохнул: наконец-то один. И тут зазвонил телефон. В доме было два аппарата: в спальне родителей и в гостиной. До спальни было ближе, но Андре кубарем катился вниз, где Ноэми уже сняла трубку. - Алло!.. Да, здесь. Да вот и он. Передаю трубку. - Меня? Он не мог поверить: ему никогда не звонили. Наверно, кто-нибудь из класса забыл в лицее тетради или у кого-то не получается задача. - Алло!.. Кто это? И голосом, заставившем Ноэми остановиться, выдохнул: - Франсина? Еще ни разу он не слышал ее голоса по телефону и удивился, какой он серьезный и нежный. Фоном ему служила доносившаяся из трубки музыка. - Не помешала? - Нет. - Что ты делал? - Собирался идти в мансарду заниматься. - Чем? - Математикой. - У тебя все в порядке? Он помрачнел: ему вдруг показалось, что она звонит, желая убедиться, не слишком ли он расстроился из-за встречи с матерью. Он не хотел, чтобы его жалели, чтобы кто-то, даже Франсина, лез ему в душу. Догадалась ли она по его молчанию, что, сама того не желая, задела его. - Знаешь, зачем я звоню? - Нет. - Что ты делаешь завтра около пяти? - Завтра суббота? На пять часов у меня нет никаких планов. - Я буду в Канне. Хочу повидать Эмилию, дочку доктора Пуатра. Знаешь такого? Он кардиолог. - По-моему, его знает отец. - В следующий понедельник Эмилию должны оперировать по поводу аппендицита, и она страшно трусит. Вот, чтобы подбодрить ее, я и приеду рассказать ей о своей операции. - Тебя оперировали? - Два года назад. Если ты свободен, я останусь у нее часов до пяти, и у нас еще будет время до моего отъезда. - Ты сейчас слушаешь "Erne kleine Nachtmusik"[6]? - Да. - Ты звонишь из гостиной? - Да. Он представил ее справа у камина, в кресле, которое она называла своим. В тот вечер, когда они с родителями ужинали у них, она поставила ему эту пластинку и удивилась, узнав, что у него есть такая же. - Ты любишь Моцарта? Обычно мальчишки предпочитают джаз. - Это не мешает мне любить и джаз. Как это по-детски трогательно поставить под телефонный звонок музыку, напоминающую обоим один из эпизодов их жизни! - Дверь в кабинет твоего отца открыта? - Да. - Он там? - Заполняет формуляры для социального страхования. А мама на кухне, отдает служанке распоряжения на завтра. Последовало молчание, но оно ничего не разрушило, поскольку не смущало. Первым, опасаясь, что их разъединили, заговорил Андре. - Ты еще слушаешь? - Да. Давай встретимся у морского вокзала. - Захватишь купальник? - Вряд ли. Я хочу просто побродить по порту. Но если ты… - Нет. Как скажешь. - Не возражаешь? - Я и так купаюсь каждое утро. - Когда же ты встаешь? - В шесть. Он удивился ее естественности и раскованности, хотя из соседней комнаты, дверь в которую была открыта, ее отец слышал все, что она говорит. - Мне так рано не подняться. Я ужасная копуша. Не поднимай братья шум с семи утра, не знаю, когда бы я вставала. Андре не мог бы говорить столь непринужденно, будь рядом отец, а уж если бы его слышала мать - и подавно. Он завидовал Франсине, завидовал ее семье, дому, квартире, где так спокойно, уютно, гармонично. - А ты что делаешь? Ему показалось, что ее дыхание вдруг участилось. - Наклонилась, чтобы выключить проигрыватель. Пластинка кончилась. Ты не заметил? Он глупо спросил: - Погода в Ницце хорошая? - Полагаю, не хуже, чем в Канне, - последовал ироничный ответ. Он услышал ее смех, и ему стало радостно и в тоже время грустно. - Сколько ты еще выпил шоколадных коктейлей? - После нашей встречи - два. - С двумя шариками? - С двумя в каждом. А ты? - Надеюсь, завтра ты меня угостишь. - Смеешься надо мной? - Нисколько. - Находишь мои привычки детскими? - Могу тебе признаться кое в чем еще более детском. Представляешь, я, засыпая, до сих пор кусаю простыню. Это в моем-то возрасте! Мама говорит, что я разорю ее. Он никогда не чувствовал себя столь близким другому человеку. - Твой отец будет смеяться надо мной. - Почему? - За подобные разговоры. - Мой отец из принципа никогда ни над кем не смеется. Единственный, над кем он позволяет себе подшучивать, - он сам. Кстати, он сейчас наклонился, чтобы видеть меня, и грозит мне пальцем. Франсина снова засмеялась, и он услышал, как она говорит в сторону: - Это Андре, мама. Я позвонила ему, чтобы спросить, не сможет ли он встретиться со мной завтра. После долгой беседы с Эмилией о хирургии и плохого чая мне будет приятно поболтать с ним… Алло! Извини. Вошла мама. Она интересуется, не очень ли тебя замучили экзамены. - Ничуть. Передай ей от меня спасибо. - Он говорит, что нет, и благодарит тебя… Ладно, не хочу брать на себя ответственность, мешая твоим занятиям. До завтра, Андре. В пять часов на морском вокзале. Оставь где-нибудь мопед, чтобы не таскать его с собой по улицам. Его всегда поражал этот образ: двое влюбленных под руку, и мужчина свободной рукой придерживает велосипед. - Спокойной ночи, Франсина. Мое почтение твоим родителям. - И твоим тоже. Далеко не то же! Впрочем, его родителей не было дома. Вряд ли они участвовали бы в этом телефонном разговоре: они ничего не знали. Должно быть, на бульваре Виктора Пого продолжают говорить о нем. Неужели Франсина рассказала родителям о том, что они видели? - Я им все рассказываю, - призналась она, когда приезжала ужинать к ним на виллу. В тот вечер, как и в другой, на ужине в Ницце, Андре показалось, что между его матерью и г-жой Буадье не возникло симпатии. А вот глядя на мужчин, сидевших в креслах друг против друга, чувствовалось, что они старые друзья, могли бы встречаться почаще и вместе им легко и не скучно. Его матери было явно не по себе. Как обычно в таких случаях, она говорила слишком много, слишком лихорадочно, и г-жа Буадье смотрела на нее не без удивления. Андре не принимал участия в беседе. Сразу после ужина он увел Франсину в свои владения, в мансарду с голыми балками. - Тебе повезло! - воскликнула она. - У тебя есть свой уголок, где можно не наводить порядок. В мансарде царил обычный кавардак, и Франсина делала открытие за открытием. - Ты играешь на гитаре? - Пробовал три года назад, но быстро потерял интерес. - К гантелям тоже? | 
