Ян Василий - Записки пешехода - стр 12

- Вот здесь на косе крест стоит, - рассказывает товарищам хлопец, уже лет десять ходящий с плотами на дубу. - Выше этого места мы драгили якорь. Вот как вытащивать его нужно было на палубу, один из хлопцев подхватил колом, да не довел до конца. Кол назад отвернулся, да хватил его по животу. Он и свалился в Днепр и сразу на дно пошел, как камень. Мы дальше поплыли, его уже не отыскать было, на верх не всплывал. Потом его рыбалки поймали и на косе закопали. В Катеринославе мы расчет получили и назад по Днепру пошли. Рыбалки нам указали, где они его закопали. Мы его отрыли, у него уже волосы отопрели. Мы ему в песке яму глубокую вырыли, чистой одеждой прикрыли, крест на могиле большой поставили. Без попа и панихиды зарыли. Где же здесь попа достать? А в селе, дома его поминают...

- А то здесь, тоже недалеко, весь дуб перевернулся и шесть человек разом затонули. Тоже когда якорь вытаскивали, он лапой за край дуба зацепился и перевернул его кверху дном.

Для филологов интересно было бы исследовать те слова, которые употребляют плотовщики на Днепре. Они сплавляют бревна тем же путем, каким варяги пришли в Киев. И не от северных ли корней произошли некоторые слова? По-шведски vatten значит "вода", man - "мужчина". Если это так, то "ватаман", вероятно, значит "водяной человек", так как раньше, в древности, когда вся Русь была покрыта дремучими лесами и путями сообщения были только реки, то и разбойники продвигались реками. Из "ватамана" и атаман. "Драгить якорь", "драйка якоря" - это значит "вытягивать якорь". А drage по-шведски значит "тянуть".

От ватаманов требуется хорошее знание Днепра. В ватаманы возьмут только бывалых людей, которые изучили нрав и характер этой громадной реки, знают, где ее мели или скрытые камни, когда и где нужно причаливать плоты к берегу, чтобы их не погнало и не разбило. Из ватаманов потом выходят дубовики. Дозорный ватаман, едущий впереди на лодке, получает жалованье больше простого ватамана, оберегающего плот. На его лодке развевается маленький флаг. Он оглядывает Днепр, не произошло ли где каких перемен, и в случае надобности машет издали флагом, в какую сторону кренить.

- Тут, за Орликом, пойдет Половещина, за ней Китай-город, большое село. На той стороне пойдут многие деревни: и Карнауховка, и Запорожье, и Рим-деревня... Я бы мог давно за дубовика идти, да никто за меня не попросит. Для первого раза надо приказчику дать рублей двадцать, чтобы рекомендацию он дал хозяину...

Плоты гонятся целой партией. В середине партии на одном из плотов едет "хозяйщина", там построен небольшой домик в две комнатки. В одной склад припасов, в другой помещаются грозные для рабочих приказчики, переезжающие на лодке от одного плота к другому, пересчитывающие бревна и наводящие страх на всех хлопцев и ватаманов.

Наша партия была из 16 плотов, но по пути купцы Парцов, Нагаткин и Лепешин, владельцы бревен, часть распродали во встречных городах. Теперь от партии остались четыре плота по шесть грядок, и один наш в четыре грядки.

Все служащие на плотах содержатся на хозяйских харчах, получают от "хозяйщины" - хлеб, пшено, сало, сушеную рыбу тарань, "олей" - льняное или кунжутное масло, на каком жарится рыба и заправляется им каша. Выдается также хозяйский табак и папиросная бумага для "козьей ножки".

Дубовику и ватаманам выгоднее прогнать плоты как можно скорее. Они получают плату за прогон по реке до Екатеринослава, независимо от времени, - дубовик - 50 рублей, ватаманы - по 35 рублей. Дубовые хлопцы получают каждый по 3 рубля за неделю, так что им, чем дольше работать, тем больше и "наробить".

- Наша жизнь, можно сказать, дается вроде как наказание. Конечно, в плотовщики идет тот, кому в земле стеснение. Богатый сюда уже не пойдет. Сперва мы ранней весной бревна в воду стягнем, свяжем в грядку. На каждую грядку одного человека посадят, и он один едет по Березине, один, как муха, шестом отпихивается. Где крутой поворот, там дубы стоят и один за другим гребенки задрагивают, дают верное течение. Сперва работа как каторга - вода идет со льдом, стоишь в воде мокрый, кожа немеет. Потом, как на Днепр выплываем, грядки вместе свяжем канатами, по 8, по 6 и 4 грядки, вместе, попарно. Тогда на каждый плот прибавляется дуб и на нем дубовик и семь хлопцев.

Для ватамана будка соломенная полагается, а для хлопцев - нет. Когда ночь застанет, они лягут в груду один на другого, шинелками покроются, да так и спят, как придется. Дождь пойдет, - хлопец пригнется где-нибудь, так и пережидает. Много мрет людей от болезни, "безбут" называется, вроде лихоманки. Иссушит человека совсем, и года два промается. Конечно, такого хлопца хозяин рассчитывает. Что ему за интерес больного содержать? Когда ветер на Днепре подымается, соломенные будки разнесет, нас вымочит. Одежа на нас гниет.

Другой рабочий был мечтатель, любил рассказывать сказки товарищам, лежа на спине и глядя на облака. Вся его жизнь проходила в скитаниях по чужим местам. За лето он несколько раз проплывал с плотами, остальное время служил на заводах. Раньше он работал на каменноугольных копях, возле Ростова-на-Дону, и любил напевать шахтерскую песню:

Неделю плыл я с хлопцами по Днепру. От зноя лицо, руки и ноги сделались такие же черные, как у плотовщиков. Иногда, проплывая мимо сел, я с молодым Ильей, помощником ватамана, съезжали на плоскодонке на берег и в течение нескольких минут беседовали со степенными "хохлами" и говорливыми "хохлушками", хозяевами украинских хат прибрежных деревень, а затем долго догоняли унесенные быстрым течением плоты.

Когда поворотов Днепра не предвиделось, хлопцы раздевались и бросались в воду позади плота. Плыть сзади было легко и не утомительно, течение равномерно несло и купальщиков и бревна, и казалось, что плывешь по стоячей воде.

Ниже Кременчуга к ночи поднялась буря. Плоты пригнали к берегу за выступом песчаной отмели и привязали канатами к рослым тополям на берегу. Непогода бушевала всю ночь, волны ударяли о плоты, заставляли качаться и стонать тяжелые бревна. Хлопцы укрылись на дубе и в соломенных будках. Утром буря стихла. Хотя небо хмурилось и Днепр сердито плескал волнами, заливая плоты, но мы тронулись дальше.

Не доплыв до Екатеринослава, плоты причалили к берегу, и здесь я распростился с гостеприимной артелью. Хлопцы попрыгали в Днепр и по горло в воде стали развязывать плоты, снимать будки, чтобы гнать бревна дальше через днепровские пороги...

В Петербурге мне довелось познакомиться с художественным критиком "Петербургской Немецкой Газеты" - Федором Ивановичем Грус. Он переводил какой-то обширный труд немецкого профессора по истории искусства и, плохо зная русский язык, пригласил меня редактировать его перевод.

Грус был женат на дочери известного музыкального издателя Юргенсона, и поэтому в его доме можно было встретить издателя "Могучей Кучки" Митрофана Беляева, критика Владимира Стасова, художников Бакста и Серова, многих других выдающихся деятелей мира искусства того времени.

Грус свел меня с приехавшим в Россию "богоискателем" - немецким поэтом и писателем Райнер-Мариа Рильке*, который, услыхав, что я "ходил по России", очень хотел со мной познакомиться.

Рильке считал, что "правда" придет из России. Он с трудом и плохо изучил русский язык, но все же пробовал "ходить" по России, одно время жил в Казани, затем у Льва Толстого.

Рильке говорил, как о чем-то совершенно реальном, что "по России ходит Христос". Об этом он сказал Толстому, а Лев Николаевич ответил ему: "Что вы! Если бы Христос явился в нашу деревню, то его бы там девки засмеяли!.."

Встреча и беседы с ним в то время меня потрясли, настолько его речи и вся личность были наполнены глубокой, мистической силой, а его поиски "правды" мне импонировали.

Рильке был в России два раза и после того поехал во Францию. Живя в Париже, он несколько лет работал бесплатным секретарем у замечательного скульптора Огюста Родена и написал книгу бесед с ним. Как известно, Роден тоже был "искателем правды" и творцом новых форм в скульптуре, пытавшимся в камне выразить великие общечеловеческие идеи и запросы. Кто не знает его бессмертного "Мыслителя", породившего множество подражаний?

Советский поэт Давид Самойлов рассказывал мне, как после освобождения Берлина от нацистов в 1945 году он с товарищами отправился в Германскую Государственную Библиотеку, и там они нашли всех сотрудников-библиотекарей на своих местах.

Помня мою просьбу - привезти последние, неизданные у нас в России, произведения Рильке, Д. Самойлов и его приятели спросили библиотекарей сохранились ли книги Рильке?

"Эти книги должны были быть сожжены, - сказали библиотекари, - но мы их сохранили. Вы, как победители, можете вскрыть эти шкафы. Мы сами этого делать не будем. Мы надеемся сохранить для потомства произведения наших лучших поэтов..."

Я очень признателен и благодарен Вам за Ваше доброе письмо и за Вашу пьесу, которую мне очень хочется перевести на русский язык. Вероятно, мне это удастся сделать.

Я путешествовал теперь несколько месяцев по Центральной России. Мне придется продолжать мои поездки вероятно еще около года; я хочу изучить наши наиболее культурные губернии по линии Псков - Казань.

Я теперь месяцы нахожусь без газет, журналов и почты, поэтому и Ваше письмо получил так поздно, и так поздно отвечаю Вам. Простите меня, пожалуйста, за неаккуратный ответ моего письма, надеюсь, что мы будем обмениваться письмами.

Что теперь делается в России? Здесь трещат морозы, мужики в деревнях спят на печке и вылезают раз в неделю по субботам, чтобы выпариться в бане, покататься голым по снегу, опять в баню, и затем домой на печку, опять на неделю.

Наши образованные интеллигенты разговаривают о конституции, бранят правительство, англичан и вашего Вильгельма, затем играют в "винт", пьют "казенку" и читают Максима Горького.

"...В Германии теперь все выглядит слишком "по-немецки", и тот неприятный псевдопатриотический тон, которым у нас изо всей силы пытаются провозгласить начало нового немецкого "Ренессанса", закрывает мне путь почти во все периодические издания...

Дельные статьи, в которых хотя бы один раз не упомянуто о величии Германии и не предсказано ее великое будущее, вообще не имеют теперь никаких шансов на опубликование в наших полулитературных журналах...

Так как любое послание из России я воспринимаю как праздник, то меня очень порадовала присланная мне на днях маленькая книжка (собственно говоря, я ожидал от нее еще большего), с автором которой я знаком, хотя и бегло.

Господин Янчевецкий меня посетил раз в Петербурге, и я очень интересовался этого молодого писателя (транскрипция подлинника. - М. Я.), который так энергично взял на себя всякие неудобства пешеходства, чтобы служить своему народу.

Поезд выкинул меня на небольшой станции Тульской губернии. До утра еще далеко. Я вышел на большую дорогу. Накрапывал дождь, а впереди предстояло несколько верст пути по незнакомым пустынным местам.

Вернувшись на станцию, я решил подождать до утра в зале III-го класса, среди спящих на полу мужиков, баб с детьми, корзин и тюков. Когда начало светать, я отправился в путь.

Пришлось идти лесом, тропинками, среди мокрых от дождя кустов. Идти по большой дороге было невозможно, ноги вязли в глинистой почве. С волнением я приближался к тому месту, той деревне, к которой было приковано внимание мыслящих людей всей России и даже всего мира: в ней жил, думал и творил Лев Толстой.

Со стороны станции шел молодой человек. Потертый синий картуз с козырьком, высокие сапоги, черная куртка с бархатным воротником и "либеральная" бородка - наверное, учитель или псаломщик. Он мне поможет.

На мои расспросы он мне объяснил, что впереди, уже недалеко, вдоль холмистого склона, протянулась деревня Ясная Поляна, а в стороне, справа, на спуске с холма, среди липового леса находится старинная усадьба Толстых.

- Мы графа Льва Николаевича часто видим на дорогах близ его имения. Он ходит с палочкой, в высоких сапогах и галошах, с книжкой в руке. А то сидит под деревом и читает. Он очень любит заговаривать с прохожими, расспрашивая, как люди живут. И я с ним раза два беседовал, вместе гуляли по лесу. Я служу приказчиком у купца Ермакова, он хлебную торговлю ведет. Люблю я почитывать и книжки Льва Толстого, прочел все, какие только мог здесь разыскать...

Любезный собеседник, помню, еще сказал, что яснополянские крестьяне живут лучше и чище, чем крестьяне соседних деревень: Лев Николаевич многим помогает "справить" хозяйство.

Вскоре приказчик меня покинул и я остался один. Я боялся прийти в усадьбу слишком рано, не зная, как меня примут. Я волновался при мысли о том, что сейчас, может быть, я буду говорить с автором "Детства" и "Отрочества", "Чем люди живы", "Казаков", - моих любимых произведений Толстого. Мне казалось, что рука, написавшая все это, должна быть особенной, полной магической силы. Его глаза, наверное, видят насквозь мысли каждого человека и, конечно, прочтут и мои мысли, мои стремления, еще такие туманные и неоформившиеся, мои собственные искания "правды", какой-то особенной правды, которую люди не знают, которая, как птица, кружит между людьми, а поймать ее невозможно.

Ян Василий - Записки пешехода.