– Он закрыл глаза. Когда он их открыл и увидел, что ее глаза закрыты, он был ей за это очень признателен. – Теперь посиди спокойно, не двигайся. Она встала, погасила люстру, оставив зажженной только совсем маленькую лампу под шелковым абажуром на ночном столике. Потом она направилась к стенному шкафу и извлекла оттуда бутылку виски, начатую накануне Она сочла необходимым разъяснить: – Сейчас это совсем не то... И он понял. Она спокойно, не торопясь и тщательно отмерив дозы алкоголя и воды с серьезным видом хозяйки дома, наполнила два стакана. Один поставила около своего спутника и как бы между делом коснулась его лба. – Тебе хорошо? Сбросив привычным движением туфли, она забилась в кресло, устроилась там поудобнее и сразу стала похожа на маленькую девочку. Потом вздохнула и произнесла каким-то совершенно незнакомым ему голосом: – Мне очень хорошо. Их разделяло не больше метра, но они прекрасно знали, что не будут преодолевать сейчас это расстояние, и тихо смотрели друг на друга сквозь полуприкрытые веки. Они были счастливы, видя, как глаза светятся нежностью. И это успокаивало их. Неужели она сейчас опять заговорит? И она действительно слегка приоткрыла рот, но для того, чтобы тихо, почти шепотом начать петь ту самую песню, которая совсем недавно стала их песней. И этот простой популярный мотив вдруг преобразился в музыкальное произведение такой силы, что у мужчины выступили на глазах слезы и он почувствовал жар в груди. Она это знала. Она знала все. Она завораживала его своим пением, своим чуть надтреснутым голосом с серьезными интонациями и намеренно стремилась продлить удовольствие, которое они ощущали оттого, что они вдвоем и отрешены от всего остального мира. Когда она вдруг замолчала, то в наступившей тишине стали слышны уличные шумы. Они слушали их с явным изумлением. Потом она повторила значительно тише, чем первый раз, как если бы она боялась вспугнуть судьбу: – Тебе хорошо? Услышал ли он слова, которые она затем произнесла, или же они прозвучали в нем самом? – Мне никогда в жизни не было так хорошо. 3
Странным было это ощущение. Она говорила. Он был взволнован. Он говорил себе: "Она лжет". Он был уверен, что она лгала. Возможно, она не придумывала все подряд, хотя он считал ее способной и на это. Ложь получалась из-за некоторых искажений, преувеличений или пропусков. Два-три раза она наливала себе виски. Он больше не одергивал ее, ибо теперь уже знал, что в это время виски ей необходимо. Оно поддерживало ее. И он ясно представил, как она в другие ночи, с другими мужчинами вот так же пьет, чтобы поддержать свое возбуждение, и говорит, говорит без конца своим волнующим, хрипловатым голосом. Кто знает, не рассказывала ли она им всем абсолютно одно и то же с такой же искренностью? Самое поразительное то, что ему было все равно, во всяком случае, он на нее за это не сердился. Она рассказывала ему о муже. Он был венгр, граф Ларски. Она вышла за него замуж, по ее словам, в девятнадцатилетнем возрасте. И в этом рассказе была ложь или, скорее, полуложь, поскольку она утверждала, что досталась мужу девственницей, и поведала о грубости мужчины в эту первую ночь, забыв, что сама же совсем недавно говорила о приключении, которое пережила в семнадцать лет. Он страдал. Но не столько из-за лжи, сколько из-за самих этих историй, из-за образов, которые они вызывали в его сознании. Если он и сердился, то лишь из-за того, что она с бесстыдством, граничащим с вызовом, очерняла себя в его глазах. Может быть, она так говорила под влиянием алкоголя? Время от времени он мог хладнокровно оценивать ее: "Эта женщина имеет привычку не спать до трех часов ночи, не в состоянии заставить себя лечь. Она испытывает потребность поддерживать во что бы то ни стало свое возбуждение, поэтому пьет, курит, говорит до нервного изнеможения и в конце концов падает в мужские объятия". Все же он не уходил? И даже не испытывал ни малейшего побуждения покинуть ее. И чем отчетливее понимал Ситуацию, тем яснее осознавал, что Кэй необходима ему, и в конце концов покорился. Пожалуй, это самое точное слово: покорился. Трудно сказать, когда именно, в какой момент сложилось у него это решение, но он не хотел больше сопротивляться, что бы еще ни услышал. Почему же она не замолкает? Как все было бы проще! Он бы обнял ее и прошептал: – Все это не важно, поскольку мы начинаем все сначала... Вновь начать жизнь с нуля. Время от времени она прерывала свой рассказ: – Ты меня не слушаешь. – Нет, что ты, слушаю. – Ты, конечно, слушаешь, но иногда вдруг начинаешь думать о другом. Он же думал о себе, о ней, обо всем сразу. Он был одновременно и самим собой, и собственным зрителем. Он любил ее и смотрел на нее глазами безжалостного судьи. Она, например, говорила: – Мы два года жили в Берлине, где мой муж был атташе в венгерском посольстве. Там, точнее говоря в Сванзее, на берегу озера, и родилась моя дочь Мишель. Тебе нравится имя Мишель? Но она не собиралась ждать ответа. – Бедняжка Мишель! Она живет теперь у одной из своих теток, сестры Ларски, которая никогда не выходила замуж и занимает одна огромный замок, километрах в ста от Будапешта. Не нравился ему этот огромный романтический замок, и тем не менее это могло оказаться правдой, а могло быть и выдумкой. И он задавался вопросом: "Интересно, скольким мужчинам она рассказывала эту историю? " Он нахмурился... Она сразу это заметила. – Тебе надоело слушать о моей жизни? – Да нет же. Несомненно, это было столь же ей необходимо, сколь и последняя сигарета, которая заставляла его обычно испытывать острое нетерпение, ожидая, когда она кончит курить. Да, он чувствовал себя счастливым, вернее сказать, знал, что скоро будет счастлив, и потому так спешил покончить раз и навсегда с прошлым, а может быть и с настоящим. – Его назначили первым секретарем посольства в Париже, и мы должны были поселиться прямо в здании посольства, потому что посол был вдовцом, а нужна была женщина для официальных приемов. Когда же она ему лгала? В их первом разговоре о Париже, еще там, в сосисочной, она утверждала, что жила напротив церкви д'Отей, на улице Мирабо. А венгерское посольство никогда не помещалось на улице Мирабо. Она продолжала: – Жан был мужчиной высокого класса, одним из самых умных людей, которых я когда-либо встречала... И он ревновал. Его раздражало, что она еще плюс ко ему называла бывшего мужа не по фамилии, а по дени. – Видишь ли, это был знатный господин у себя на родине. Ты не знаешь Венгрии? – Почему? Знаю. Она отмахнулась от возражения, нетерпеливо стряхнув пепел своей сигареты. – Ты не можешь ее знать. Для этого ты слишком француз. Даже я, хотя и родилась в Вене и во мне есть венгерская кровь по линии бабушки, все же не сразу привыкла. Ведь когда я говорю "знатный господин", то это надо понимать не в современном смысле, а в старинном, средневековом. Это был именно "знатный господин" тех далеких времен. Я видела, как он стегал кнутом слуг. Однажды в Шварцвальде нас чуть не опрокинул шофер. Он свалил его ударом кулака, потом бил каблуком по лицу и спокойно мне заявил: "Жаль, что у меня нет с собой револьвера. Этот недотепа мог бы вас убить". А Комбу по-прежнему не хватало смелости, чтобы сказать: – Помолчи, пожалуйста. Ему казалось, что такая болтовня принижала их обоих – ее, потому что она говорила, а его, потому что слушал. – Я тогда была беременна. Этим частично объясняется его ярость и его жестокость. А ревновал он до такой степени, что даже за месяц до родов, когда никакому мужчине не могло прийти в голову за мной ухаживать, он следил за мной с утра до вечера. Я не имела права выйти одна. Он запирал меня на ключ в квартире. Более того, забирал мою обувь и все платья и прятал их в комнате, ключи от которой были только у него. Как она не понимает, что зря все это говорит и что делает еще хуже, когда добавляет: – Мы жили в Париже три года. Вчера она заявляла, что шесть лет. С кем же прожила она еще три года? – Посол (кстати сказать, умер в прошлом году) был поздним из самых крупных наших государственных деятелей, ему было уже восемьдесят лет. Он чувствовал ко мне отеческую привязанность, ибо был тридцать лет вдовцом, а детей у него не было. Он подумал: "Ты лжешь". Потому что так не могло быть, по крайней мере с ней. Да будь послу хоть девяносто лет или еще больше, она все равно бы не пожалела никаких усилий, чтобы только вынудить его воздать ей должное. – По вечерам он часто просил меня читать ему вслух. Это было одной из его последних радостей. Он с трудом сдержался, чтобы не выкрикнуть откровенно и грубо: – А где находились в это время его руки? Ибо на этот счет у него не было никаких сомнений. И он страдал от этого. "Выкладывай поскорее, вываливай, что там у тебя еще осталось, чтобы больше не касаться всех этих мерзостей". – Из-за этого муж заявил, что здоровье не позволяет мне жить в Париже, и отправил меня на виллу в Ножане. Его характер становился все более трудным. В конце концов у меня не хватило мужества это выносить, и я уехала. Совсем одна? Как бы не так! Если бы она уехала по собственной воле, сама по себе, то разве можно было поверить, что в таком случае она оставила бы дочь и не взяла ее с собой? Если бы она по своей инициативе потребовала развода, неужели она оказалась бы в том положении, в котором она находится сейчас? Он даже сжал кулаки от ярости с явным желанием ее ударить, чтобы отомстить сразу за обоих – и за себя, и за мужа, которого тем не менее не переставал ненавидеть. – Вот тогда-то ты и попала в Швейцарию? – спросил он, с трудом скрывая иронию. Она, несомненно, поняла. У него сложилось впечатление, что она вообще все понимает, поскольку ответила довольно зло, не вдаваясь в детали: – Не сразу. До этого я год прожила на Лазурном берегу и в Италии. Не сказала – с кем именно, и при этом не стала утверждать, что жила там одна. Он ненавидел ее. Ему захотелось начать выламывать ей руки, заставить встать на колени, чтобы она просила у него прощения, стеная от боли. Явная ирония почудилась ему в словах этой женщины, забившейся в кресло, когда она оттуда ему бросила фразу, произнесенную с чудовищным простодушием: – Ну вот видишь, я тебе рассказываю о моей жизни все. А остальное – все то, чего она не сказала и чего он не хотел бы и знать? Неужели ей не приходит в голову, что ее исповеди со всей очевидностью вытекает, что старый посол, конечно же, ее тискал? Слова, которые он хотел бы ей высказать по этому поводу, комом застряли у него в горле, причиняя ему почти физическую боль. Он поднялся и, не давая толком себе отчета в том, что дает, произнес: – Иди спать. Как он и ожидал, она пробормотала: – Ты позволишь мне закурить? Он вырвал у нее сигарету и раздавил прямо на ковре: – Иди ложись. Он знал, что, чуть отвернувшись, она улыбнулась. Он понял, что она торжествует. Можно подумать, что она способна рассказывать все эти истории только с одной целью: чтобы довести его до того состояния, в котором она его видит сейчас! "Я к ней не притронусь сегодня, – обещал он себе. – Так она, может быть, поймет!" Что именно поймет? Это глупо. А разве не было теперь глупым и несуразным вообще все? Что они делают здесь вдвоем, в номере "Лотоса", за этой фиолетовой вывеской, зазывающей пары, которые проходили мимо? Он смотрел, как она раздевается, и оставался холодным. Да, именно, он был способным оставаться холодным по отношению к ней. Ее нельзя было назвать красивой и неотразимой, какой она себя воображала. Жизнь отметила патиной и ее тело. От одной только этой мысли он вдруг почувствовал, как его охватила страшная ярость и возникло острое желание уничтожить начисто прошлое, вобрать в себя все, сделать своим. Яростно, с застывшим от злобы, пугающим взглядом, он сжал ее в своих объятиях, буквально надломил ее и с таким неистовством погрузился в нее, как будто хотел раз и навсегда освободиться от мучительного наваждения. Она смотрела на него, потрясенная, и когда он наконец неподвижно застыл, заплакала, но не так, как плакала там, за стенкой, Винни, а как плачут дети, и совсем по-детски тихо сказала: – Ты сделал мне больно. И опять же как дитя, она тут же, почти сразу, заснула. В эту ночь на ее лице не было того печального выражения, которое он заметил накануне. Похоже, на этот раз их объятия принесли ей успокоение. Во сне она чуть надула губы, руки ее легко и безвольно лежали поверх одеяла, а волосы рыжеватой всклокоченной массой выделялись на яркой белизне подушки. Он не мог заснуть и даже не пытался. К тому же близился рассвет. И когда заря отразилась своим холодным отсветом на окне, он проскользнул за штору и, чтобы освежиться, прижался лбом к холодному стеклу. Улица казалась пустынной, ее оживляли только урны с мусором вдоль тротуаров. Какой-то человек в доме напротив, на таком же этаже, брился перед зеркалом, подвешенным к окну. Их взгляды встретились на одно мгновение. Но что они могли сказать друг другу? Были они примерно одного возраста. У человека напротив были густые, насупленные брови и залысины на лбу. Находился ли кто-нибудь в глубине комнаты? Может быть, на кровати лежала женщина, погруженная еще в глубокий сон? Если этот человек так рано встал, значит, он идет на работу. Интересно бы знать – на какую? По какой жизненной борозде он бредет? Вот у него, у Комба, нет больше никакой борозды. Уже несколько месяцев. Но все же еще позавчера он упрямо шел в каком-то более или менее определенном направлении. А в это утро, на фоне холодного октябрьского рассвета, он ощутил себя человеком, который порвал все связи с прошлым и лишился, приближаясь к пятидесяти годам, какой бы то ни было прочной привязанности. Ничего у него больше, по сути дела, не оставалось – ни семьи, ни профессии, ни страны, ни даже, в конечном счете, и жилья. Ничего и никого, кроме незнакомки, спящей в номере довольно подозрительного отеля. В доме напротив горела электрическая лампочка, и он вспомнил, что не погасил свою. Возможно, это может стать удобным поводом, а то и предлогом? Действительно, а не съездить ли ему к себе! Кэй будет ждать весь день, он уже начинает осваиваться с ее привычными. Он оставит на столе ей записку о том, что вернется. Там, в Гринич-Виледже, он приведет комнату в порядок. Пока он, заперев дверь, бесшумно одевался в ванной, его голова лихорадочно работала. Он не только тщательно уберет комнату, но и купит цветы. И купит еще недорогой кусок кретоновой материи яркой расцветки, чтобы прикрыть серое покрывало кровати. Потом он пойдет и закажет холодную еду в итальянском ресторане, в том самом, который поставляет еженедельные ужины Ж. К. С. и Винни. Ему надо еще позвонить на радио, поскольку на завра назначена запись. Он должен был позвонить вчера. Голова работала четко и ясно. Как-то неожиданно, несмотря на усталость, он обрел хладнокровие и заранее радовался, представляя, как пойдет по улице и будет прислушиваться к звуку своих шагов, вдыхая свежий утренний воздух. Кэй по-прежнему спала, выпятив нижнюю губу, что вызвало у него почти умиленную улыбку. Конечно, она заняла определенное место в жизни Комба. К чему теперь пытаться его соизмерять и как-то оценивать? Если бы он не боялся ее разбудить, то непременно поцеловал бы в лоб снисходительно и нежно. "Я скоро вернусь", – начертал он на листке, вырванном из записной книжки, и положил его на ее портсигар. И от этого он опять улыбнулся, ибо теперь-то уж она никуда не денется: непременно наткнется на записку. Оказавшись в холле, он набил трубку, но прежде чем закурить, вызвал лифт. Вот как! Внизу не было ночного портье. Его уже заменила одна из девушек в униформе. Не останавливаясь, он прошел мимо нее, остановился как вкопанный на тротуаре и вздохнул полной грудью. Чуть было не вздохнул с облегчением: "Ну, наконец! " И только одному Богу известно, не задался ли Комб где-то в глубине души вопросом: вернется ли он назад? Он сделал несколько шагов, остановился, потом еще прошел немного. И вдруг ощутил острую тревогу, как человек, который чувствует, что забыл что-то, а что именно, не может вспомнить. Он еще раз остановился на самом углу Бродвея и застыл при виде его погасших огней и безлюдных широких тротуаров. А что будет, если, вернувшись, он обнаружит, что комната пуста? Едва эта мысль коснулась его сознания, то причинила такую боль, привела в такое отчаянье и вызвала такое паническое состояние, что он резко обернулся, чтобы удостовериться, что никто из отеля не выходил. Несколько мгновений спустя он уже у входа в "Лотос" выбивал свою еще не погасшую трубку, стуча ею по подошве. – Седьмой, пожалуйста, – бросил он молодой лифтерше, только что спустившей вниз кабину лифта. Он пришел в себя лишь тогда, когда убедился, что Кэй спокойно спит, а в их комнате ничего не изменилось. | 
