– Сюзанна! – проговорил, не на шутку взволновавшись, Камилл – Приди в себя Ты теряешь голову от горя. Это я, Камилл. Я рядом с тобой, я тебя целую, я люблю тебя – Нет, ты отлично знаешь, что я права. Ты ведь тоже о нем слышал, верно?

    – Так, значит, о нем говорят правду? – спросил Камилл – А что о нем говорят?

    – Ну, я имею в виду эту историю с завещанием, о которой начинают поговаривать в свете.

    – Вот видишь! Вот видишь! Да, это правда Да, когда этот человек захочет, я буду беднее новорожденного, потому что у того хоть есть мать с отцом, а у меня больше нет никого.

    – Значит, есть другой наследник?

    – Да, Камилл, да. Я о нем совсем забыла Есть настоящий наследник. Мой брат хотел продать, хотел… Безумец! Строил планы, но не торопился их осуществить. Зато смерть поторопилась.

    – А зовут этого наследника?..

    – Для нас – Конрад де Вальженез, и мы считали его мертвым; для других – Сальватор.

    – Сальватор! Таинственный комиссионер? Тот странный человек?! – вскричал американец. – В таком случае все в порядке, Сюзанна, – успокоил девушку Камилл. – Этот человек вторгся и в мою жизнь; он запустил лапу и в мое счастье. Мне тоже надобно свести счеты с этим Конрадом де Вальженезом.

    – Что ты намерен делать? – спросила Сюзанна, задрожав от страха и надежды.

    – Я убью его, – решительно промолвил креолец.

    Вы, конечно, помните, дорогие читатели – а если не помните, я освежу вашу память – молодую прекрасную креолку из Гаваны, представленную вашему вниманию всего на минуту, что верно, то верно, как г-жа де Розан; она появилась в гостиной у г-жи де Маранд в тот вечер, когда Кармелита пела романс об иве.

    Она произвела, повторяем, на всех гостей приятное впечатление.

    Появившись в свете под покровительством г-жи де Маранд, одной из наиболее влиятельных светских дам, прекрасная креолка за несколько дней превратилась в самую модную даму, и все наперебой старались зазвать ее к себе в гости.

    Смуглая как ночь, румяная как заря, с огненным взглядом и сладострастными губами, г-жа де Розан привлекала к себе внимание не только мужчин, но и женщин. Стоя посреди чьейнибудь гостиной, она напоминала планету в окружении звезд.

    За ней числились тысячи побед и ни одного поражения, и это было справедливо. Живая, горячая, страстная, против собственной воли вызывающая, кокетливая, но не более того! Если она позволяла мужчинам – как выражался Камилл, скорее витиевато, чем со вкусом, – собой полюбоваться, то дальше комплиментов дело не заходило. Секрет ее добродетели заключался в ее любви к Камиллу. Да позволят нам читатели между прочим заметить, раз уж для этого представился удобный случай, что в этом заключается секрет всех женских добродетелей: влюбленное сердце – добродетельное сердце.

    Вот и с г-жой де Розан происходило то же. Она была влюблена в собственного мужа, более того – обожала его. Обожание это было неуместно – мы готовы это признать, – особенно если вспомнить, о чем говорилось в предыдущей главе, но еще понятнее это будет тем, кто не забыл, какой привлекательной наружностью наделила Камилла природа.

    На протяжении нашего рассказа Камилл, молодой, смазливый, скорее капризный чем изысканный, скорее забавный, нежели умный, получивший в Париже определенный лоск, хотя и был легкомысленным, фривольным, веселым до безумия, должен был нравиться всем женщинам, но в особенности страстной креолке, жадной до удовольствий и с нетерпением ожидавшей этих удовольствий.

    Победы г-жи де Розан были, таким образом, искусственными. Всю славу их она, верная жена, приносила как жертвы к ногам своего мужа, однако скоро читатели узнают, почему любящая и торжествующая креолка была, несмотря на свой головокружительный успех, необычайно печальна, так что даже некоторые решили, что она находится во власти какой-нибудь болезни тела или души. Не в одной гостиной обратили внимание на бледность ее щек и тени, залегшие вокруг глаз. Завистливая вдова уверяла, что креолка больна чахоткой; отвергнутый воздыхатель заявлял, что у нее появился любовник; другой, более милостивый, решил, что ее бьет муж; доктор-материалист подозревал или, вернее, жалел, что она слишком строго соблюдает супружеский долг; словом, все что-нибудь говорили, но истинной причины так никто и не угадал.

    А теперь, если читателю угодно проследовать с нами в спальню красавицы, он узнает, если сам до сих пор не догадался, тайну этой печали, начинавшей беспокоить весь Париж.

    Вечером того дня, когда состоялись похороны г-на Лоредана де Вальженеза, то есть сутки спустя после сцены, описанной нами в предыдущей главе, г-жа де Розан, сидя в глубоком кресле розового бархата, предавалась необычному занятию, весьма неожиданному для хорошенькой женщины, находящейся в спальне в час ночи, когда любая женщина таких лет и внешности, как красавица Долорес, должна лежать в постели, мечтать и говорить о любви.

    Сидя у китайского лакированного столика, она заряжала пару изящных пистолетов с рукоятками черного дерева, стволами с золотой насечкой, странно смотревшихся в ее прелестных, словно точеных, ручках.

    Зарядив пистолеты с аккуратностью и точностью, которые бы сделали честь начальнику стрельбища, г-жа де Розан внимательно осмотрела курки, проверила одну за другой собачки, потом отложила пистолеты вправо и взялась левой рукой за небольшой кинжал.

    В руках прекрасной креолки кинжал не выглядел грозным оружием. Ножны были из золоченого серебра, резная рукоятка инкрустирована драгоценными камнями, и этот шедевр ювелирного искусства напоминал скорее женское украшение, чем смертельное оружие. Но если бы кто-нибудь увидел, как сверкнули глаза г-жи Розан при взгляде на лезвие, он бы испугался и вряд ли бы сумел сказать, что было страшнее: это лезвие или эти глаза.

    Осмотрев кинжал так же тщательно, как пистолеты, она положила его на стол, нахмурилась, потом откинулась в кресле, скрестила руки на груди и задумалась.

    Вот уже несколько минут она сидела неподвижно, как вдруг услышала знакомые шаги в коридоре, ведущем в ее спальню.

    – Это он! – сказала она.

    Молниеносным движением она выдвинула ящик, сбросила туда пистолеты и кинжал, заперла ящик, а ключ спрятала в карман пеньюара и торопливо встала, когда Камилл вошел в спальню.

    – Вот и я! – сказал он. – Как?! Ты еще не ложилась, милочка?

    – Нет, – холодно ответила г-жа де Розан.

    – Да ведь уже час ночи, девочка моя дорогая, – заметил Камилл и опустил голову.

    – Знаю, – так же холодно и безучастно отозвалась она.

    – Ты, стало быть, выходила? – спросил Камилл, сбрасывая плащ на козетку.

    – Не выходила, – только и ответила г-жа де Розан.

    – Значит, у тебя кто-то был?

    – Никого у меня не было.

    – И ты до сих пор не спишь?

    – Как видите.

    – Чем ты занималась?

    – Ждала вас.

    – Это на тебя непохоже.

    – Когда привычки нехороши, их меняют.

    – Каким трагичным тоном ты это говоришь! – начиная раздеваться, промолвил Камилл.

    Ничего не отвечая, г-жа де Розан снова села в кресло.

    – Ты не ложишься? – удивился Камилл.

    – Нет, мне необходимо с вами поговорить, – мрачно выговорила креолка.

    – Дьявольщина! Должно быть, ты собираешься сообщить нечто грустное, если говоришь таким тоном?

    – Очень грустное.

    – Что случилось, дорогая? – подходя ближе, спросил Камилл. – Ты нездорова? Получила дурные известия? Что могло произойти?

    – Ничего особенного не произошло, – ответила креолка, – если не считать того, что происходит каждый день. Я не получала никаких известий и не больна, в том смысле, как это понимаете вы.

    – Тогда что за мрачный вид? – улыбнулся Камилл. – Если, конечно, ты не имеешь в виду нашего бедного друга Лоредана, – прибавил он, пытаясь поцеловать жену.

    – Господин Лоредан был не нашим, а вашим другом, и только. Значит, дело не в этом.

    – Ну, сдаюсь, – сказал Камилл, бросая фрак на кресло и чувствуя, что разговор на столь мрачную тему совершенно его утомил.

    – Камилл! Не заметили ли вы ничего необычного во мне за последнее время? – спросила г-жа де Розан.

    – Да нет, – покачал головой Камилл. – Ты, как всегда, обворожительна.

    – Вы не обратили внимания на то, как я бледна?

    – Климат Парижа очень обманчив! Кстати, я должен тебе кое-что сказать: бледность тебе к лицу. Если я что и заметил, так то, что ты все хорошеешь.

    – Разве круги у меня под глазами не наводят вас на мысль о моих бессонных ночах?

    – Нет, клянусь! Я решил, что ты стала пользоваться карандашом для бровей, который все больше входит в моду.

    – Камилл! Вы либо эгоистичны, либо легкомысленны, бедный мой друг, – покачала головой молодая женщина.

    И по ее щекам скатились две слезы.

    – Ты плачешь, любовь моя? – растерялся Камилл.

    – Да взгляни же на меня! – попросила она, подойдя к нему и умоляюще сложив руки. – Я умираю!

    – О! – обронил Камилл, поразившись бледностью и жутким выражением лица своей жены. – Бедная ты моя Долорес! Да тебе, похоже, плохо!

    Он обхватил ее за талию, сел сам и попытался усадить ее к себе на колени.

    Но молодая женщина вырвалась из его объятий и отпрянула, бросив на него гневный взгляд.

    – Довольно лгать! – решительно промолвила она. – Я устала, я не в силах молчать и требую объяснений.

    – Какое я должен дать тебе объяснение? – спросил Камилл естественным тоном, словно просьба жены его в самом деле удивила.

    – Да обыкновенное! Я хочу, чтобы ты объяснил свое поведение с того дня, как ты впервые ступил в особняк Вальженезов.

    – Снова твои подозрения! – нетерпеливо воскликнул Камилл. – Я думал, мы покончили с этим вопросом.

    – Камилл! Мое доверие к тебе было так же безгранично, как моя любовь. Когда я тебя спросила о твоих отношениях с мадемуазель Сюзанной де Вальженез, ты меня уверил, что вас связывает дружба. И я тебе поверила, потому что любила тебя.

    – Ну и что? – спросил американец.

    – Погоди, Камилл. Ты поклялся мне в этом четыре месяца назад. Можешь ли ты повторить свою клятву и сегодня?

    – Вне всяких сомнений.

    – Значит, ты любишь меня, как год назад, в день нашей свадьбы?

    – Даже больше, чем год назад, – отвечал Камилл с любезностью, странно противоречившей хмурому выражению лица его жены.

    – И не любишь мадемуазель де Вальженез?

    – Само собой, дорогая.

    – Можешь в этом поклясться?

    – Клянусь! – рассмеялся Камилл.

    – Нет, не так, не таким тоном; клянись, как положено перед Богом.

    – Клянусь перед Богом! – отвечал Камилл, а мы с вами уже знаем, как он относился к любовным клятвам.

    – А я перед Богом заявляю, – с глубоким отвращением вскричала креолка, – что ты лицемер и трус, клятвопреступник и предатель!

    Камилл так и подскочил. Он хотел было заговорить, но молодая женщина властным жестом приказала ему молчать.

    – Довольно лгать, я сказала. Мне все известно. Вот уже несколько дней я за вами слежу, я следую за вами повсюду, я вижу, как вы входите в особняк Вальженезов, как выходите оттуда. Постыдитесь и не трудитесь и дальше притворяться.

    – О! – нетерпеливо проговорил Камилл. – Вы знаете, что я не люблю такие сцены, дорогая моя. Оставим эти двусмысленные речи для буржуа и мужланов. Постараемся оставаться такими, какими мы слывем в свете, то есть людьми воспитанными.

    Между мной и мадемуазель де Вальженез ничего нет. Я тебе в этом поклялся, я готов сделать это еще раз. Кажется, этого довольно?

    – Это слишком неосторожно! – вскричала креолка, в отчаянии от легкомысленного тона, в каком Камилл говорил о предмете ее страдания. – Может, ты и это станешь отрицать?

    Она выхватила из-за корсажа письмо, торопливо его развернула и, не читая, наизусть повторила слово в слово:

    – "Камилл, дорогой Камилл! Где ты в этот час, когда я вижу только тебя, слышу только тебя, думаю только о тебе?"

    – Теперь моя очередь сказать вам: "Довольно!" – закричал Камилл, вырвал письмо из рук креолки и растерзал его в клочья.

    – Рвите, рвите! – приговаривала та. – К несчастью, я помню его назубок.

    – Значит, вам мало было за мной шпионить, вы еще распечатываете мои письма или взламываете мои замки? – покраснев от злости, взревел Камилл.

    – Да… Ну и что?.. Да, я за тобой шпионю, распечатываю твои письма, взламываю замки! Так ты меня еще не знаешь, несчастный? Не знаешь, на что я способна? Посмотри мне в лицо.

    Разве я похожа на женщину, которой можно безнаказанно изменять?!

    Несмотря на соблазнительную внешность, креолка была страшна в гневе. Художник при виде затравленного выражения ее глаз и застывшего лица непременно написал бы с нее Медею или Юдифь.

    Камилл отпрянул, не находя что ответить. Но он чувствовал, что положение осложнится, если молчание затянется еще хоть на минуту, и попытался взять лестью.

    – Как ты хороша сейчас! – воскликнул он. – Ты только посмотри на себя и сравни с другими женщинами. Да нет ни одной краше тебя! А разве кого-нибудь любят больше тебя?

    – Мне и не нужно, чтобы меня любили больше, – гордо возразила креолка. – Я хочу, чтобы меня любили одну.

    – Именно это я и имел в виду! – подхватил Камилл.

    – Неужели? – возмутилась Долорес. – Теперь, когда доказательства у меня в руках, ты станешь отрицать, что имел интрижку с этим ничтожным созданием?

    Слово "создание", сказанное в адрес его любимой Сюзанны, покоробило Камилла. Он насупился и ничего не ответил.

    – Да, – повторила Долорес, да, с ничтожным созданием!

    И эпитет, и это слово прекрасно подходят! О, я знаю ее не хуже вас, даже лучше, может быть; для этого мне хватило одного вечера.

    По непонятной причине последние слова смутили говорившую, хотя ничего особенного она вроде бы не сказала.

    Камилл заметил ее промах и сейчас же им воспользовался.

    – Послушай, – сказал он жене, – хотя то, что я тебе скажу, неделикатно, я не стану отрицать, что Сюзанна в меня влюблена.

    – Значит, она тебя любит?! – вскричала креолка. – Ты признаешь, что эта правда?

    – Не в нашей власти, дорогая моя, внушить или не внушить любовь, – отвечал Камилл. – Больше того, – философски проговорил он, – разве мы вольны любить или не любить?

    – А ты любишь мадемуазель де Вальженез, да или нет? – спросила Долорес; она не хотела, чтобы Камилл выскользнул у нее из рук.

    – Я ее не люблю… Вернее, любить можно по-разному. Это сестра моего друга, и я ее не ненавижу.

    – Любишь ли ты мадемуазель Сюзанну де Вальженез как женщину? Спрошу еще яснее: мадемуазель Сюзанна де Вальженез – твоя любовница?

    – Любовница?

    – Раз я твоя жена, она может быть только любовницей.

    – Нет, разумеется, она мне не любовница.

    – И ты не любишь ее как женщину?

    – Как женщину? Нет.

    – Хотелось бы верить.

    – Это замечательно! – молвил Камилл, протягивая жене руки.

    – Погоди, Камилл. Я хотела бы тебе поверить, но мне необходимо получить доказательство.

    – Какое?

    – Давай уедем.

    – Как – уедем? – удивился Камилл. – С чего нам уезжать?

    – Потому что непорядочно морочить голову мадемуазель де Вальженез. Она тебя любит, как ты говоришь, стало быть, она надеется. Ты ее не любишь: она страдает. Есть способ положить конец и надежде, и страданию: уехать.

    Камилл попытался все свести к шутке.

    – Я готов допустить, что отъезд будет выходом из этого положения, – сказал он. – Пример тому мы находим во многих комедиях. Но куда поехать – вот в чем вопрос.

    – Мы поедем туда, где нас любят, Камилл. А где нас любят, там и есть наша настоящая родина. Я готова следовать за тобой куда пожелаешь – за сотню лье от Франции, за тысячу лье – только уедем!

    – Да, конечно, – ответил Камилл. – Я и сам давно хотел предложить тебе съездить в Италию или в Испанию, да боялся твоих упреков.

    – Моих упреков?

    – Да. Пойми же! "Я жил многие годы в Париже и почти все здесь видел, – говорил я себе, – но она, моя бедняжка Долорес, как все девушки нашей страны, давно вынашивала эту сладкую мечту – увидеть Париж и умереть, – не разбужу ли я ее раньше чем кончится ее сон?"

    – Если тебя удерживало лишь твое деликатное внимание, Камилл, то мы можем ехать: я увидела в Париже все, что хотела посмотреть.

    – Будь по-твоему, дорогая, – сказал Камилл, – мы уедем.

    – Когда?

    – Когда хочешь.

    – Завтра.

    – Завтра? – растерялся американец.