Сименон Жорж - Четыре дня бедного человека.

    В ту пору Франсуа нисколько не смущало, что Вивиана продолжает вечерами промышлять около бара Пополя. Его привычки почти не изменились. Он приходил к ней на свидание, и, бывало, ему приходилось ждать в баре, откуда он мог видеть, как на углу поперечной улочки она расстается с очередным клиентом.

    Вопреки уверениям Франсуа в день смерти Жермены, Джанини не стал издавать газету, чтобы поддержать свою кандидатуру; он действовал с помощью плакатов, а главное, неимоверно низкими ценами привлекал толпы народа к себе в магазин. И еще оказывал давление на общественное мнение в барах и кафе, где его люди всегда были готовы поставить выпивку любому и каждому.

    "Джанини и „Негр“. Разумеется, в статье имелся в виду не настоящий негр, а ночной клуб на улице Расина, который содержал Тони, брат Джанини. Поговаривали, что после полуночи там при закрытых дверях идет крупная игра и что у полиции есть веские основания делать вид, будто ей ничего не известно.

    Но особенно много шуму наделала история про сбитую девочку, потому что она сильнее всего воздействовала на чувства читателей. А поскольку в ней оказалось замешано множество самых разных лиц, она заинтересовала не только обитателей квартала, но и весь Париж, вышла за рамки предвыборной борьбы, и о ней вынуждены были заговорить крупные газеты.

    В результате один из муниципальных советников, некий Данбуа, надеясь подкузьмить коллегу Лекуэна, сделал в Ратуше запрос и потребовал административного расследования, чтобы установить, каким образом полицейский протокол оказался опубликован в газете. Неожиданно для всех предложение о расследовании было принято незначительным большинством и с тех пор отравляет настроение муниципальному совету и префекту полиции.

    А Пьебеф звонил все чаще, назначая свидания в самых неожиданных местах забегаловках для шоферов, каких-то неведомых киношках, вокзальных буфетах и даже пригородных кабачках.

    Фамилии причастных к делу становились привычными и чуть ли не обретали известность. Задавленную девочку звали Марсела Тоген; ее мать несколько лет назад бросил муж, и теперь она работала в мастерской искусственных цветов на авеню Парк-Монсури. Когда в газете была объявлена подписка в ее пользу и опубликована фотография, она чуть ли не в отчаянии прибежала в редакцию.

    - Умоляю вас, прекратите! Я понимаю, вы действуете из лучших побуждений, но даже не представляете, что мне приходится из-за этого терпеть. Вчера меня опять вызывали в полицию и грубо спросили, за сколько я согласилась дать вам сведения. Я со слезами уверяла, что я тут ни при чем, но мне не поверили и угрожали. Мой хозяин тоже зол, он противник вашего кандидата.

    Дело Джанини тянулось не только до переизбрания Марселя, но и послужило трамплином для "Хлыста", первые номера которого делались в том же самом помещении. Именно в ту пору Франсуа поселил Вивиану на улице Дарю.

    Пьебеф тихой сапой добился-таки своего. Его мишенью - и вскоре все догадались об этом - был бригадир Бутарель, правая рука старшего комиссара Жамара, главы отдела светской жизни. Оказывается, Бутарель написал рапорт, положивший конец карьере инспектора Пьебефа. Этого самого Бутареля видели в "Негре", где он ужинал за роскошно накрытым столом в обществе братьев Джанини и Луизы Мариани. А еще как-то раз в приступе ярости он разбил аппарат у фотографа, когда тот снял его с кучей свертков при выходе из магазина Джанини.

    Деятельность Пьебефа была столь же безудержна, сколь и таинственна. В редакции частенько задумывались, где он добывает документы, которыми не покладая рук снабжает ее и которые, невзирая на первоначальные сомнения, всегда оказываются подлинными. Надо ли понимать это так, что он принял в компанию шурина?

    Пьебеф не раз давал понять, что делится деньгами с каким-то любителем широко пожить, который занимает достаточно высокий пост. Иногда же уверял, что, хотя он теперь ни ногой в "заведение", как по давней привычке он именовал уголовную полицию, но кое-кто из старых коллег не может ни в чем ему отказать.

    За все три года Франсуа всего лишь раз видел пресловутого Джанини. И не узнал своего противника, хотя портреты его многократно печатались в "Хлысте", да и прежде Франсуа сталкивался с ним в магазине на улице Бюси, правда не представляя еще, какую роль этот человек сыграет в его судьбе.

    Они с Вивианой ужинали при свечах в фешенебельном кабаре "Монсеньор". От столика к столику переходили скрипачи. Вдруг Вивиана шепнула Франсуа на ухо:

    - Видел?

    - Кого?

    - Джанини!

    Он сидел напротив, буквально рядом, в обществе мужчины в летах и двух женщин; одна из них, светлая блондинка, вся увешанная драгоценностями, громко хохотала. Джанини курил сигарету и, выпустив струю дыма в сторону Франсуа, долго рассматривал его. Он не вскочил, не накинулся, как его люди у "Фуке", на Франсуа, не стал объясняться. Он просто разглядывал его - удивленно, задумчиво, потом пожал плечами и протянул метрдотелю бокал, чтобы тот налил шампанского.

    - Ты что, никогда не испытываешь страха? - со скрытым раздражением спросила Вивиана, которая тоже была удивлена поведением не столько Джанини, сколько Франсуа.

    Сегодня в пивной "Глобус" Пьебеф вел себя нервно и даже агрессивно.

    - Надо полагать, вы не имеете ни малейшего представления о том, что произошло вчера на улице де Соссэ? - А так как Франсуа не отвечал, поскольку сказать ему было нечего, и ждал объяснений, Пьебеф продолжал:

    - Простой инспектор Сюрте был вызван в кабинет к министру, что случается далеко не каждый день. Там сидели два крупных чина из политической полиции. И как вы думаете, о ком беседовали эти господа за закрытыми дверьми, перед которыми к тому же сидел секретарь, отвечавший всем, что у господина министра совещание?

    О некоем Франсуа Лекуэне и его газете "Хлыст". Кстати, если вам интересно, фамилия этого инспектора Жорис.

    - Это он наведался сегодня утром в типографию?

    - Он самый.

    - Буссу узнал его по описанию.

    - Буссу - не дурак и к тому же достаточно давно занимается этим ремеслом, чтобы знать что к чему, но лучше бы он следил за тем, что делается в газете. Вы, разумеется, думаете, что эти господа всполошились из-за Джанини? Позвольте вам сообщить, что им на это дело наплевать. Да что я говорю! Им оно даже доставляет удовольствие. Ведь мы нападаем на уголовную полицию, а в министерстве ее не слишком-то жалуют. И не из-за какого-нибудь банкира или политика, о чьих мелких пакостях сообщил "Хлыст". Заметьте, вас не трогали два года. Пока вы работали по моим наводкам, вы ни разу не попали в переплет. Но с сегодняшнего дня на вас началась атака, а тот факт, что к делу подключили Жориса, не сулит ничего хорошего.

    Пьебеф извлек из кармана бумажку, газетную вырезку или, точнее сказать, кусок гранок.

    - Кто это дал в печать?

    Он таки добился желанного эффекта - ошарашил Франсуа. Заметка была достаточно безобидная, один из тех более или менее скабрезных материалов, какие печатаются на страницах "Хлыста" в рубрике "Правда ли…":

    - Но ведь это еще не опубликовано, - прочитав, невозмутимо заметил Франсуа.

    - Правильно. Это появится в завтрашнем номере, если только его не конфискуют. Вы все еще не понимаете?

    Информация, как вы только что справедливо заметили, еще не опубликована, но тем не менее вчера в пять из-за нее собрались те самые важные господа. Дошло, наконец?

    Это означает, что о ней было известно, что кто-то прочитал ее заранее.

    - Вы считаете, кто-нибудь из наших?

    - Вполне возможно. Я никому не доверяю, даже шурину. Но существует и другое предположение. Автор заметки и тот, кто подсунул ее министру, одно и то же лицо.

    - Не понимаю.

    - Не сомневаюсь. Я здесь как раз затем, чтобы все вам растолковать. Вы не станете отрицать, что в Париже немало людей возликовали бы, узнав, что вы сломали шею и "Хлыст" закрыт. Прекрасно! Теперь вообразите, что один из них, желая навлечь на вас гнев некоего могущественного лица, написал эту заметку, которую послал вам и этому лицу.

    - Начинаю догадываться.

    - Да ни о чем вы не догадываетесь. Вы хотя бы знаете, на кого тут намекают? Всего-навсего на министра финансов, а он не из тех, кто прощает такие штучки.

    Графиня, на которую вы нападаете, с давних пор его тайная советчица. По сути, все решения министерства финансов принимаются в ее особняке на бульваре Сен-Жермен. Итак, ему подсовывают эту заметочку. Он приходит в ярость и кидается за помощью к своему коллеге из министерства внутренних дел, который не может ему ни в чем отказать. Вот причина вчерашнего совещания, вернее, военного совета.

    - Немедленно звоню Буссу, - встревожился Франсуа.

    - Лучше сами поезжайте туда. Он, конечно, взвоет: матрицы уже готовы, и скоро начнут печатать. Я тут приготовил взамен небольшой материал. Передайте его Буссу. В общем, мы сыграем с ними неплохую шутку.

    Завтра им придется поломать голову, каким чудом "Хлыст" вышел без этой заметки. А самое веселое будет, если распоряжение уже подписано и завтра эти господа конфискуют номер, в котором ничего нет.

    Когда Франсуа ужинал дома, г-жа Годишон ни за что не соглашалась сесть за стол. Сперва она спала в бывшей комнате Боба, а отец и сын в большой спальне, как во времена, когда Жермена лежала в больнице. Но потом Франсуа удалось снять для г-жи Годишон комнатку этажом выше, и Боб снова переселился к себе. Ее обставили заново, и выглядит она теперь очень славно. В квартире сменили обои, но большинство вещей осталось на своих местах, прибавился только шикарный радиоприемник.

    Выйдя из типографии, где Буссу предавался отчаянию, Франсуа решил переговорить с Раулем, который, как всегда в это время, сидел на террасе "Королевской таверны".

    - Сегодня или в будущем году, но это должно было произойти, - заметил он, когда Франсуа рассказал о действиях полиции. - Надеюсь, у тебя хватило ума понять, что вечно так продолжаться не могло. - И тут Рауль произнес фразу, которая, вполне возможно, объясняла, почему он все время так странно смотрит на брата:

    - Впрочем, не этого ли ты хотел?

    Франсуа постарался не задерживаться: приближалось время, когда на улице Деламбра садятся ужинать. Машину он в гараж не загнал, а оставил у дверей. Услышав три коротких гудка. Боб свесился из окна. Он очень вытянулся, но остался таким же худым; голос у него ломался, движения стали неуклюжими, словно мальчик еще не привык к тому, что превращается в мужчину.

    Г-жа Годишон отнюдь не приходила в восторг, когда Франсуа приезжал ужинать домой. Ей казалось, что тем самым он крадет часы ее вечернего общения с Бобом.

    - У меня только холодный ужин. Вы же не позвонили, что приедете.

    Франсуа поставил в квартире телефон, а ванную и кухню переоборудовал на современный лад.

    - Папа, ты вечером уходишь?

    Надо ли это понимать так, что Бобу тоже хочется, чтобы он ушел вечером? Франсуа не раз задавался подобными вопросами. Иногда во время ужина у него создавалось впечатление, будто своим присутствием он нарушает семейный уют, к которому не имеет никакого отношения. Возникло неловкое молчание. Г-жа Годишон и Боб обменялись взглядами, значения которых он не понимал.

    Интересно, знает ли она, что мальчик утром был на кладбище? Вполне вероятно. Может, это она и купила розы? Они оба воображают, будто Франсуа ничего не известно, а ему так хочется рассказать, во всяком случае Бобу, что он тоже съездил в Иври.

    - Машину я оставил у дома, потому что собираюсь прокатиться с тобой. Разумеется, если это тебе доставит удовольствие.

    - Ты же знаешь, это всегда доставляет мне удовольствие, но…

    Что это? Уж не подает ли г-жа Годишон мальчику знаки за спиной Франсуа?

    - Что - но?

    - Нет, ничего. Сделаю завтра.

    - Если что-нибудь срочное…

    - Нет, папа. Я с удовольствием проедусь.

    Бобу нравятся машины, особенно эта, открытая, которую Франсуа купил несколько недель назад - на лето.

    Время от времени в конце дня они вместе выезжают на прогулку. Едут вдоль Сены до Сен-Клу, сворачивают на Довильскую автостраду, иногда доезжают до Мантла-Жоли и там замаривают червячка в летнем кафе на берегу.

    - Когда ты научишь меня водить?

    - Пожалуй, этим летом на море или в деревне.

    - Мы поедем вместе на море?

    - Да, надеюсь выкроить месяц отпуска.

    - Ты уже третий год обещаешь и каждый год приезжаешь ко мне только на воскресенья.

    Любит ли его Боб? В иные дни Франсуа уверен в этом, но порой чувствует, что между ними возникает отчуждение. И всегда по причине замкнутости сына. Боб без умолку болтает о чем угодно, как будто догадывается, что отцу хочется задать какие-то вопросы, которые мальчик предпочел бы не слышать. И первым, разумеется, вопрос, поставивший бы все на свои места: ходят ли среди соучеников Боба толки про "Хлыст" и его издателя. И если да, то не сторонятся ли Боба другие ребята?

    Может быть, главное в этом. Вплоть до этого года Боб старался и делал прямо-таки блестящие успехи. Но вдруг, несколько месяцев назад, превратился в неуспевающего, словно потерял вкус к учению, и школа стала ему в тягость.

    Они катили в машине по почти пустым улицам, проехали мимо Эйфелевой башни, встретили у моста Мирабо запоздалый караван барж.

    - Боб, ты ничего не хочешь мне сказать?

    - Нет, папа. А почему ты спрашиваешь?

    - Просто так. Я рад, что мы с тобой вдвоем. Знаешь, это ведь самые лучшие мои часы за весь день. Помнишь, как мы, словно друзья, в первый раз приехали в Довиль?

    - Да.

    - Мы ведь по-прежнему друзья?

    - Да.

    Разговор раздражает мальчика, и Франсуа это чувствует, но сегодня он немножко опечален, возможно из-за роз на могиле. Уж не ревность ли это?

    - Я очень хочу, чтобы ты был счастлив, чтобы никогда не знал бедности. Помнишь, какие мы были бедные?

    - Прошу тебя, папа, не будем об этом.

    - Ты прав. Я тоже не хочу больше думать об этом.

    Бедность слишком уродлива. Слишком ужасна. И я клянусь, что больше мы никогда не будем бедными.

    Сейчас они поднимаются по склону в Сен-Клу. Они могли бы поехать в Буживаль и взглянуть на дом, где родилась мать Франсуа. Сейчас дом уже обветшал, желтая краска облупилась, и на воротах в одичавший сад висит табличка: "Продается". Пожалуй, теперь Франсуа начинает лучше понимать свою мамочку, которая так и не сумела примириться с бедностью. Но уж ему-то больше не придется мириться с нею. Нет, ни за что на свете он больше не согласится на вечный страх и униженность, на безнадежное ощущение собственного ничтожества, которые несет с собой бедность.

    - Боб, тебе нравится новый велосипед?

    - Да, папа. Потрясающая машина.

    И все равно в его ответе, как всегда, не чувствуется подлинной радости. Нет какого-то огонька.

    - Может, съедим где-нибудь мороженого?

    - Как хочешь, папа.

    Навстречу им едут машины, где сидят парочки, в некоторых лежат букеты цветов. Они напомнили Франсуа утренние розы; поэтому он замолчал и уставился на дорогу.

    Нет, не стоит еще раз показывать мальчику дом, где родилась его бабушка. Это ему совершенно неинтересно.

    А о чем сейчас может думать Боб? И, как бы отвечая на вопрос, мальчик пробормотал:

    - Что-то дядя Рауль давно не заглядывал к нам.

    Всю обратную дорогу Франсуа ощущал внутри странную пустоту.

    Паркуя машину на Елисейских полях, Франсуа заметил м-ль Берту, выходящую из станции метро "Георг V", и решил подождать ее. Вчерашнего инспектора не было.

    Но это ничего не значит. Возможно, он сменился, а возможно, дежурство у него начинается в девять.

    М-ль Берта семенила степенно, неторопливо, прямо-таки с торжественностью курицы. Франсуа задал себе вопрос: о чем она думает сейчас, не подозревая, что за ней наблюдают, и что вообще она думает о нем? Она очень набожна и обо всем на свете имеет сложившееся мнение. Перед работой ухитряется сходить к заутрене.

    Терпеть не может Шартье, который, зная ее добродетельность и щепетильность, развлечения ради рассказывал при ней разные непристойные истории и нарочно выбирал самые грубые слова. Было время, когда он доводил ее до исступления тем, что, проходя мимо, шлепал ее по массивному заду всякий раз, когда она стояла. А если сидела, протягивал руки с таким видом, словно собирался схватить ее за грудь. И однажды разразился грандиозный скандал. М-ль Берта заявила: "Или я, или он!"

    Франсуа с трудом удалось сохранить обоих. Шартье дал обещание оставить м-ль Берту в покое и почти сдержал его, то есть сменил жесты на гримасы. Например, уставится ей на грудь и облизывается.

    - Вы меня ждете? - удивилась м-ль Берта, увидев на тротуаре Франсуа. - Забыли ключ?

    - Нет, просто увидел, как вы выходите из метро, и решил подняться вместе с вами.

    По пути Франсуа взял почту. Лифт поднял их к ним на этаж. Комнаты по левую сторону коридора убирают рано утром, и как раз сейчас уборка заканчивалась. На правой же стороне, где размещается редакция "Хлыста", уборка производится вечером, после окончания работы.