Сименон Жорж - Письмо следователю - стр 16

Не волнуйся, Мартина. Я прекрасно знаю, что ты дрожишь, что маленькая девочка опять ждет удара. Тебя ведь всегда били! Положись на меня, дорогая. Я иду наверх. Иду за свободой для нашей любви.

Ну что же, раз это твой кров, старушка… Простите, господин следователь. Я не прав. И в тот день тоже был не прав. Я плевался ядом. Да, битый час плевался ядом, мечась, как зверь по клетке, между кроватью и дверью.

Прости меня и ты, Арманда, какой бы неожиданной ни показалась тебе моя просьба. Все это было не нужно, бесполезно.

Я выложил все, что у меня было на сердце, все мои унижения, малодушные капитуляции, подавленные желания, добавив к ним то, чего не было, и все это взвалил на тебя, на тебя одну, как будто виновата была только ты.

Ты никогда не теряла хладнокровия, но на этот раз я увидел, что ты не имела представления о мужчине, десять лет спавшем в твоей постели.

Не могу уже вспомнить дословно. Меня трясло. Накануне я со злости ударил ту, которую любил.

Тут я взорвался, господин следователь. Не только против Арманды. Против вас всех, против жизни на ваш манер, против ваших представлений о союзе двух людей и чувстве, которое может между ними вспыхнуть.

Я был не прав и сожалею об этом. Арманде не дано понять. Она так же не виновата в этом, как товарищ прокурора или мэтр Габриэль.

Я выложил Арманде всю правду! Всю! Рассказал даже о том, что бил Мартину, и о простынях, которые грыз бессонными ночами.

А мне предлагали компромисс. Я буду встречаться с Мартиной украдкой, как какой-нибудь Боке, и смогу время от времени удовлетворять свои вожделения.

Дом дрожал от крика. Я, которого мать всегда сравнивала с большим послушным псом, был неистов и груб.

Я был злобен, намеренно жесток. Мне это было необходимо. Только так я мог отвести душу.

К черту и еще раз к черту! Все кончилось, кончилось разом, когда я меньше всего ждал, и у меня не было никакого желания начинать сначала.

Мартина, готовая к самому худшему, заранее отказавшаяся от борьбы, молча протянула мне трубку.

Все это - совершенно естественным тоном, господин следователь. Для меня вопрос был решен. Я взглянул на Мартину - бледное лицо, бескровные губы - и чуть не рассердился.

Было около девяти вечера. Я нарочно выбрал ночной поезд: пусть девочки уже лягут. Зашел поцеловать их на сон грядущий: мне не хотелось, чтобы меня провожали.

Вниз я спустился совершенно спокойный. У ограды стояло такси, шофер выносил мои вещи.

Мать осталась в гостиной. Глаза у нее были красные, в руке - скомканный платок. Я уже надеялся, что все обошлось благополучно, но в последний момент, когда я высвобождался из ее объятий, она шепнула:

Арманда стояла в прихожей. Это она уложила мои чемоданы. Она, как всегда, думала и помнила обо всем.

В прихожей горел свет. Наверху слышались приглушенные рыдания матери, на улице урчал прогреваемый таксистом мотор.

Мы невольно улыбнулись. Я обнял ее и расцеловал в обе щеки, она коснулась губами моего лба, подтолкнула меня к двери и прошептала:

Я заехал за Мартиной, и мы с ней вновь очутились на перроне вокзала. На этот раз дождя не было, и я впервые видел такое звездное небо. Бедная Мартина, в которой все еще сидел страх, украдкой наблюдала за мной и, когда мы вошли в купе, спросила:

Мы были одни. Сразу же погасили свет, и я так крепко прижал к себе Мартину, что мы сразу стали похожи на одну из тех эмигрантских парочек, которые жмутся друг к другу в пароходных твиндеках^[12].

Что мы могли сказать друг другу в ту ночь? Даже почувствовав на щеке теплые слезы Мартины, я не сделал попытки ободрить ее и лишь погладил ей пальцами веки.

В конце концов она уснула, а я стал считать станции, огни которых проносились за окнами. В Type дверь нашего купе распахнули какие-то люди, нагруженные чемоданами. Всмотрелись в темноту, различили наши силуэты и на цыпочках удалились, осторожно притворив дверь.

Это не походило на бегство. Перед отъездом мы с Армандой в высшей степени пристойно обо всем договорились. Потратили даже несколько часов, обсуждая детали моей будущей жизни. Мало того! Несколько неуверенным голосом, как бы извиняясь, Арманда дала мне ряд советов. Не насчет Мартины, разумеется, а по поводу моих дел.

Уладить все без лишних осложнений помогло и то, что маленький Брайль чудом оказался свободен. Это молодой врач, выходец из очень бедной семьи - его мать ходит помогать по хозяйству в районе Аустерлицкого вокзала; из-за безденежья он еще нескоро начнет практиковать самостоятельно. Покамест он заменяет коллег.

Я познакомился с ним во время своего последнего отпуска - он заменял меня и отлично справился.

С согласия Арманды я позвонил ему в Париж. Ввиду зимнего спортивного сезона я боялся, что Брайля нанял кто-нибудь из коллег, решивший неделю-другую провести в Шамони или Межеве^[13].

Он оказался не занят. Тут же согласился приехать и поселиться у меня на неопределенное время. Не знаю, догадался ли он, что произошло. Со своей стороны я дал ему понять, что он может остаться у нас навсегда - если захочет.

Этот рыжий парень, слишком, на моей взгляд, ершистый, слишком настороженный - чувствуется, что он мечтает когда-нибудь взять у жизни реванш, - но люди, как правило, считают его добрым малым.

Таким образом, в ларошском доме почти ничего не изменилось. Арманда, моя мать и дочери, могут вести прежний образ жизни: Брайль удовольствуется твердым жалованьем, далеко не исчерпывающим наши доходы.

- Не берись за что попало. Не соглашайся на первую же сумму, которую тебе предложат.

Я, разумеется, буду работать. Сперва я собирался приискать место в одной из больших парижских лабораторий, но это вынудило бы меня на много часов в день оставлять Мартину одну. Я откровенно признался в этом Арманде, и она с улыбкой, гораздо менее ироничной, чем я ожидал, спросила:

Я ревнивец, а вовсе не из боязни нервничаю, выбиваюсь из колеи, чувствую себя несчастным, оставляя Мартину одну хоть на минуту.

Но зачем объяснять все это Арманде, тем более что - готов поклясться - она и без того все поняла?

Истратив лишь незначительную часть наших сбережений, я куплю себе врачебный кабинет в предместьях Парижа. Остальное поступает в распоряжение Арманды и моих дочерей. Мне не понадобилось даже выдавать жене доверенность - та давно у нее была.

Словом, мы все уладили. Нам удалось спокойно обо всем переговорить. Вы, конечно, понимаете, что выражались мы несколько туманно. Разговаривая, инстинктивно приглушали голос.

Итак, мы с Мартиной уехали и провели ночь на вагонной скамье, тесно прижавшись друг к другу.

Когда мы подъезжали к Парижу, предместья были залиты солнцем. Мы остановились в гостинице средней руки, около вокзала, и я записал в журнале регистрации постояльцев: "Г-н и г-жа Шарль Алавуан".

Мы еще только учились пользоваться свободой и делали это довольно неуклюже. По десять раз на дню мы подглядывали друг за другом, и тот, кто "попадался с поличным", виновато улыбался другому.

Кварталы Парижа внушали мне страх: они были населены призраками, нет, хуже - людьми из плоти и крови, которых мы могли встретить.

Словно по молчаливому уговору, господин следователь, мы стали их избегать. Бывало, на углу какой-нибудь улицы или проспекта мы вдруг, не говоря ни слова, сворачивали в сторону, и я, чувствуя, как огорчена Мартина, спешил нежно прижать к себе ее локоть.

Она боялась также, что меня угнетает необходимость заново начинать карьеру, я, напротив, этому радовался - мне хотелось начать все с нуля.

Мы обошли агентства, специализирующиеся на продаже врачебных кабинетов, и побывали во многих таких кабинетах, рассеянных по всему городу - и в бедных, и в буржуазных кварталах.

Я испытывал потребность оторваться от среды, напоминающей о моей прежней жизни, и мне казалось: чем дальше мы отойдем от нее, тем ближе мне будет Мартина.

После четырехдневных поисков мы наконец остановили свой выбор на кабинете в Исси-ле-Мулино - самой перенаселенной и грязной из рабочих окраин.

Мой предшественник, по происхождению румын, за несколько лет сколотил состояние и собрался на родину. Разумеется, он всячески нахваливал свой кабинет.

Это было почти предприятие: прием шел чуть ли не по конвейеру. Выбеленная известкой приемная с надписями на стенах наводила на мысль об общественных местах.

Здесь курили, плевали на пол, и, вздумай я пропустить кого-нибудь без очереди, дело, несомненно, кончилось бы потасовкой.

Помещался кабинет на первом этаже. Окна приемной выходили на улицу, и пациенты вваливались туда, как в лавку - без звонка. Занимали очередь и ждали.

Окна самого кабинета, где мы с Мартиной проводили почти весь день, выходили во двор, а там была кузница, откуда с утра до ночи доносились удары молота.

Жили мы на четвертом этаже в довольно чистенькой, казавшейся игрушечной квартирке - до того крошечные были в ней комнаты. Обстановку нам пришлось купить у румына. Это была стандартная мебель, какую можно найти в любом универмаге.

Я приобрел по случаю двухместную малолитражку: размерами Исси-де-Мулино не уступает хорошему провинциальному городу, а мои пациенты квартировали в самых разных уголках предместья. Кроме того, на первых порах меня, особенно утром, унижало ожидание трамвая, иногда достаточно длительное.

Мартина выучилась водить машину, получила права и взяла на себя обязанности шофера.

Каких только обязанностей она не выполняла! Найти прислугу нам не удалось. На объявления, которые мы дали в провинциальные газеты никто не откликнулся, и пока мы довольствовались грязной и злющей бабой, согласившейся приходить к нам на два-три часа в день.

Тем не менее в половине восьмого утра Мартина спускалась вместе со мной в кабинет, надевала халат, косынку и подготавливала все, что нужно для работы.

Завтракать мы ходили вместе, обычно в ресторанчик для шоферов, и Мартина частенько посматривала на меня с тревогой.

Это было правдой, это действительно была жизнь, начавшаяся заново почти с нуля. Я был бы рад, оказаться еще беднее, если бы подниматься вверх предстояло с еще более низкого уровня.

Затем Мартина везла меня по запруженным улицам, ждала, пока я выйду от больного, а вечером, если было время, мы отправлялись за провизией, чтобы пообедать дома, в нашей кукольной квартирке.

Развлекались мы редко. Непроизвольно переняли привычки соседей по кварталу: раз в неделю проводили вечер в том же кинотеатре, что и мои больные; там пахло апельсинами, эскимо, кисленькой карамелью и под ногами трещала скорлупа арахиса.

Глава 10

Каждый вечер, прежде чем заснуть, Мартина клала голову в ямку под моим плечом, и нам случалось просыпаться утром в той же позе - каждый вечер, господин следователь, мы смежали глаза не раньше, чем я переливал себя в глубины ее плоти.

Это был почти обряд. Мартина боялась этой минуты: она знала, какую цену плачу я сам и заставляю платить ее за каждое пробуждение в ней былой Мартины. Ей приходилось изо всех сил избегать нервного срыва, того оцепенения, от которого мне становилось так больно, задыхающихся отчаянных попыток добиться неведомого ей избавления, попыток, от которых она прежде отказывалась, лишь окончательно выбившись из сил.

Я утешал ее, но и сам начинал сомневаться. И тогда мы всерьез страшились грани, неизменно отделявшей для нас день от ночи, грани, на которой мы пытались слиться воедино…

- Поверь, настанет день, когда ты перестанешь об этом думать, и чудо все-таки произойдет.

И оно произошло. Я помню, как прочел в ее глазах удивление, еще смешанное со страхом. Чувствуя, как пока тонка нить, не рискнул подбадривать Мартину и притворился, будто ничего не замечаю.

Ну, конечно, можно. На этот раз плоть ее раскрывалась, как цветок, и мои глаза не в силах были оторваться от ее глаз. И тут у Мартины вырвался громкий крик, какого я никогда не слышал - животный вопль и возглас торжества одновременно; она улыбнулась новой улыбкой, в которой смешались гордость и смущение - ей было чуточку неловко, она откинулась головой на подушку и, обмякнув всем телом, выдохнула:

Да, господин следователь, наконец она была моей во всей полноте этого слова. Наконец стала женщиной. Наконец я тоже получил не только любовь, но и нечто такое, чего никогда не изведали другие. Они ничего не поняли, ничего не заметили. Что ж, тем лучше!

Мы вдвоем одолели еще один важный этап. Теперь нужно было, если можно так выразиться, закрепить победу, добиться, чтобы она не осталась сиюминутной.

Пожалуйста, не улыбайтесь. Попробуйте понять, ладно? Не уподобляйтесь людям, склонившимся над моим делом с видом воплощенного Правосудия, одним из служителей которого являетесь вы, и не пожелавшим подумать, что же лежит в основе совершенного мной преступления.

Спустя несколько дней, в момент нашего наивысшего счастья, когда Мартина, утомленная любовью, засыпала в моих объятиях, а я продолжал поглаживать ее нежную кожу, у меня в голове, почти безотчетно, мелькнуло: "А ведь наступит день, когда мне придется ее убить".

Именно эта фраза сложилась в моем мозгу. Заметьте: я не поверил себе, но и не содрогнулся. Продолжал гладить Мартину по бедру - изгиб его меня всегда особенно волновал, ее распущенные волосы щекотали мне лицо, я чувствовал на своей шее ее ровное дыхание, а во мраке моей души звучали слова: "Мне придется ее убить…"

Я еще не заснул. Не достиг даже того состояния, когда явь постепенно переходит в сон, но в голове еще возникают пугающе ясные мысли.

Она была дорога мне, как никогда. В ней заключалась вся моя жизнь. Но вопреки ей самой, вопреки всей ее смиренной любви - да, господин следователь, ее любовь была смиренной - она все же была другою Мартиной, и знала это.

Мы оба это знали. И оба страдали от этого. Жили, разговаривали, поступали так, словно той, прежней, никогда не существовало. Подчас Мартина открывала рот и тут же смущенно останавливалась.

Сименон Жорж - Письмо следователю.

Глава 10