Один из полицейских принес черную клеенчатую сумку и достал оттуда полупустую бутылку с джином. Вторая бутылка разбилась, осколки ее виднелись на дне сумки, еще пахнувшей алкоголем. Там же лежали два апельсина, раздавленные бананы и пакет размокших бисквитов. - Вот все, что мы нашли. Ни бумажника, ни кошелька. Денег тоже не было. - Вы не знаете, как она добралась сюда из Глендейла? - Во всяком случае, не пешком. Либо у нее была мелочь на автобус, либо ее подвезли на попутных машинах. - В котором часу произошел несчастный случай? - В десять. - В магазин Баумана она могла попасть только вчера. - По субботам у него открыто до десяти вечера. - Знаю. Мне хотелось бы выяснить, где она ночевала. Сержант пожал плечами, давая понять, что это его не касается. - Подпишите здесь, слева, внизу страницы. Вот квитанция на восемь долларов шестьдесят центов - я вручу их Бауману. Хиггинс знал, что позади канцелярии находится коридор, перегороженный решеткой. За этой решеткой мать ночевала много раз, но последнюю ночь она провела не здесь. - Идете в похоронное бюро? Они работают и по воскресеньям. Вы в какое? - К Оварду и Тернеру, если оно еще существует. С сыном Тернера он когда-то учился в школе, но тот был тремя годами младше, и они не общались. - Она, наверно, ничего не сказала полицейскому, который ее подобрал? - Того, который доставил ее в больницу, сейчас нет. Но в донесении он не упоминает, чтобы она делала какие-нибудь заявления. - Благодарю. - Не за что. Почему-то Хиггинс был убежден, что, как только он выйдет, все трое расхохочутся. Он чувствовал, что и походка, и голос у него изменились, что он вообще стал другим человеком, неузнаваемо старым и ко всему равнодушным. Контора Оварда и Тернера переехала и находилась теперь на холме посреди жилого квартала, который хотя и разросся, но не утратил своего прежнего облика. Бывают такие кварталы - старые, небогатые, их не изменить никакими ухищрениями; улочки и лавки там сохраняют свое лицо, а дома с каждым годом все больше оседают, съеживаются, как старички, и все та же детвора копошится на узких тротуарах. Хиггинса спросили, на какое число назначить похороны, и он не нашелся что ответить. Ему не приходило в голову, что надо будет еще вернуться в Олдбридж. И о том, что пора уезжать, он тоже не подумал. Хиггинс чувствовал, что его сорвало с якорей. В будущем была сплошная неопределенность. Он как бы парил в каком-то пустом и необычном мире. - Вторник вам подходит? Он согласился на вторник - только бы ни о чем не думать. - Десять часов? Почему бы и нет? Ему показали альбомы с фотографиями гробов, надгробий, потом план ближайшего кладбища - то, которое он помнил, уже переполнено, и теперь хоронят на новом, в шести милях от города. - Полагаю, вас не затруднит уплатить сразу? У нас, как правило… Он подписал еще один чек. Какое это имеет значение? - Будьте добры, оставьте номер вашего телефона на случай, если понадобится с вами связаться. Он назвал уильямсонский номер и сам удивился этому не меньше, чем другие удивлялись его поведению. Позабыв про машину, Хиггинс двинулся было по улочке, которая отлого спускалась вниз. Отсюда видны были городские крыши. По этой улице он часто ходил когда-то, но теперь она стала ему такой же чужой, как и весь Олдбридж. А ведь он мог бы назвать владельца почти каждого дома - он развозил им покупки на своем грузовичке. Некоторые клиенты давали на чай, другие делали подарки к Рождеству; чаще всего, не зная, что он некурящий, дарили сигареты. Пожалуй, надо возвращаться в Коннектикут. Он уже ничего не в состоянии решить сам. Посоветоваться бы с кем-нибудь, кто поймет, что с ним творится, - он, Хиггинс, на это не способен. Он повел машину по отлогой улочке, пересек торговый квартал, миновал супермаркет "Ферфакс". Реклама извещала, что завтра состоится выставка-продажа, та самая, которая уже прошла у них в Уильямсоне. Ни с того ни с сего Хиггинс остановил машину на углу 32-й улицы. Метрах в пяти отсюда, среди облезлых, облупленных зданий будет дом, где он родился и прожил первые годы жизни. Пускай лавчонки стоят с закрытыми ставнями - он их узнает, да и фамилии владельцев на вывесках не изменились с тех пор, как он был ребенком. Из открытых окон верхних этажей доносится музыка. Кое-где жильцы облокотились на подоконники и выглядывают на улицу; у одного окна стоит в обнимку молодая пара, позади них в полумраке виднеется широкая медная кровать. Хиггинсу не сказали, в каком именно месте произошел несчастный случай, а спросить он постеснялся. Не об этом ли он сейчас подумал? Нет смысла допытываться у толстухи в красном платье, что сидит на стульчике у порога: чуть подальше, у самого тротуара Хиггинс уже приметил осколки стекла. Когда автобус затормозил, в нем, наверно, разбилось окно. Может быть, кто-нибудь из пассажиров от толчка ударился о стекло? Подойдя ближе, Хиггинс увидел на мостовой бурые пятна; там, где еще не просохло, алели редкие капельки. Он заметил, что стоит напротив дома № 67 - той самой трущобы, где прошло его раннее детство. Теперь в окнах почти не видать занавесок, как будто все жильцы сбежали отсюда. За дверью начинается темный холодный коридор. Хиггинс отыскал взглядом два окна на четвертом этаже, и на него снова накатил страх. Он почувствовал надвигающуюся опасность. Им овладело сумасшедшее желание бежать отсюда сломя голову - куда глаза глядят. Взгляд его скользил все ниже и ниже по фасаду, как вдруг в окне второго этажа Хиггинс заметил мужчину в рубашке с засученными рукавами, который курил сигарету и смотрел прямо на него. Глаза их встретились. Оба одновременно нахмурили брови, что-то припоминая. Теперь Хиггинс не смел уйти: тот, другой, обрамленный квадратом серой штукатурки, внезапно зашевелился, как ожившая фигура на картине, и замахал ему рукой: - Эй! Уолтер! Хиггинс тоже узнал его. Это был его ровесник. Мальчишками они вместе жили в этом доме, а потом ходили в одну школу. За длинное туловище и короткие ножки этот парень получил кличку Коротышка. Хиггинс не сразу припомнил его настоящую фамилию и, словно это было невесть как важно, судорожно напрягал память, злясь на свою забывчивость. - Это ты, что ли? - кричал Коротышка. Он почти полысел, зато отпустил куцые белесые усики. - Давай поднимайся! Дорогу-то помнишь? Фамилия иностранная - Радер. А имени Хиггинс так и не мог вспомнить: его всегда называли просто Коротышкой. Хиггинс не посмел отказаться от приглашения. За спиной его старинного дружка возникла женщина и посмотрела в сторону гостя, потом что-то шепотом спросила у мужа, а он ответил ей, тоже понизив голос. Хиггинс кивнул, что идет, и, опустив голову, пересек улицу в том самом месте, где утром ее перешла мать. Но автобуса поблизости не было, он благополучно оказался на другой стороне и, смирившись со своей участью, вступил под своды парадного. Глава 8
Раза два за этот день он чуть было не позвонил Hope - не столько для того, чтобы успокоиться, сколько чтобы попросить ее за ним приехать. Он так растерялся, что всерьез подумывал даже, не позвонить ли доктору Роджерсу. Он, Хиггинс, конечно, не заболел в прямом смысле слова, но разве то, что с ним творится, не хуже, чем какая-нибудь ангина или воспаление легких? Разве не летит вся жизнь под откос? Почему нет людей, к которым можно обратиться в таком вот случае? Запах старого дома начисто стерся из памяти у Хиггинса, но едва он оказался на лестнице, как этот запах сдавил ему горло. Может быть, когда он был ребенком, тут не пахло так тошнотворно? Нет, скорей всего, он просто не обращал тогда на это внимания, потому что привык. Хиггинс уже злился на Радера, который принудил его к этому нелепому паломничеству в ту самую минуту, когда ему больше всего на свете нужны собранность и хладнокровие. - Входи, старина. До чего же я рад тебя видеть! Ты знаком с Ивонной? Ивонной звали женщину, которую Хиггинс видел в окне. Она была растрепана, на блузке не хватало двух пуговиц, и в прорехе виднелась дряблая, нездорового цвета грудь. Чулок на Ивонне не было, из шлепанцев торчали грязноватые лодыжки. Похоже, она куда меньше обрадовалась гостю, чем ее муж. Не скрывая недовольства, подошла к телевизору устаревшей марки, по которому передавали баскетбольный матч, и выключила его. - А я себе думаю: что это за тип пялится на окна, будто квартиру снять хочет, и вдруг вижу - да это же ты! От его воодушевления Хиггинсу стало не по себе. Ему чудилось, что смех у Радера скрипучий, как у Луизы. Хиггинсу даже пришло в голову - а вдруг, подобно Луизе, Радер нарочно так смеется: показывает, что ему на все плевать, или просто хочет позлить гостя. Радер был небрит, вероятно, даже не мыт с утра, квартира выглядела запущенной и грязной. - Уолтер, старина! Присаживайся - такой праздник надо спрыснуть. Почему Хиггинс не посмел признаться, что не пьет, почему не отказался от выпивки? Круглый стол был покрыт рваной клеенкой с выцветшим рисунком. Коротышка торжественно выставил бутылку итальянского вина, оплетенную до самого горлышка соломкой, и толстые мутные стаканы. - А я частенько думал: что с тобой сталось? Не каждый день встречаешь старых дружков: все прямо-таки рассеялись по Штатам. Не говорю уж о тех, кто помер. Твое здоровье! Его жена тоже взялась за стакан. Вино было темное, почти черное, Хиггинса едва не стошнило от первого же глотка, обжегшего ему горло. - Роскошь! Это вот, да еще спагетти - лучшее, что нам привезли итальянцы. Кстати об итальянцах. Помнишь Альфонси? Хочешь - верь, хочешь - нет, но он теперь священник и не так давно вернулся в Олдбридж: получил здесь приход. Смех, да и только! Помнишь, как он пристраивался с девчонками за мусорными баками? Откуда в нем эта потребность ни на минуту не закрывать рот? Комната, где они сидят и откуда Хиггинсу виден противоположный тротуар, служит одновременно кухней, столовой и гостиной. На газовой плите греется рагу; такую мебель, как здесь, увидишь разве что в лавке старьевщика, да и то непонятно, кто на нее польстится. Но, между прочим, эта комната - почти точное подобие той, где Хиггинс жил ребенком. Только там еще была раскладушка в углу, которую днем убирали. Сквозь неприкрытую дверь спальни Хиггинс уже заметил водопроводный кран. В его времена такого здесь не было - за водой ходили в коридор. В спальне стояли две кровати, явно не перестеленные со вчерашнего, а может быть и несколько дней. Одна кровать, двуспальная, очень широкая, была из какого-то темного дерева, другая представляла собой просто пружинный матрас на четырех деревянных чурках, застеленный простынями сомнительной свежести и линялым зеленым одеялом. - Не сказал бы, что ты выглядишь блестяще, но вид у тебя преуспевающий. Радер как будто оценивал взглядом качество его костюма и ботинок. - Ну, да и мне жаловаться грех. Правда, Ивонна? Ивонна тем временем, высунувшись из окна, глазела на улицу. Она хмуро, с раздражением обернулась. - Чего тебе? - Я говорю, нам с тобой грех жаловаться. - На что? - На житье-бытье. На работе не надрываемся, жрем от пуза. Она передернула плечами и опять свесилась на улицу. - Ты еще жил в Олдбридже, когда умерла моя мамаша? Хиггинс не помнил. Он никогда особенно не дружил с Радером, разве только когда оба были малышами. После очередного бегства Луизы они перебрались отсюда, и Хиггинс совсем потерял Радера из виду. А тот считает, что они жили, как родные братья! - Твое здоровье! О чем, бишь, я? Когда мамаша померла, мой старик решил, что сыт городом по горло, и перебрался с шурином вместе в деревню, куда-то в Южную Каролину. Квартирку я за собой сохранил и, ей-Богу, сдается, мы с Ивонной последними выберемся из этой развалюхи. Три года назад власти постановили ее снести, но работы до сих пор не начались, и так оно может тянуться еще долго. Половина жильцов съехала. Кстати, твоя бывшая квартира тоже пустует, а двери пошли на дрова. Хиггинс поднял второй стакан. Вино уже не казалось таким омерзительным - от него по всему телу разлилось непривычное тепло. Голова, что ли, закружилась? Во всяком случае, все предметы расплылись, глаза слезились. "Это от насморка", - подумал он. - Дети у тебя есть? Хиггинс кивнул - рассказывать о них здесь ему было неприятно. - У нас тоже сын на флоте служит. Напомни, я тебе фотографию покажу. Здоровый черт, отца на голову перерос. После его отъезда у нас пустовала одна кровать, вот я и предложил приятелю у нас пожить: он вдовый, один-одинешенек на свете. Ты его не увидишь: по воскресеньям он всегда торчит в баре на углу чуть не до утра, пока не наберется как следует. Хиггинс никак не мог понять, нарочно Радер все это говорит или вправду не отдает себе отчета в своих словах. - Ну а я сперва ишачил на газовом заводе, а потом нашел работку как раз по себе. Вожу грузовик, который собирает мусорные баки. Оно, может, на первый взгляд и противно, но скоро привыкаешь. Надрываться не приходится. Каждый день объезжаешь одни и те же места, платят хорошо. Одна беда - рано вставать… Хиггинс вдруг вспомнил: отец Радера работал ночным сторожем в железнодорожных мастерских. Глаза у него всегда были красные, потому что вечный шум и гам в доме не давали ему днем выспаться. Часто он высовывался, босой, в рубахе, взъерошенный, и швырял чем попало в оравшую на лестнице ребятню. Коротышка вцепился в Хиггинса мертвой хваткой и битый час трещал о прошлом, о людях, которых Хиггинс забыл, и о тех, кого он отлично помнил, вроде Гонсалеса - его отец зимой работал у печи для обжига извести, а летом возил всю семью на Юг, на сбор хлопка. - Ты ведь его тоже знал? Он еще, помню, задал тебе такую трепку, что ты потом три дня в школу не ходил. Хиггинс такого не помнил; может быть, Радер перепутал, и это случилось не с ним, а с другим мальчишкой с их улицы. - Ты не встречал в прессе его фамилию? Она даже в нью-йоркские газеты попала; там и портрет напечатали. Не нашего Гонсалеса, а его сынка. Тот в семнадцать лет поехал работать в Филадельфию и в один прекрасный день, оказывается, укокошил там полицейского. Ему дали вышку. Вздернули - и в тот же день его отец, тот самый наш Гонсалес, взял да и перерезал себе горло бритвой. Твое здоровье, брат! Хиггинс чувствовал, что ему и впрямь дурно, но не смел об этом сказать. - Из нашего окна все видно как на ладони. Да взять хотя бы сегодняшнее утро. Тут у нас какая-то старая пьянчужка бросилась под автобус. Уж поверь, зрелище было не из приятных. Я сидел у окна и видел все, как вот сейчас - тебя. Ты-то как, нашел свое счастье? Что тут отвечать? - Где живешь? - В Коннектикуте. - Там, говорят, богачей навалом. Я-то дальше Нью-Йорка никогда не забирался, но меня тянет больше на юг, поближе к солнышку. Ну что, Ивонна, пригласим его поживиться с нами чем Бог послал? - Обед будет через час, не раньше, - отозвалась она. - Нет, мне скоро ехать, - сказал Хиггинс. - У тебя своя машина? - Да. - Где ты ее оставил? - На углу. - Захотелось взглянуть на дом? Признаюсь тебе в одной вещи - ты-то поймешь. Я здорово к ней привязался, к этой развалюхе, и когда настанет пора сматываться, мне будет жалко, заранее знаю. Хиггинс попытался выдавить вежливую улыбку, но ему становилось все хуже и хуже. Теперь его словно выворачивало наизнанку. Ему хотелось скорее спастись бегством, удрать от матери, от Радера, от старого дома, от этой улицы, которая тоже, казалось, вступила в сговор, чтоб всеми правдами и не правдами удержать пришельца. Может быть, старый приятель соврал или ошибся, и Луиза вовсе не бросилась под автобус; может, на нее и впрямь нашло затмение, как предположил врач в больнице. Но теперь, здесь, Хиггинс верил, что с нее сталось бы сделать это нарочно, чтобы принудить сына вернуться сюда. - Нет уж, ты так не уходи! Еще стаканчик на прощание, и мы тебя отпустим. Выпьешь с нами, Ивонна? Чем занимаются эти двое целыми днями? Неужели только глазеют на улицу или экран телевизора да валяются на незастеленной кровати? Ему нельзя увязать в этой трясине, но он чувствует, что увязает все глубже. Тут-то он в первый раз и подумал, что надо позвонить Hope, услышать ее голос, убедиться, что она существует на самом деле - она, дети, их дом. Все его существо восставало против прошлого, которое вновь пыталось взять его в плен. - Ей-Богу, Коротышка, мне пора… - Слыхала, Ивонна? Он сказал "Коротышка", как в старое доброе время! На лестнице, прежде чем наконец отпустить гостя, Радер предложил: - Не хочешь взглянуть на свою бывшую квартиру? Хиггинс с ужасом посмотрел на него и едва не бросился бежать. На улице его охватила такая тоска и растерянность, что он готов был опуститься на первый попавшийся порог и покорно ждать своей участи. Еще недавно он чувствовал себя старым, но сам не помнит, когда это было. Теперь, наоборот, он снова стал ребенком, который нуждается в помощи. Ему никто никогда не помогал! Еще совсем мальчуган, он уже притворялся взрослым мужчиной и отважно тащил свою ношу. | 
