– Давайте договоримся, сударь, – перебил его граф Рапт и покраснел; он не хотел оказаться слишком сильно втянутым на путь либерализма, как понимал это "Конститюсьонель". – Я говорил, несомненно, о несправедливостях, совершенных некоторыми лицами под покровом Церкви. Однако я не употреблял выражения столь крепкие, какие выбираете вы.

    – Простите мне выражение, ваше сиятельство; как сказал господин де Вольтер:

    Я называю кошку – кошкой,

    Роле – мошенником

    Граф Рапт собирался было заметить достойному фармацевту, что его цитата неточна в отношении автора, если даже она точна в отношении стиха. Но он подумал, что не время затевать литературную полемику, и промолчал.

    – Я не умею играть словами, – продолжал аптекарь. – Я лишь получил образование, необходимое для приличного содержания своей семьи, и не претендую на то, чтобы выражаться как академик. Но я возвращаюсь к вашему циркуляру и повторяю:

    мы с вами единомышленники, если только я правильно его понял.

    Эти слова, произнесенные довольно резко, обескуражили кандидата; он подумал, что избиратель может слишком далеко его завести, и поспешил остановить его такими лицемерными речами:

    – Честные люди всегда поймут друг друга, господин Луи Рено.

    – Раз мы договорились, – отвечал тот. – Я могу вам рассказать, что происходит.

    – Говорите, сударь.

    – В доме, где я жил до того, как уступил его племяннику, – и я говорю вам об этом со знанием дела, потому что дом этот мой, – жил до недавнего времени бедный старый школьный учитель, то есть первоначально и не учитель даже, а музыкант.

    – Ну не важно.

    – Да, не важно! Звали его Мюллер, и он почти бесплатно занимался с двадцатью ребятишками. На этом благородном и трудном посту его заменил настоящий учитель по имени Жюстен; он уехал за границу в результате не дурных поступков, но семейных происшествий. Достойный господин Мюллер пользовался уважением всего квартала. Но черные люди из Монружа часто проходили мимо школы, они не могли без грусти или ненависти видеть детей, воспитывавшихся не ими. И вот однажды утром к бедному учителю явились незнакомые люди и сказали, что ему необходимо срочно убраться вместе с детьми и с семьей учителя, которого он замещал. Вот уже две недели братья-игнорантены захватили школу. Вы же понимаете, что там должно твориться хотя бы только в нравственном отношении, не так ли?

    – Признаться, я не очень понимаю, – смущенно произнес г-н Рапт.

    Посетитель подошел к графу и подмигнул:

    – Вы же знаете новую песню Беранже?

    – Я должен ее знать, – сказал г-н Рапт, – но нужно мне простить, если не знаю: меня два с половиной месяца не было во Франции, я ездил ко двору царя.

    – Ах, если бы господин де Вольтер был жив, великий философ не сказал бы, как во времена Екатерины Второй:

    С севера идет к нам свет.

    – Господин Луи Рено, – теряя терпение, молвил граф, – умоляю вас, вернемся к…

    – …к новой песне Беранже! Вы хотите, чтобы я вам спел ее, ваше сиятельство? С удовольствием!

    И фармацевт затянул:

    Эй, черные люди! Откуда идете?

    Мы выходим из недр земных

    – Да нет, – оборвал его граф. – Вернемся к вашему господину Мюллеру. Вы требуете для него возмещения ущерба?

    – Существуют различные права, – отозвался фармацевт. – Но я хочу говорить не только о нем: я обращаюсь к вам, чтобы исправить несправедливость, которая коснулась и вас, как я вижу. Нет, я хочу поговорить о торговле моего племянника.

    – Заметьте, уважаемый господин Рено, что я все время только к этому вопросу и пытаюсь изо всех сил вас вернуть.

    – С одной стороны, торговля моего племянника терпит убытки, потому что братья-игнорантены заставляют детей петь целый день, и завсегдатаи аптеки разбегаются, едва заслышат эти вопли.

    – Я обещаю найти способ перевести школу в другое место, господин Рено.

    – Погодите, – остановил его аптекарь. – Ведь это не все.

    С одной стороны, у этих братьев есть сестры; монашенки торгуют дешевыми лекарствами, которые они делают сами, настоящим дурманом! И бывают такие дни, когда в аптеку не заходит никто, даже кошка! А мой племянник, которому осталось сделать мне три выплаты, готов уже закрыть лавочку, если вы не найдете, как помочь этому горю, в котором повинны как сестры, так и братья!

    – Как?! – вскричал г-н Рапт с оскорбленным видом, видя, что он никогда не кончит с путаником-аптекарем, если не будет ему поддакивать. – Сестры-игнорантенки позволяют себе торговать медикаментами в ущерб честнейшим фармацевтам Парижа?!

    – Да, сударь, – подтвердил Луи Рено, взволнованный глубоким интересом, который граф Рапт проявлял к его делу. – Да, сударь, они имеют эту наглость, церковные крысы!

    – Невероятно! – вскричал граф Рапт, уронив голову на грудь, а руки – на колени. – В какое время мы живем, Боже мой, Боже!

    Он с сомнением прибавил:

    – И вы могли бы представить мне доказательство своих заявлений, дорогой господин Рено?

    – Вот оно! – отвечал аптекарь, вынимая из кармана сложенный вчетверо листок. – Это петиция, подписанная двенадцатью самыми уважаемыми врачами округа.

    – Вот что меня по-настоящему возмущает! – заметил г-н Рапт. – Подайте-ка мне этот документ, дорогой господин Рено:

    я дам вам за него отчет. Мы наведем в этом деле порядок, клянусь вам, или я запятнаю свое честное имя.

    – Правильно мне говорили, что я могу на вас положиться! – вскричал фармацевт, тронутый результатом своего визита.

    – О! Когда я вижу несправедливость, я беспощаден! – ответствовал граф, поднимаясь и выпроваживая своего избирателя. – Скоро я дам вам знать, и вы увидите, умею ли я выполнять обещания!

    – Сударь! – проговорил фармацевт, оборачиваясь и, как хороший актер, стремясь во что бы то ни стало оставить последнее слово за собой. – Не могу вам выразить, как я взволнован вашей откровенностью и прямотой. Когда я к вам входил, я, признаться, боялся, что вы не поймете меня так, как бы мне хотелось.

    – Сердечные люди всегда сумеют друг друга понять, – поспешил вставить г-н Рапт, подталкивая Луи Рено к двери.

    Славный аптекарь вышел, и Батист доложил:

    – Господин аббат Букмон и господин Ксавье Букмон, его брат.

    – Что за Букмоны? – спросил граф Рапт у своего секретаря.

    Бордье прочел:

    "Аббат Букмон, сорока пяти лет, имеет приход в пригороде Парижа; человек хитрый, неутомимый интриган. Редактирует новый бретонский журнал под названием „Горностай“. До того как стал аббатом, не брезгал никакой работой, а теперь готов на все ради того, чтобы стать епископом. Его брат – художник, пишет картины на библейские сюжеты, избегает изображения обнаженного тела. Лицемерен, тщеславен и завистлив, как все бездарные художники".

    – Черт побери! – выругался Рапт. – Не заставляйте их ждать!

    Батист ввел аббата Букмона и г-на Ксавье Букмона.

    Граф Рапт только что сел, но при их появлении поднялся и поклонился вновь прибывшим. – Ваше сиятельство! – пронзительным голосом начал аббат, – это был невысокий, коренастый человек, толстый и некрасивый, с изрытым оспой лицом. – Ваше сиятельство! Я являюсь владельцем и главным редактором скромного журнала, название которого, по всей вероятности, еще не имело чести достичь вашего слуха.

    – Прошу меня извинить, господин аббат, – перебил будущий депутат, – но я, напротив, один из самых прилежных читателей "Горностая", ведь именно так называется ваш журнал, не правда ли?

    – Да, ваше сиятельство, – смутился аббат, соображая про себя, как г-н Рапт мог быть прилежным читателем еще не вышедшего из печати сборника.

    Но Бордье, внешне занятый собственными мыслями, а на самом деле все видевший и слышавший, понял сомнения аббата и протянул г-ну Рапту брошюру в желтой обложке:

    – Вот последний номер!

    Господин Рапт взглянул на брошюру, убедился в том, что все страницы разрезаны, и подал ее аббату Букмону.

    Тот отвел ее со словами:

    – Храни меня Господь усомниться в ваших словах, ваше сиятельство!

    Хотя, конечно, в глубине души его терзали сомнения.

    "Дьявольщина! – подумал он. – Надо держать ухо востро!

    Мы имеем дело с сильным противником. Если у этого человека лежит экземпляр журнала, еще не пущенного в обращение, это, должно быть, хитрый малый. Будем начеку!"

    – Ваше имя, – продолжал между тем г-н Рапт, – если не сейчас, то в будущем окажется, несомненно, одним из самых прославленных в воинствующей печати. По части горячей полемики я знаю не много публицистов вашего уровня. Если бы все борцы за правое дело были столь же доблестны, как вы, господин аббат, нам, думаю, не пришло бы сражаться слишком долго.

    – С такими руководителями, как вы, полковник, – в том же тоне отвечал аббат, – победа представляется мне неизбежной.

    Мы еще нынче утром говорили об этом с братом, перечитывая фразу из вашего циркуляра, в которой вы напоминаете, что все средства хороши для того, чтобы победить врагов Церкви.

    Вот, кстати, позвольте представить вам моего брата, ваше сиятельство.

    Пропустив своего брата вперед, он сказал:

    – Господин Ксавье Букмон!

    – Художник большого таланта, – с любезнейшей улыбкой подхватил граф Рапт.

    – Как?! Вы и брата моего знаете? – удивился аббат.

    – Я имею честь быть вам знакомым, ваше сиятельство? – вполголоса произнес неприятным фальцетом г-н Ксавье Букмон.

    . – Я вас знаю, как и весь Париж, мой юный мэтр, – отозвался г-н Рапт. – Кто же не знает знаменитых художников!..

    – Мой брат не стремился к известности, – возразил аббат Букмон, набожно сложив руки и скромно опустив глаза. – Что есть известность? Тщеславное удовольствие стать знакомым для тех, с кем вы незнакомы. Нет, ваше сиятельство, у моего брата есть вера. Ведь ты верующий человек, Ксавье, не так ли? Мой брат знаком лишь с великим искусством христианских художников пятнадцатого века.

    – Я делаю что могу, ваше сиятельство, – с притворным смирением произнес художник. – Но, признаться, я не смел надеяться, что моя скромная слава дойдет и до вас.

    – Не слушайте его, ваше сиятельство, – поспешил вмешаться аббат. – Он робок и скромен до невозможности, и если бы я постоянно его не подгонял, он не сделал бы самостоятельно ни шагу. Представьте себе, он ни за что не хотел идти со мной к вам под тем предлогом, что у нас к вам есть небольшая просьба.

    – Неужели, сударь? – вымолвил граф, растерявшись от неслыханной наглости священника.

    – Не правда ли, Ксавье? Ну, скажи откровенно, – продолжал аббат. – Ты же отказывался идти, разве не так?

    – Так, – опустив глаза, кивнул художник.

    – Напрасно я ему объяснял, что вы один из самых блестящих офицеров нашего времени, один из величайших государственных мужей Европы, самый просвещенный во Франции покровитель изящных искусств – он так робок, так обескураживающе чувствителен, что и слушать ничего не хотел. Повторяю, я почти силой привел его сюда.

    – Увы, господа, – молвил граф Рапт, решившись сражаться с ними в лицемерии до последнего, – я не имею чести быть художником, и для меня это настоящее горе. В самом деле, что такое воинская доблесть, что такое известность политика рядом с неувядающим венцом, который Господь возлагает на чело Рафаэлей и Микеланджело? Но если я и не обладаю этой славой, я имею по крайней мере счастье быть близко знакомым с известнейшими европейскими художниками. Кое-кто из них, и я горд этой честью, отвечает мне дружбой, и мне не нужно говорить вам, господин Ксавье, что я был бы счастлив видеть вас в их числе.

    – Ну что, Ксавье, – взволнованным голосом проговорил аббат и провел рукой по глазам, словно хотел смахнуть слезу, – что я тебе говорил? Разве я перехвалил этого несравненного человека?

    – Сударь! – воскликнул граф Рапт, словно устыдившись похвалы.

    – Несравненного! Я не отказываюсь от своих слов. Не знаю, как вас благодарить, если вы выхлопочете для Ксавье заказ на десять фресок, которыми мы хотели бы расписать нашу бедную церковь.

    – Ах, брат мой, это уж слишком! Ты же знаешь, что во время болезни нашей несчастной матушки я дал обет написать эти фрески. Заплатят мне за них или нет – ты можешь быть уверен, что я их выполню.

    – Разумеется, однако тебе не под силу выполнить такой обет, несчастный! И, выполняя его, ты умрешь с голоду! Ведь у меня, ваше сиятельство, есть только мой приход, и доход с него я раздаю нищим прихожанам. А у тебя, Ксавье, ничего нет, кроме кисти.

    – Ошибаешься, брат, у меня есть вера, – подняв глаза к небу, возразил художник.

    – Слышите, ваше сиятельство, слышите? Ну не грустно ли это, спрошу я вас!

    – Господа, – проговорил граф, поднимаясь, дабы показать двум братьям, что аудиенция окончена, – через неделю вы получите официальный заказ на десять фресок.

    – Мы сто, тысячу, миллион раз уверяем вас в своих добрых делах, а также в том, что примем живейшее участие в завтрашней великой битве, – сказал аббат. – Засим позвольте вашим покорным слугам откланяться!

    С этими словами аббат Букмон низко поклонился графу Рапту и сделал вид, что действительно уходит, как вдруг его брат Ксавье схватил его за руку и сказал:

    – Минуту, брат! Я со своей стороны тоже должен сказать несколько слов господину Рапту. Вы позволите, ваше сиятельство?

    – Говорите, сударь, – кивнул депутат, не скрывая скуки.

    Два брата были, конечно, достаточно умны, чтобы не заметить его движения. Однако они сделали вид, что не поняли этой молчаливой игры, и художник отважно начал:

    – Мой брат Сюльпис только что говорил вам о моей робости и скромности. Позвольте и мне, ваше сиятельство, указать вам на его бескорыстие, какому нет равных в мире. Знайте:

    во-первых, я согласился сопровождать его сюда, хотя не хотел вас беспокоить, лишь по одной причине – прийти ему на помощь и призвать вас проявить заботу о нем. О, если бы речь шла только обо мне, поверьте, я никогда не посмел бы потревожить ваш покой. Мне самому ничего не нужно, я могу и подождать.

    Ведь я постоянно себе повторяю, что мы живем в такое время и в такой стране, где великими мастерами называют людей, едва ли достойных мыть кисти Беато Анжелико и Фра Бартоломее!

    Почему так происходит, ваше сиятельство? Потому что художники в наше время ни во что не верят. Вот у меня вера есть!

    А потому мне ничего не нужно, как, впрочем, и никто не нужен, а следовательно, я не умею просить, за себя во всяком случае. Но когда я вижу своего брата, своего несчастного брата, сударь, святого, стоящего перед вами, когда я вижу, как он раздает нищим тысячу двести франков своего дохода и даже не оставляет гроша на вино, которым должен причащать на следующее утро, у меня сжимается сердце, ваше сиятельство; я набираюсь смелости и не боюсь показаться назойливым. Ведь я прошу не для себя – для брата!

    – Ксавье, дружок! – лицемерно остановил его аббат.

    – О, тем хуже, если я все-таки сказал что хотел. Теперь вы знаете, ваше сиятельство, что делать. Я, упаси Бог, вам не указываю и ничего не приказываю. Я доверяюсь вашему благородному сердцу. Мы не из тех, кто говорит кандидату: "Мы владельцы и редакторы газеты, вы нуждаетесь в поддержке нашего листка – платите! Оговорим заранее плату за услугу, мы вам ее вернем". Нет, ваше сиятельство, нет, мы, слава Богу, не такие.

    – Неужели существуют на свете подобные люди, брат мой? – спросил аббат.

    – Увы, да, господин аббат, они существуют, – подхватил граф Рапт. – Но, как говорит ваш брат, вы не из их числа.

    Я займусь вами, господин аббат. Я переговорю с министром религии, и мы попытаемся хотя бы вдвое увеличить ваши доходы.

    – Ах ты Господи!.. Знаете, ваше сиятельство, – проговорил аббат, – просить, так уж что-нибудь стоящее. Министр ни в чем не может вам отказать, ведь вы как депутат держите его в руках, и для него все равно, какой приход выделить: в три или в шесть тысяч. Да это не для меня, Бог мой! Я питаюсь хлебом и водой, но мои нищие или, вернее, Божьи люди!.. – прибавил аббат и поднял глаза к небу. – Нищие вас благословят, ваше сиятельство, а узнав, от кого исходит благодеяние, они помолятся за вас.

    – Поручаю себя их и вашим молитвам, – в другой раз поднимаясь, проговорил граф Рапт. – Считайте, что приход ваш.

    Братья совершили тот же маневр, к которому уже раз прибегли.

    Они подошли к двери в сопровождении кандидата, считавшего своим долгом их проводить, как вдруг аббат снова остановился.

    – Кстати, я совсем забыл, ваше сиятельство… – начал он.

    – Что такое, господин аббат?

    – Недавно в моем приходе Сен-Манде, – продолжал аббат с сокрушенным видом, – умер один из самых почтенных, достойных уважения всех верующих французов, милосердный человек и истинный христианин; имя его, несомненно, дошло и до вас.

    – Как же его зовут? – спросил граф, тщетно пытаясь понять, куда клонит аббат и какую новую дань придется ему уплатить.

    – Его звали видам¹⁵ Гурд он де Сен-Герем.

    – Ах да, Сюльпис! Ты совершенно прав! – вмешался Ксавье. – Да, вот уж был истинный христианин!