- Спускайтесь! Руки из карманов! Тем, кто стоял внизу, почудилось, что Крулль беззвучно усмехается. - Мы еще не в Хаммерфесте? - поинтересовался он. Никто не ответил. Из какой-то двери робко высунулась голова стюарда. - Инспектор поднялся? - Только что вышел из каюты. Попросил пить. Тут же действительно вышел Йеннингс и первым делом ликующе объявил: - Меня вырвало, капитан! Он весь сиял, хотя был еще несколько бледен. Потом заметил Крулля, спускавшегося по трапу в сопровождении второго помощника и одного из матросов. - Его взяли? Что же нам… Инспектор не осмелился договорить: "Что же нам с ним делать?" Но взглянул на Петерсена с некоторой растерянностью. Улыбался только Крулль. Все остальные испытывали лишь одно - болезненную усталость. Глаза у всех были красные, губы бескровные, никто не успел побриться. Когда Крулля вели мимо салона, дверь отворилась, и на пороге возникла Катя Шторм в помятом платье. Свет падал не с неба, а от сверкающей снежной горы, почти впритирку к которой шла "Полярная лилия". И свет этот был мертвенный, гнетущий. Катя, остолбенев, посмотрела на Крулля, нашла глазами Вринса и отвернулась. - В салон! - поколебавшись, бросил Петерсен. Угольщика вталкивать не пришлось - он вошел сам, пригладил рукой растрепанные волосы, пощупал бороду, отросшую уже сантиметра на четыре. - Примите вахту. Второй помощник кивнул, направился к мостику и исчез, а капитан, впустив в салон инспектора и Вринса, захлопнул за ними дверь. На мгновение воцарилось замешательство. Петерсен смотрел на Йеннингса, Йеннингс на Петерсена. Кто первый возьмет слово? Катя отошла в глубь помещения. Затем неожиданно уткнулась лицом в иллюминатор. - Я арестую вас, Рудольф Зильберман, - объявил полицейский, хотя голосу его не хватало уверенности, тем более что с губ задержанного не сходила улыбка. В ту же секунду у девушки вырвался подавленный вопль. Вринс кинулся к другому иллюминатору и крикнул: - Капитан! В салоне услышали, как по прогулочной палубе бежит матрос. Петерсен мало что увидел. Он скорее угадал, чем отчетливо различил силуэт человека, перемахнувшего через борт и скрывшегося в волнах. Он распахнул дверь, наклонился и заметил трижды приподнявшуюся над водой бритую голову, причем в третий раз - уже почти за кормой. - Стоп машина! - крикнул он вахтенному. - Задний ход! Второй помощник не понял, знаком попросил повторить, поднес руки к ушам. - Откуда-то раздался голос Крулля: - Да бросьте вы его! - Стоп машина! Пароход остановился так резко, что нос задрался кверху. Но, обшарив с помощью бинокля волны, поднятые "Полярной лилией", моряки не обнаружили ничего, кроме изжелта-белых бурунов. Все совершилось с такой быстротой, что каждый в отдельности успел увидеть лишь малую долю случившегося. Люди в тягостном оцепенении смотрели друг на друга. В салон вошел Эвйен, свежевыбритый, с идеальной складкой на серых брюках, в начищенных до блеска ботинках. - Что произошло? Почему остановка? Опершись на поручни мостика, вахтенный ждал команды. - Вперед! - крикнул наконец Петерсен. - Полный вперед! Катя не лишилась чувств. Она лишь впилась обезумевшими глазами в плещущие волны, которые опять побежали вдоль бортов парохода. - Уведите ее, Вринс. Только без глупостей, ладно? Петерсен сопроводил свой приказ таким взглядом, что молодой человек попробовал сказать что-то признательное, но не нашел слов и просто посмотрел, но выражение его глаз было не менее красноречиво. Капитан снял, вернее, сорвал с себя кожанку: несмотря на семнадцать градусов ниже нуля, он был весь в поту. - Входите, Эвйен. И закройте дверь. В салоне, где до сих пор горела масляная лампа, их было всего четверо. Первым заговорил Крулль. - Поняли теперь? - спросил он с оттенком раздражения в голосе. - Зильберман? - наивно удивился Йеннингс. - Вы что, не видели, как он спрыгнул в воду? Осточертело мне это. Вот и вся правда. - Молчать! - приказал Петерсен и с решительным видом, четко выговаривая слова, начал: - Вы говорили, что были адвокатом… - Да, когда-то. Можете проверить это по моему уголовному делу… Я наделал глупостей, но согласитесь - за святого себя не выдаю. Мошенничество, кокаин. Потом скатился вниз, пока не пошел ко дну. Тюрьма в Кельне и Мангейме. Опустившись на известную глубину, уже не выплывешь - не стоит даже пробовать. Точно так же, как вам не стоит пытаться понять… Короче, я не Зильберман, а Крулль и нанялся на "Полярную лилию" потому, что остался без пфеннига в кармане. Никакой тайны за этим нет. Только попав на пароход, нет, только после убийства советника, я сообразил: происходит кое-что интересное. Я случайно подобрал французскую газету и прочел об истории с наркотиками. Пока вы ломали себе голову, я сразу обо всем догадался: кто сам балуется "снежком", тот не ошибется. Вы никогда не вглядывались в лицо Шутрингера? Не замечали легкого тика, вот здесь? Напрасно он брил голову, придумывал себе личину, носил очки, в которых ничего не видел. - Крулль указал на свою челюсть и чуть заметно задвигал ею. - Это подергивание - безошибочный симптом. А так как я три недели в глаза кокаина не видел, мне пришлось деликатно потрясти Шутрингера. У него было двенадцать пакетиков по одному грамму. Я оставил ему два. Вы, кажется, до сих пор не поняли? Да к тому же не умеете допрашивать. С каждым надо говорить на его языке, черт возьми! С наркоманом говорят о наркотиках… Могу вам поручиться: стоило мне намекнуть Шутрингеру на Мари Барон, он сразу стал шелковым. Вы присутствовали на его занятиях гимнастикой и прочем. Так вот, одно это уже доказало мне, что парень темнит. Кто пристрастился к марафету, у того таких привычек не бывает. Шутрингер насиловал себя: притворялся прямой противоположностью тому, чем был на самом деле. Обычная уловка человека, выдающего себя за другого. Мало-помалу я раскусил его. Во-первых, он брат дамочки. Правда, она еще не так отравлена, как он, но в конце концов… Во-вторых, убив дядю, он обезумел от страха. Вот именно обезумел. Готов на все, лишь бы выпутаться. Крулля не перебивали. Присутствующим было неловко, особенно Эвйену, чей утонченный облик разительно контрастировал с внешностью босяка. - Он воспользовался вашим молоденьким помощником, чтобы отвести от себя подозрения. А также для трюка с мешком из-под угля. Смею вас заверить, этот Зильберман был неглупый парень. Один недостаток: слишком еще дорожил своим социальным лицом. Отплыви он в Южную Америку в качестве кочегара или эмигранта - и дело было бы в шляпе. Но для этого нужен период ученичества, долгое скольжение по наклонной плоскости. Выходить на улицу без воротничка - и то надо привыкнуть. Возьмем, к примеру, фокус с приятелем, который покупает билет и тут же исчезает. Это же находка! Допустите, что дядя Штернберг ничего бы не заподозрил и не сел на пароход. Допустите даже, что в Ставангере или Бергене узнали, что на "Полярной лилии" прячется некий Зильберман… Подозрение немедленно пало бы на Эриксена и остальных пассажиров оставили бы в покое. Парень, способный изобрести такой ход, - и тем не менее… Нервы, разумеется! Странная смесь хладнокровия и трусости! Так вот, в Париже, после смерти девчонки, он не оставил никаких следов. Рассчитал, что полиции понадобится известный срок, чтобы выйти на его друга Файнштайна. Зильберман, видимо, задержался в Брюсселе: у него не было денег. Он раздобыл их столько, чтобы хватило до Гамбурга, где ему предстояло вытряхнуть дядюшку. Но все это отняло время. Достать, например, паспорта, когда ты на мели, - и то… С минуты на минуту из Парижа могла прийти телеграмма, а тут потеряна целая неделя! Это выбило его из колеи, и, увидев, что его дядя садится на "Полярную лилию", он свалял дурака. По-моему, Штернберг, прочтя газету и во всем разобравшись, явился на пароход, чтобы вытащить племянника из переплета, а заодно принять меры, чтобы скандал не повредил ему самому. Нервы! А может быть, и зелье. В таких случаях всегда принимаешь усиленные дозы. Морфий я вытянул у него по-мирному. Я же видел: у парня сдают нервы. Сильнее всего он перепугался, узнав, что трюк с мешком разгадан. Ему опять нужны были деньги. Он их украл и оказался достаточно ловок, чтобы изобразить себя ограбленным, хотя у него не было больше ни кроны. Он хотел во что бы то ни стало добраться до Киркинеса, а покамест любой ценой отвести от себя подозрения. Он рассчитывал главным образом на мальчишку, втюрившегося в его сестру. В Свольвере он увидел телеграмму на имя инспектора. И тут страх превратился в панику. Он сам пришел ко мне, решив в Тромсё удрать и предоставить Кате выпутываться, как она сумеет. Но для этого необходимо, чтобы ему дали сойти с парохода. Вы не очень-то верили в виновность вашего третьего помощника - это было заметно. Значит, Зильберманом могли счесть только Шутрингера или меня. Он предложил мне тысячу крон, если я на сутки оттяну подозрения на себя. Вот оно! Чем я рисковал? Небольшим сроком? Я отсидел двадцать месяцев, и ничего со мной не стало, разве что в угольную яму угодил. Я согласился. Спрятал золотые в койку, а сам забрался в одну из шлюпок. Остановись "Полярная лилия" в Тромсё, все сошло бы гладко. Меня бы вы, конечно, взяли, но в конце концов убедились бы, что я не Зильберман. А он с припрятанными деньгами сумел бы найти способ добраться до материка и подыскать себе местечко поспокойней: из Тромсё[8] в Нарвик каждый день есть пароход. Когда я услышал, что стоянки не будет, меня подмывало вылезти на палубу, но потом я решил дать ему последний шанс. - Неслыханно! - процедил сквозь зубы Эвйен, который со все возрастающим любопытством разглядывал стоящий перед ним редкостный экземпляр людской породы. - А что тут неслыханного? - отпарировал Крулль. - Верно, для таких, как вы, у кого есть жена, дети и нет пороков, это неслыханно. Но дайте мне два месяца, и вы у меня за одну понюшку черту на рога полезете. Зильберману не повезло. Он потерял меру: морфий - не для девчонок. Дальше им уже руководил страх. Крулль повернулся к иллюминатору, пожал плечами и закончил: - Теперь он успокоился. А мне идти перекидывать уголь? 12. Эльза Зильберман
Обстановка весь день была гнетущая. Одного пейзажа и то было довольно, чтобы довести до неврастении. "Полярная лилия" шла узкими проливами, выраставшими один из другого, как ходы в кротовой норе. Небо было такое низкое, что казалось герметической крышкой, опустившейся на головы людям. Белые горы. Серая или черная - в зависимости от освещения - вода. Изредка вдали - одинокий дом на сваях да еловый баркас на якоре в бухточке. Иронически откланявшись, Петер Крулль вернулся на свой пост. Около десяти утра трое мужчин: Петерсен, Йеннингс и Эвйен - заняли места в ресторане под испуганным взглядом стюарда. Инспектор случайно сел там, где раньше сидел Шутрингер, и двое остальных несколько раз отводили глаза в сторону. - Сумасшедший! - внезапно взорвался Эвйен. - Не понимаю, как он выдерживал такую дозу. Все пять ампул морфия, похищенные в каюте лапландца, были обнаружены у Шутрингера и оказались пусты. Перед тем, как прыгнуть за борт, он, видимо, проглотил их содержимое, потому что шприц так и не отыскался. - Как вы поступите с его сестрой? - спросил управляющий у инспектора. - Не знаю. Придется телеграфировать начальству. Налицо два преступления: то, что произошло на улице Деламбр, - дело французской полиции; а вот убийство Штернберга в международных водах на борту норвежского судна касается только нас. Соучастие Кати в обоих практически не доказано. Петерсен молчал и ел с аппетитом, поражавшим стюарда. Конец дня не ознаменовался никакими происшествиями. Эвйен занял прежнее место в салоне, разложил папки, сделал пометки. Встретив капитана, напомнил: - В Киркинесе вы, как всегда, обедаете у нас. Моя жена будет в восторге… А знаете, инспектор-то оказался даже сообразительней, чем я предполагал. Он нашел в башмаке Крулля четыре тысячи крон. Этот субъект назвал нам лишь пятую часть полученной суммы. И все-таки, особенно с трех до семи вечера, когда, избавившись от морской болезни, инспектор беспробудно спал, на пароходе наблюдалось некоторое оживление. Несколько раз Вринс выходил из каюты Кати, где заперся с самого утра, и стучался к капитану. На третий раз Петерсен спросил: - Вы, надеюсь, не просите больше отставки? Молодой человек молча покачал головой. - В таком случае могу выдать вам авансом жалованье за первые три месяца. Ваш оклад - четыреста крон, трехмесячный составит тысячу двести. - Но это же полностью… - Идите! В шесть Петерсен вызвал стюарда. - Как там инспектор? - Все еще спит. Просил разбудить по приходе в Хаммерфест. По-моему, пора. - Сначала принесите мне обед в каюту. Пока не пришвартуемся, Йеннингсу нечего делать. Судно опять шло во тьме. Но волны почти не было. Подойти к причалу удалось на редкость плавно, без единого толчка. Не успели завести швартовы на кнехты, как Петерсен выглянул в коридор, вернулся в каюту и налег на еду - не то чтобы со зверским аппетитом, но с какой-то неестественной основательностью. Он даже велел подать вина, чего с ним никогда не бывало, и что вынудило стюарда потерять без малого четверть часа на поиски ключа от шкафа, где хранилось спиртное. В конце концов ключ нашелся в кармане у самого капитана. Тот извинился и тут же спросил: - А фруктов у нас нет? Докеры выгружали товары, тащили новые. Наконец Петерсен вытащил из кармана часы: - Разве Йеннингс не просил его разбудить? - Да, да. Иду. Города было не видно, если не считать редких домиков, занесенных снегом до середины окон. Капитан все еще обедал. Сквозь полуоткрытую дверь он увидел Вринса, вернувшегося в палубы, и на него пахнуло ледяным воздухом. В ту же секунду появился Йеннингс, еще заспанный и еле ворочающий языком. - Не выдержал! - вздохнул он. - Я, кажется, мог бы двое суток подряд проспать. Где мы? - В Хаммерфесте. - Давно? - Добрых двадцать минут. - На берег никто не сходил? - Не знаю. Я так проголодался, что велел подать обед в каюту. Инспектор вышел. Слышно было, как он снует туда и сюда. Через минуту он возвратился. - Знаете, Кати Шторм, нигде не видно. - Серьезно? - Я беспокоюсь. Она ведь тоже способна броситься в воду. Дам-ка я телеграмму в Ставангер.
Десять часов? Одиннадцать? Когда стоишь на мостике, а температура восемнадцать - двадцать градусов ниже нуля, течение времени как-то перестает ощущаться. Они стояли втроем, прислонясь к ходовой рубке: Петерсен посередине; справа лоцман, чудовищно толстый в меховой шубе; слева неподвижный, слишком напряженный Вринс. Случайность? Как бы то ни стало, в момент, когда "Полярная лилия" в очередной раз тяжело перевалилась с боку на бок, рука третьего помощника нащупала руку капитана и нерешительно пожала ее. - Уехала? - спросил Петерсен сквозь шарф. - Нашла лапландца с санями и двумя оленями. Но. ведь впереди такие горы!.. Голос Вринса звучал глухо от подавленной тоски и тревоги. - Она не пыталась?.. - начал было капитан. - Она запретила мне сопровождать ее. Молчание длилось не то минут пятнадцать, не то целый час. Глаза искали огни буев. Чей-то голос произнес: - Хоннингсвог. Первый порт на Ледовитом океане. Когда лоцман зашел в рулевую рубку - на ветру не прикуришь, - Вринс скороговоркой выпалил: - Знаете, она мне все сказала. У них кончились деньги. Телеграфировать отцу в Берлин они не решились. Вынуждены были остановиться в Брюсселе - там у них друг. В Гамбурге безуспешно стучались во все двери. Потом, отчаявшись, Зильберман пошел к Штернбергу, своему дяде, и наплел какую-то вымышленную историю. Это его и погубило: вскоре советник получил французские газеты. А у него пятнадцатилетняя дочь. Катя, вернее, Эльза - это ее настоящее имя - обожает свою кузину. Бортовые огни озаряли их своими зелеными и красными лучами - динамо наконец заработали. Лоцман чиркнул спичкой, и пламя осветило его склоненную голову в меховой шапке. - Эльза Зильберман, - повторил Вринс и пояснил: - Родители ее матери живут в Финляндии. Она попробует… Он вытащил папиросу из золотого, знакомого Петерсену портсигара. - С девятьюстами крон… Вы же понимаете! Даже если они живы, им о ней ничего не известно. Ее отец женился вторым браком на актрисе. | 
