Дюма Александр - Королева Марго.

    И вот две женщины, блистающие молодостью, красотой и роскошью нарядов, идут, пригнувшись, под мерзким грязно-белым сводом, одна оперлась на руку другой, более мужественной и крепкой, а более крепкая – на руку палача, – жуткое, но трогательное зрелище. Наконец вот и последняя ступенька, а дальше, в погребе, два человеческих тела лежали на полу, прикрытые широким черным покрывалом.

    Кабош приподнял край черной ткани, поднес ближе факел и сказал:

    – Взгляните, государыня королева.

    Одетые в черное, оба молодых человека лежали рядом в страшной, застывшей симметрии мертвых тел. Их головы, приставленные к туловищу, казалось, отделялись от него лишь ярко-красной полосой, огибавшей середину шеи. Смерть не разъединила двух друзей, случайно или благодаря заботе палача правая рука Ла Моля покоилась в левой руке Коконнаса. Под сомкнутыми веками Ла Моля угадывался нежный взгляд любви, а у пьемонтца чудилось выражение презрительной усмешки.

    Маргарита опустилась на колени перед трупом своего возлюбленного и руками в блестящих драгоценностях нежно приподняла голову горячо любимого Ла Моля.

    – Милый, милый мой Ла Моль! – шептала Маргарита.

    Герцогиня Невэрская стояла, прислонясь к стене, и не могла отвести глаз от бледного лица, столько раз встречавшего ее выражением любви и радости.

    – Аннибал! Аннибал! Красивый, гордый, храбрый! Ты больше не ответишь мне!.. – И слезы хлынули у нее из глаз.

    Эта женщина, в дни своего благоденствия такая гордая, такая дерзновенная, такая бесстрашная, доходившая в скептицизме до предела, в страсти – до жестокости, – эта женщина никогда не думала о смерти.

    Маргарита показала ей пример того, что надо делать. Раскрыв мешочек, шитый жемчугом и надушенный самыми тонкими духами, она спрятала в него голову Ла Моля, еще более красивую на фоне бархата и золота, намереваясь сохранить ее такой благодаря особым способам, употреблявшимся в те времена при бальзамировании умерших королей.

    Тогда и Анриетта подошла к Коконнасу и завернула его голову в полу своего плаща.

    Обе женщины, согбенные не столько под тяжестью их ноши, сколько под гнетом душевной боли, стали всходить по лестнице, бросив прощальный взгляд на бренные останки, покинутые на милость палача в этом мрачном складе для трупов самых низменных преступников.

    – Не бойтесь, мадам, – сказал Кабош, угадывая смысл последнего их взгляда, – даю вам клятву, что дворяне будут погребены по-христиански.

    – А вот на это закажи обедни за упокой их душ, – сказала Анриетта, срывая с шеи дорогое рубиновое ожерелье и отдавая палачу.

    Прежним путем они вернулись в Лувр. У пропускных ворот Маргарита назвала себя, а перед входом на лестницу сошла с носилок и поднялась к себе в опочивальню, положила там скорбные останки в кабинете, превращенном с этого времени в молельню, поручила охрану их Анриетте и около десяти часов вечера, более бледная, но еще более красивая, чем обычно, вошла в тот зал, где два с половиной года назад зародилась первая глава нашего повествования.

    Все глаза обратились на нее, но Маргарита выдержала этот взгляд с гордым, почти веселым видом, сознавая, что свято выполнила последнюю волю своего друга.

    Карл, едва держась на ногах, проследовал сквозь окружавшую его раззолоченную толпу, подошел к сестре и громко приветствовал ее:

    – Сестрица, благодарю вас!

    А затем тихо сказал:

    – Обратите внимание! У вас на руке кровавое пятно.

    – Это пустяки! Важно, что у меня на губах улыбка.

    После жуткого события, описанного в предыдущей главе, и бала, назначенного Карлом в самый день казни молодых людей, Карл занемог на балу сильнее прежнего и переехал по предписанию врачей на свежий деревенский воздух в Венсен, куда переселился и весь двор, а через несколько дней, 30 мая 1574 года, в комнате короля неожиданно раздался сильный шум. Было восемь часов утра. В передней комнате небольшая кучка придворных что-то обсуждала с большим жаром, как вдруг послышался резкий вопль и на пороге королевской комнаты появилась кормилица короля Карла, заливаясь слезами и крича:

    – Помогите! Помогите!

    – Его величеству стало хуже? – спросил командир де Нансе, которого Карл, как было сказано, освободил от всякого подчинения Екатерине и прикомандировал лично к себе.

    – О! Сколько крови! Сколько крови! – сказала кормилица. – Скорее врачей! Бегите за врачами!

    Врачи Мазилло и Амбруаз Паре дежурили по очереди у больного короля, но дежурный в этот день Амбруаз Паре, увидев, что король заснул, отлучился от него на несколько минут.

    Как раз в его отсутствие сильный пот выступил у короля, а так как капиллярные сосуды у Карла ослабли и расширились, то и кровь стала просачиваться сквозь поры кожи. Кровавый пот испугал кормилицу, которая, не понимая действительной причины такого странного явления и будучи протестанткой, уверяла Карла, что это выходит из него кровь гугенотов, пролитая в Варфоломеевскую ночь.

    Все разбежались в разные стороны искать врача, находившегося где-нибудь поблизости. Каждому хотелось показать свое усердие и привести Паре, поэтому в передней комнате не оставалось никого. В это время растворилась входная дверь и появилась Екатерина. Она быстро проскользнула через переднюю и торопливо вошла в комнату к своему сыну.

    С потухшими глазами он лежал навзничь на постели и прерывисто дышал, все его тело покрылось красноватым потом; одна рука, откинувшись, свисала с постели, и на конце каждого пальца скопилась капля рубинового цвета. Зрелище было ужасное.

    Несмотря на такое состояние, Карл приподнялся при звуке шагов – видимо, узнав походку своей матери.

    – Простите, мадам, – сказал он, глядя на мать, – мне бы хотелось умереть спокойно.

    – Умереть от случайного приступа этой дрянной болезни? Да что вы, сын мой! Вы хотите довести нас до отчаяния?

    – А я говорю, мадам, что у меня душа с телом расстается. Я говорю, мадам, что это смерть, черт ее побери!.. Я знаю, что я чувствую, и знаю, что говорю.

    – Сир, теперь причина вашей болезни – в вашем воображении; после заслуженной казни двух колдунов, двух убийц, которых звали Ла Моль и Коконнас, ваши телесные страдания должны исчезнуть. Но остается ваша душевная болезнь, и если бы я могла поговорить с вами всего десять минут, я доказала бы вам...

    – Кормилица, – сказал Карл, – побудь у двери, чтобы никто не входил ко мне. Королева Екатерина Медичи желает поговорить со своим любимым сыном Карлом Девятым.

    Кормилица встала за дверью.

    – Да, – продолжал Карл, – рано или поздно этот разговор должен был произойти, и лучше сегодня, чем завтра. Завтра, возможно, будет уже поздно. Но при нашем разговоре должно присутствовать еще третье лицо.

    – Почему?

    – Потому что, повторяю вам, смерть уже подходит, – продолжал Карл с пугающей торжественностью, – и каждую минуту может войти сюда молча, без доклада, вот так, как вы. Сейчас наступило решительное время; ночью я распорядился своими личными делами, а теперь надо распорядиться делами государства.

    – А кого третьего желаете вы видеть между нами? – спросила Екатерина.

    – Моего брата, мадам. Велите его позвать.

    – Сир, я вижу с удовольствием, что предубеждения, возникшие у вас не столько под влиянием физических страданий, сколько подсказанные вам чувством неприязни, начинают исчезать из вашего ума, а скоро исчезнут и из сердца. Кормилица! – крикнула Екатерина. – Кормилица!

    Кормилица, стоявшая за дверью, приотворила дверь.

    – Кормилица, – сказала Екатерина, – как только придет месье де Нансе, скажите ему от имени моего сына, чтобы он сходил за герцогом Алансонским.

    Карл движением руки остановил кормилицу, собиравшуюся исполнить приказание.

    – Мадам, я сказал – брата, – возразил Карл.

    Глаза Екатерины расширились, как у тигрицы, приходящей в ярость, но Карл повелительным жестом остановил ее.

    – Я хочу говорить с братом моим Генрихом, – сказал он. – У меня только один брат – Генрих; не тот, который царствует там, в Польше, а тот, который сидит здесь в заключении. Он и услышит мою последнюю волю.

    – Неужели вы воображаете, – воскликнула Екатерина с не свойственной ей смелостью перед страшной волей своего сына: настолько ненависть к Генриху Наваррскому вывела ее из состояния обычного притворства, – неужели вы воображаете, что если вы находитесь при смерти, как вы говорите, то я уступлю кому-нибудь, а тем более постороннему лицу, свое право присутствовать при вашем последнем часе – право королевы, право матери?

    – Мадам, я еще король, – ответил Карл, – пока приказываю я, мадам! Я говорю вам, что хочу переговорить с братом моим Генрихом, а вы не зовете командира моей охраны!.. Тысяча чертей! Предупреждаю вас, что у меня еще хватит сил самому пойти за ним.

    И он приподнялся, чтобы сойти с кровати, раскрыв свое тело, похожее на тело Христа после бичевания.

    – Сир, – воскликнула Екатерина, удерживая его, – вы оскорбляете нас всех, вы забываете обиды, нанесенные нашей семье, вы отрекаетесь от кровного родства; только наследный принц французского престола имеет право склонить колена у смертного одра французского короля. А мое место предуказано мне здесь и законами природы, и требованиями этикета; поэтому я остаюсь...

    – А в качестве кого вы здесь останетесь, мадам?

    – В качестве матери.

    – Как герцог Алансонский мне не брат, так же и вы, мадам, – не мать!

    – Вы бредите, месье! – возмутилась Екатерина. – С каких это пор женщина, давшая жизнь другому существу, перестает быть матерью того, кто получил от нее жизнь?

    – С того времени, мадам, как эта бесчеловечная мать отнимает то, что она дала, – ответил Карл, вытирая кровавую пену, появившуюся у него на губах.

    – О чем вы говорите? Я вас не понимаю, – пробормотала Екатерина, глядя на Карла изумленными, широко раскрытыми глазами.

    – Сейчас, мадам, поймете!

    Карл пошарил под подушкой и вытащил оттуда серебряный ключик.

    – Возьмите этот ключ, мадам, откройте мою походную шкатулку; в ней лежат документы, которые ответят вам вместо меня.

    И Карл показал рукой на стоявшую на видном месте шкатулку, украшенную великолепною резьбой, с серебряным замком, чеканным так же, как и ключ.

    Уступая моральной силе Карла, Екатерина повиновалась, медленно подошла к шкатулке, открыла ее, заглянула внутрь и сразу отшатнулась, точно увидела на дне ее спящую змею.

    – Что в этой шкатулке так испугало вас, мадам? – спросил Карл, не спускавший глаз с Екатерины.

    – Ничего, – ответила Екатерина.

    – А тогда, мадам, протяните вашу руку и выньте из шкатулки книгу; там ведь лежит книга, верно? – добавил Карл с бледной улыбкой, имевшей у него значение более страшное, чем любая угроза у всякого другого.

    – Да, – пролепетала Екатерина.

    – Книга об охоте?

    – Да.

    – Возьмите ее и подайте мне.

    При всей своей самоуверенности Екатерина побледнела, задрожала всем телом, но опустила руку в шкатулку.

    – Рок! – прошептала она, беря книгу.

    – Хорошо, – сказал Карл. – А теперь слушайте! Я был неосторожен... Больше всего на свете я любил охоту... эта книга об охоте... я слишком жадно ее читал... Понятно вам?

    Екатерина чуть слышно охнула.

    – В этом была моя слабость, – продолжал Карл. – Сожгите книгу, мадам: не надо, чтобы люди знали о королевских слабостях!

    Екатерина подошла к горящему камину, бросила в огонь книгу и молча, не двигаясь с места, глядела мутным взором, как синеватое пламя съедало страницы, пропитанные ядом. Чем больше их съедало пламя, тем сильнее пахло чесноком.

    Наконец книга сгорела.

    – Теперь, мадам, позовите моего брата, – произнес Карл с непререкаемой властностью.

    Совершенно растерявшись, подавленная множеством разнообразных чувств, которых был не в силах осознать даже ее глубокий ум и не могла преодолеть почти сверхчеловеческая сила ее воли, королева-мать сделала шаг по направлению к Карлу, собираясь что-то сказать, но остановилась. Три чувства в ней кричали громче всех: в матери – муки совести, в королеве – ужас, в отравительнице – вновь вспыхнувшая ненависть. Последнее чувство взяло верх над всеми остальными.

    – Будь он проклят! – воскликнула она, бросаясь вон из комнаты. – Он торжествует, он у цели! Да, проклят! Проклят!

    – Вы слышали: моего брата, брата Генриха! – крикнул ей Карл. – Моего брата Генриха, и сию минуту! Я хочу переговорить с ним о регентстве над государством.

    Почти сейчас же вслед за Екатериной вошел в другую дверь Амбруаз Паре; он остановился на пороге и принюхался к чесночному запаху, наполнившему спальню короля.

    – Кто жег мышьяк? – спросил он.

    – Я, – ответил Карл.

    В это время Генрих Наваррский задумчиво прогуливался по вышке главной башни; он знал, что королевский двор живет шагах в ста от него, здесь, в Венсенском замке; и проницательный взор Генриха как будто видел умирающего Карла сквозь стены замка.

    Вокруг все голубело, золотилось. Потоки солнечного света широко разливались по долинам и золотили верхушки леса, гордившегося великолепием молодой листвы. Мягкое, теплое дыхание неба, казалось, пропитывало даже серые камни башни; и цветы левкоя, занесенного в ее расселины восточным ветром, раскрывали свои оранжевые венчики под теплым дуновением воздуха.

    Но не зеленые долины, не золотистые древесные вершины влекли к себе пристальный взор Генриха; взгляд его переносился через пространство и, светясь огнем честолюбия, смотрел упорно на тогдашнюю столицу Франции, в будущем – столицу мира.

    – Вот он – Париж, – шептал король Наваррский. – Париж! В нем власть, слава, радость, торжество и счастье! В нем – Лувр, а в Лувре – трон. Что отделяет меня от столь желанного Парижа? Только одно – те камни, что громоздятся здесь у моих ног и служат жилищем моей врагине.

    В то время как Генрих переносил свой взгляд с Парижа на Венсен, он вдруг заметил слева от себя, в долине, осененной миндальными деревьями в цвету, какого-то мужчину в латах, на которых играл луч солнца, и этот зайчик порхал вдали при всех передвижениях неизвестного мужчины. Незнакомец сидел верхом на горячей лошади, держа в поводу другую лошадь, по-видимому, такую же ретивую, как первая.

    Король Наваррский стал всматриваться и увидел, что замеченный им всадник обнажил шпагу, надел на ее острие носовой платок и стал махать им, словно подавая кому-то знак. В ту же минуту с холма напротив ему ответили таким же знаком, а через несколько секунд везде кругом зареял целый хоровод из носовых платков.

    Это был де Муи со своими гугенотами: узнав, что Карл при смерти, и опасаясь покушения на жизнь Генриха, они все собрались, готовые и нападать, и защищать.

    Генрих опять перевел взгляд на первого замеченного всадника, перегнулся через ограду вышки, прикрыл глаза ладонью и, защитив их от ослепляющих солнечных лучей, узнал молодого гугенота.

    – Де Муи! – крикнул король Наваррский, как будто де Муи мог услышать его.

    И в радости, что окружен друзьями, Генрих снял шляпу и замахал шарфом. В ответ все белые платочки вновь замелькали с особым оживлением, говорившим о радости его друзей.

    – Увы! Они ждут меня, – сказал Генрих, – а я не могу к ним присоединиться!.. Зачем я этого не сделал, когда еще была возможность!.. Теперь я опоздал.

    Он жестом выразил друзьям свое отчаяние, на что де Муи ответил ему знаками, имевшими смысл: "Буду ждать".

    В это мгновение Генрих Наваррский услышал шаги по каменной лестнице, ведущей на площадку. Он быстро отошел от парапета. Гугеноты поняли, что так он поступил не без причины. Шпаги опять ушли в ножны, платки исчезли.

    Генрих увидел в пролете лестницы запыхавшуюся от быстрого подъема женщину и не без тайного ужаса, который он испытывал всегда при ее виде, узнал Екатерину Медичи. Сзади нее шли двое королевских стражей и остановились на верхней ступеньке лестницы.

    – Ого! – прошептал Генрих. – Что-то новое и очень важное должно было произойти, если королева-мать сама пришла за мной на вышку Венсенской крепости.

    Екатерина села на каменную скамейку парапета, чтобы отдышаться. Генрих подошел к ней и с самой любезной улыбкою спросил:

    – Милая матушка, уж не ко мне ли вы пришли?

    – Да, месье, – ответила Екатерина, – я хочу доказать вам в последний раз мое расположение. Наступила решительная минута: король умирает и хочет с вами говорить.

    – Со мной? – спросил Генрих, затрепетав от радости.

    – Да, с вами. Как я узнала, ему наговорили, будто вы не только сожалеете о потере наваррского престола, но простираете свое честолюбие и на престол французский.

    – Ого! – произнес Генрих.

    – Я-то знаю, что это не так, но король верит этому, и разговор, который он намерен вести с вами, имеет целью устроить вам ловушку.

    – Мне?

    – Да. Перед своей смертью Карл желает знать, чего он может опасаться и на что рассчитывать с вашей стороны. Имейте в виду, от вашего ответа на его предложения будут зависеть его последние приказания о вас, то есть ваша жизнь или ваша смерть.

    – Но что он может предлагать мне?

    – Откуда я знаю? Вероятно, что-нибудь немыслимое.

    – А вы, матушка, не догадываетесь – что именно?

    – Нет, могу только предполагать; например...