Когда мы увидели пузырь, так и бегим к нему. Тимофей схватил за веревку, что с пузыря по земле волочилась, - как сдынуло его к небу сажен на пять печатных, то-то натрясся тогда. Мы все за веревку хватались, чтобы пузырь в озеро не унесло. А на тот случай, если в воду попадет, у немца жилет пробковый надет был, говорит, что и утонуть в ём он не смог бы. Мы бросились ловить пузырь, а ён уже якорем зацепился и мы схватили веревку и подсобили. Сперва немец не подпускал нас к пузырю, из него дух зловредный исходил и нас удавить мог. Немец только указывал нам, за что хвататься. А пузырь, что живой, лежит, шелыхается и ворочается; из клеенки сделан такой склизкой, но крепкой. Поверху на нем что кошель из веревочек сделан, маленьки таки гонталочки, а что к низу потолще костелюшки, а внизу совсем веревки крепкие, и кольцо с форточкой, откуда дух выходит... Порассказав свое, мужики расспрашивали меня про Питер, про правительствующий Сенат, про Святейший Синод. Когда они ушли и хозяева с ребятами стали укладываться спать, я лег на лавку под образами, сумку подложил под голову, укрылся своим полушубком и долго не мог заснуть. Хозяин потушил керосиновую лампу и кряхтя взобрался на печь. В избе все затихло. Слышно было дыханье спящей семьи. За окном выл ветер. Рядом за стеной лошадь переступала копытами по доскам и фыркала. Народная песня Дайте чернильницу с пером И с бумажкой гербовой. Уж я просьбу напишу Государю своему. Государь - от наш отец, Мы сольем ему венец. Мы сольем ему венец Из своих чистых сердец. Записана в деревне Кузнерка Малмыжского уезда. ХОДАКИ* В избу стали собираться мужики, все больше пожилые и старые; прибегали и ребятишки, но их выталкивали вон. Мужики входили в кожаных заскорузлых тулупах, топотали при входе ногами, отряхивая снег, долго молились на темные образа, потом садились на низкие лавки кругом комнаты, опустив лохматые всклокоченные головы и опершись локтями о колени. _______________ * Х о д а к и (от "ходатаи") - выборные от крестьян, посланные ходатайствовать куда-либо по общему делу. Возле меня сел высокий старик с длинными белоснежными волосами и бородой патриарха, держа в руках палку, на которую повесил свою большую меховую шапку. Он заговорил со мной: откуда я, в каких городах и губерниях был? Мужики разговаривали друг с другом вполголоса, а сами в то же время, как мне казалось, прислушивались к тому, что я говорил моему соседу. Это было в глухую осень, в рыбацкой деревне Неронов Бор, на берегу озера Ильмень. От первых морозов земля застыла крупными комьями, по которым скрипучие новгородские телеги стучали и прыгали, с трудом влекомые крестьянскими лошаденками. Сухой легкий снег не ложился на землю. Озерной, не стихающий ветер выметал его отовсюду и носил по полям, быстро нагромождая одинокий сугроб на какой-нибудь попавшийся по дороге сарай. Наш разговор со старцем велся вполголоса, степенно и спокойно. За стеной не умолкал ветер, доносивший глухой шум озера, и безостановочно распевал тонкими и грустными голосами в щелях избы. Окошко с просветом, склеенным из кусочков стекла, дребезжало и вздрагивало при порывах ветра. Маленькая керосиновая лампа, спускавшаяся на железном пруте с низкого потолка, плохо освещала углы избы, где виднелись темные силуэты серьезных мужиков. - Говори, что ли, Ефим! - прервал наш разговор чей-то голос. Все сразу умолкли и, подняв головы, уставились с выжидающим видом на моего соседа. Старик стал шарить у себя за пазухой и вынул несколько старых сложенных бумаг. Тогда все мужики заговорили сразу: - Горе у нас! Забытые мы! Некому дело наше выслушать! Дело наше правое дело, а отовсюду гонят нас, говорят: - "надоели вы с вашим делом!" Да нам-то что делать, когда другим докука?.. Из темного угла вышел бородатый мужик с мохнатыми бровями, в длинном разодранном тулупе, из дыр которого торчала баранья шерсть. Старик Ефим, повернувшись ко мне, сказал, указывая на подошедшего мужика: - Тимофей - истинный человек, богомольный. Детей нет, а с женой и свояченицей живет. - Слушай, чужак! - сказал Тимофей, дотронувшись до моей руки. - Я Тимофей Федоров. Везде я все одно скажу - верное наше дело! Мы - бывшие крепостные, и с нами сделали ошибку. Барин передал нас в казну, а казна пометила у нас на 300 десятин больше, чем на самом деле. Так мы четвертый десяток годов платим подати за эти 300 десятин, которых у нас нет, и все просим, чтобы нам землю смерили. А нас все гонят, говорят, что мы даром начальство беспокоим*. Я и до царя-батюшки доходил, довел господь помазанника видеть, покойного Александра Николаевича, да только дело наше все-таки не выгорело, и отчего, - расскажу сейчас. _______________ * Эти приильменские крестьяне ранее принадлежали гофмейстеру двора, секретарю императрицы Марии Федоровны - А. С. Танееву (дяде композитора); во время "особождения" они недополучили каких-то "лужков и пашен", якобы "присвоенных" Танеевым, посылали к царю "ходаков" и досаждали новгородскому губернатору, лично приезжавшему в Неронов Бор "наводить грозу". Пошли мы по Питеру, Игнат за меня держится, боялся очень; а я и тогда уже бывалым считался, потому с барками часто ездил. Пошли мы за толпой и вышли на площадь, а народу там тьма-тьмущая. Говорили, в царя стрелял кто-то, и божья милость не допустила. Пробрались это мы сквозь народ и вышли к самому дворцу, на ступеньках даже стали. Игнат сзади вцепился мне в кушак и так не выпускал, а то оттерли бы его, и я бы не сыскал его больше. И вот народ весь на колени опустился, и мы тоже на ступеньках стали на колени, а прошение я за пазухой держу. Выйдет царь - прошение сейчас себе на голову положу - мы первые, сейчас нас царская милость и увидит. А рядом с нами стоят какие-то мужики и спрашивают: - Вы не с прошением ли? - С прошением! - И мы с прошением, мы, - говорят, - рязанские; нас ослобонили, волю дали, да вовсе без земли, так мы только на царя-батюшку и надеемся!.. А там дальше костромские стоят, и те с прошением. А кругом народ шумит, не верит, боится, что царя задело пулею, хочет живым и здравым увидеть. А дальше все кареты и кареты стоят, все посланники от заграничных государей и королей, все поздравлять приехали. Генералов что было, страсть! Наконец зашумело в народе, что гул по лесу пошел: "царь, царь вышел!" Весь народ остатний бросился на колени, и крики пошли - "ура и ура!" Шум какой, да радость - что гром гремит! Глаза-то у меня заволокло, я и не вижу, где государь, много с ним генералов было в белых перьях... И вдруг точно прояснилось во мне, и вижу я, царь стоит, спокойный, высокий и печальный... Какая печаль и грусть была в глазах его, я и сказать не могу. Зашептались тут и рязанские, и Игнат, все как в одно слово сказали: "Нельзя подавать прошение - потому что печален государь. Можем ли мы, темное мужичье, наше прошение подавать, когда царь печален, когда кругом заграничные посланники стоят, поздравляют. И если мы тут со своим прошением полезем, что подумают заграничные посланники про наше государство, "какие, дескать, у нас непорядки делаются?" Сел государь в коляску, и мы, как передние, за коляску ухватились, бежим рядом, кричим "ура!" и радуемся. Вижу, и рязанские, и костромские тоже ухватились, кричат и все бегут за коляской, и народ толпой бежит, и все, как дети, и плачут и радуются... Видишь, чужак, многим ли из нашего брата приведет Господь царя увидеть? А я вот, как перед тобой, так близко стоял. Ведь что мне стоило, вынь прошение и положь на голову, и царь взял бы его. Да совесть толкнула: "стой, теперь нельзя, государь печален!.." Больше царя-батюшку ходакам видеть не довелось. Походили, походили Тимофей с Игнатом по Питеру, сдали свое прошение в "казенный дом", да ни с чем и вернулись. - А вскорости царя, - добавил Тимофей, - все равно убили бомбою. * * * Озерной ветер шумел за стеной, шелестел соломой на крыше, подвывал разными голосами в щелях. Окошко дребезжало. Народная песня В первом саде-огороде Растет земляничка: Не за то ли меня любят, Что я невеличка? В другом саде огороде Растет трава лебеда: Не за то ли меня любят, Что я молода? В третьем саде огороде Растет трава мята: Не за то ли меня любят, Что я не богата? Записана в деревне Ныша, Малмыжского уезда. ПРЕДАНЬЯ Тянется длинный ноябрьский вечер. Сидя за столом в натопленной избе одного из ильменских рыбаков, я просматриваю записанные у стариков песни. Жестяная керосиновая лампа, подвешенная к балке низкого потолка, слабо освещает внутренность избы. В переднем углу маленькая чугунная печка на ножках сильно раскалилась. Сквозь многочисленные трещины и скрепы, грубо замазанные глиной, струйками выходит голубой дым, нависая облачком под потолком. От окон и из щелей несет холодом. В комнате тихо. Ребятишки молча сидят на полу перед печкой, поправляя кочергой огонь. Хозяйка прядет нитки для сетей. Старый дед Яша, лежа на печи, изредка бормочет и вздыхает. Тишину нарушает поскрипыванье прялки, треск сухих головешек в печи да монотонное завыванье озерного ветра за стеной, от его порывов дребезжит маленькое окошко. Снаружи хлопнула дверь, послышались голоса, заскрипели ступеньки в сенях и в избу ввалились несколько парней и мальчишек. Все они степенно помолились на образа, поздоровались с хозяйкой и чинно уселись на лавках, уставившись на меня, а один заявил: - Пришли посмотреть на тебя. Сказывали, какой-то чудородец объявился, песни записывает. - Да, записываю. Жаль только, что вы старинные, протяжные песни перезабыли, поете только частушки да те, что прочли в песенниках. Даже старики сбиваются в песнях, начало еще знают, а конец уже своими словами расскажут. И про старину да разные чудные дела тоже мало кто помнит. - Оно конешно, всего нельзя знать. - Бывают ли у вас на озере странные случаи? Недавно я слышал такой рассказ, - и я стал читать из записной книжки, думая этим подбить кого-либо из парней рассказать что-нибудь подобное. - Это приключилось с вашими рыбаками на озере. "В Вишере мы ловили рыбу. Поймали ее много, пудов 30 одних щук буди. Вдруг сделалось холодно, а мы и потянули невод; да вдруг вытащили что-то тяжелое, черное; так и ворочается, а от него холод идет. А еще прежде в лесу что-то откликивалось, ажно нас страх взял. Мы, вишь ты, как "его" вытащили, так все и убежали на гору (берег), да ну креститься!" "Один наш догадался, накинул на "него" петлю, что на щук накидывается. С полчаса лежал "он" на земле, а как только солнце стало подыматься, "он" давай поворачиваться, да окунываться, да с бродцом в воду влез и ушел"... - На всё дела Господни! - вздохнула хозяйка. - Вот, говорят, в Юрьевской слободе, там, где эти главы на монастыри лоснючие, - там каждый год весной человек тонет либо два. Так перед этим времем непременно каким-нибудь преставлением преставится: либо кто будто плачем-плачет, стонет, и громко так слышно, - либо что еще. Все дела Божьи! - Один мужик сказывал, - подхватил парень. - Ловили мы на озере. Много лодок было тогдысь, да не ловилось вовсе, хоть что-либо попади. Один мужик и говори: "Это "озерик" в карты рыбу проиграл". Вдруг как заходит волна большая, как после парохода, и подняла наши лодки, и запружило нас кверху ногам! Чуть удержались, а то в воду кувырнулись бы!.. - Говорят, "озерики" из разных озер играют друг с дружкой в карты и проигрывают то мелкую рыбу, то сигов, то раков, то что. Прошлым летом наш "озерик" выиграл крупную рыбу, хорошая ловля была. А кто готовил снасть на мелкую, для снятков, то и вовсе ничего не собрал. Раньше у нас на озере было много раков, столько, что в Волхов кучами на берег лезли, а потом года на два пропали совсем. И только недавно стали проявляться опять, но только все порченые: либо без лап, либо с одной клешней, или маленькие да мягкие. Просто ни одного степенного рака! Это все "озерика" шутки! - А видел ли кто из вас "озерика"? - Один наш мужик однажды видел. Лежал он в каюте, в барке с дровами, и видит - наверху на палубе сидит человек голый и длинные волосы чешет. Он, мужик, брось в "него" плахой (поленом), да не долетело. А "озерик" бултыхнулся в воду, только пузыри и пена пошли... - Другие мальчишки и парни сами представляются. Разденутся, и голые засядут в лимане, да болтаются и плещутся в воде, быдто "лиманники", а бабы и девки идут мимо и боятся... Над печью показалось морщинистое, заросшее длинной седой бородой лицо деда Яши: - Слышу я, что вы про чудеса рассказываете. Какие это чудеса? Вот было время, я своими глазами дела дивные видел. Да ноне стариков не слушают. Нынче стариков менят на быков, а старушек на тялушек. Ну, хоть я и дедка, да вздыхаю редко! - Полно, полно! - обратилась к деду хозяйка. - Завел свою балалайку, когда-то кончит? Расскажи лучше про старину, если знаешь. - Сами вы балаболки, зря болтаете. Сегодня утром проучил я на кладбище баб ваших. Пришли они к могилам и стали голосить: "Расступись мать сыра земля, подымись гробова доска, вы раскройтесь очи зоркие, вы проговорите уста сахарны, размахнитесь ручки белые!.." А я им: "Цыц, окаянные, а если бы гробова доска поднялась и "ен" впрямь вышел, так небось всех бы разогнал, никто бы не остался!" Тут они перестали в голос плакать и тихохонько марш-марш домой!.. - Да полно тебе! Расскажи про старину лучше. Видишь, чужаку скучно и хочет он про старину послушать. - Ну так слушай, - начал дед Яша. - Давно это было, когда у нас на деревне солдаты постоем стояли. Был у них капральный Холудеев. Здоровенный такой, нос толстый и красный, голос как из погреба. И говорили все у нас, что Холудеев молодец, ничего не боится и все сумеет сделать. Был у нас Рябов, ватаман, дивный человек; как он рыбу заганивал, никто понять не мог. Выедет ночью, поездит по озеру, ветер и воду испытает, да с "озериками" потолкует. А потом поведет свою ватагу в свое найденное место, - лови ребята сразу на тысячу! И, боже мой, уловы-то какие были тогда: не то что нынче! Был, значит, Рябов первый человек в деревне, за ним как за собакой все гонялись, и стало ему за досаду, что Холудеева все хвалят, быдто он все может. Стали биться они об заклад - кто ловчее? И вот что сделали. Пришли в избу Рябова и спросили у хозяйки два кочана капустных. Принесла хозяйка кочны, оба совсем ровные и белые. Сели тогда оба они на лавку верхом, спиной друг к дружке, и стали давить руками каждый свой кочан. Прошло времечко и видим, - у солдата и у ватамана стали краснеть кочаны в руках и сделались алые как кровь. Вот были молодцы! "Ровно вышло! - говорит Холудеев, - давай теперь меряться обратно!" Сели они опять, и вышло в разницу: у Холудеева кочан сделался по-прежнему белый, ровно снег, а Рябов, как ни бился, из красного обратно в белый кочан сделать не смог. "Пересилил, - говорит, - ты меня, служивый, твоя взяла!" И закопал он свой кочан в землю - как нечистый, стало быть. А Холудеев накрошил свой кочан и хозяйке в котел всыпал, да испортил ее этим: стало у нее сердце гнилое, а сама почернела, стала старая и страшная. Затаил Рябов гнев на Холудеева, поймал он раз его за околицей пьяного, подвесил его за лытки в своем амбаре, зажег под ним мокрые головешки да и копатил его, копатил! "Не за то, - говорит, тебя копачу, что ты был сильнее меня, а за то, что хозяйку мою спортил. Была баба сдобная, сырая и толстая, а стала сухая, никуда больше не годится!" Вот как оно бывало в наше время!.. - А как венчали у вас в старину? Говорят - иначе? - Да, венчали у нас прежде, не то что нынче. Теперь вези себе невесту откуда хошь, из-за озера ли, или еще откуда. А прежде ино было: какую тебе невесту барин даст, ту и бери, хошь ли, или не хошь. Ты и не знаешь заранее судьбы своей: она у барина и бурмистра* в руках была... _______________ * Б у р м и с т р - доверенный от помещика староста над крестьянами при крепостном праве. - И ты, поди, дедка Яша, таким же манером женился? - Когда я женился, я еще не знал, с которого боку целоваться. Вот что! Я еще молодой был тогда. Ехать нужно к венцу, а я палец во рту держу и стою посередь избы. "Ты бы, от, нос-то вытер, ведь, поди, венчаться едешь", - говорит отец. А я нос рукавом вытер, да и поехали мы. А поп у нас строгий был, Алексий, еще до отца Ивана, перед отцом Василием. Посадил он меня в своей комнате. "Сиди, - говорит, - на стуле и пуще всего не подходи к окошку, а не то испортят тебя. Как к "Достойно" колокол ударит, ты уже не бойся боле, не подействует". Сидел я, сидел, скучно мне стало, думаю, подойду к простеночку и выгляну в окно, кто это на меня хочет порчу навести? Но тут как раз "Достойно" зазвонили, и это спасло меня, а не то быть бы мне "зверем"... Теперь уже всякую порчу смело, - подошел я к окну и вижу: две бабы старые, Комлиха да Паша Хлызиха, бегут, что есть духу, прочь по дороге, и на ту сторону реки на лодке переплыли. После обедни нас венчать нужно было, поп и говорит мне: "Открой, Яков, покрывало, покажи мне свою невесту". А поп у нас зандравный был, не смей ему перечить. Да и я тоже свою плепорцию знаю. - Нет, - говорю, - батюшка. Мне она еще не передана. Пусть отец вам ее показывает! - Тесть мой и раскрыл невесту попу. - Молоденькую ты берешь, - сказал отец Алексий: вот я тебя за это заповеди спрошу, знаешь ли ты их? Смутился я, - при народе-то, в церкви, неравно и собьешься заповеди говорить. Отслужил поп венчанье, все как след быть по чину, а заповеди и забыл спросить. Сели мы в тележку, только тронулись, ан отец Алексий кричит: - Стойте! Не все по чину сделали. Назад!.. Слезли мы, опять вошли в церковь. |
