– Повторяю: это ваша гордыня, ваш разум восстают против совести. Зато ваша совесть вопиет, так что мне даже нет нужды повторять: "Все зло, которое ты совершила, ты же должна и исправить" Вот высший приказ, вот Божья воля. Однако что значит крик совести для извращенного ума? Предположим, что вы явитесь на Божий Суд, запятнанная этим преступлением, хотя могли бы прийти чистой! Вы полагаете, Господь в своей строгости и справедливости не вызовет посланца, который скажет оскорбленному мужу: "Человек! Женщина, бывшая твоей перед Богом, предала тебя среди людей"

    – Смилуйтесь, господин аббат! – вскричала, потерявшись, несчастная женщина.

    – "Человек! – пронзительным голосом продолжал аббат. – Эта женщина получила от меня совет попросить у тебя прощения за свое прегрешение, но она оказалась преступницей и явилась преклонить колени на ступени моего трона, неся с собою скверну"

    – Смилуйтесь, смилуйтесь! – повторила княгиня.

    – "Нет, никакой милости! – скажет Господь. – Человек!

    Будь безжалостен к этой негодяйке и прокляни ее имя на земле, как я накажу ее душу на небесах!" Вот какое страшное наказание готовит нам Господь – как на небесах, так и на этом свете.

    Повторяю: Господь не допустит, чтобы данный вам муж остался в неведении относительно вашего преступления и своего позора.

    – Довольно, господин аббат! – властно вскричала княгиня.

    К ней на время вернулись силы, она внезапно приподнялась, и, указав пальцем на дверь, спокойно прибавила:

    – Я никому не позволю уведомлять моего мужа! Ступайте и предупредите господина маршала, что я его жду.

    Аббат побледнел под высокомерным взглядом княгини.

    – Ваше сиятельство! – промямлил он. – Я слышу в вашем тоне горечь, причину которой не могу понять.

    – Я говорю с вами, господин аббат, – гордо отвечала княгиня, – как с человеком, чьи замыслы я, не понимая, лишь смутно подозреваю. Соблаговолите, пожалуйста, выйти и попросить господина маршала зайти ко мне.

    Она отвернулась и уронила голову на подушки.

    Аббат бросил на несчастную злобный взгляд и вышел.

    Однако происшедшая сцена оказалась не по силам бедняжке княгине. После того как ей пришлось выдержать натиск аббата, она почувствовала себя совершенно разбитой. Когда маршал вошел к ней в спальню, он глухо простонал, увидев ее поверженной: ему почудилось, что она с минуты на минуту отдаст Богу душу.

    Маршал подозвал камеристку, та подбежала к кровати своей хозяйки и, растерев княгине виски, постепенно привела ее в чувство.

    Едва умирающая открыла глаза, она с ужасом повернула голову в сторону двери.

    – Что, дорогая? – ласково спросил маршал.

    – Он ушел? – дрожащим голосом спросила княгиня.

    – Кто, ваше сиятельство? – спросила верная Грушка, и глаза ее подернулись слезой.

    – Священник! – пояснила г-жа де Ламот-Гудан, и на ее лице отразился ужас, будто в комнату вошел целый легион дьяволов под предводительством аббата Букмона.

    – Да, – сказал маршал и насупился при мысли, что именно аббат поверг его супругу в отчаяние.

    – Ах! – с облегчением выдохнула княгиня, словно с ее груди свалился камень.

    Она повернулась к камеристке и приказала:

    – Ступай, Грушка, мне нужно поговорить с маршалом.

    Девушка удалилась, оставив княгиню наедине с супругом.

    Подойдите ближе, господин маршал, – едва слышно прошептала княгиня, и г-н де Ламот-Гудан едва разобрал ее слова. – Громко говорить я не могу, а мне многое нужно с вами обсудить.

    Маршал подвинул кресло и сел у княгини в изголовье. – В вашем состоянии говорить трудно. Молчите! Дайте мне свою руку и усните.

    – Нет, господин маршал, – возразила княгиня. – Мне остается заснуть вечным сном, но перед смертью я хочу сделать вам одно признание.

    – Нет, – испугался маршал. – Нет, Рина, вы не умрете. Вы еще не успели сделать на земле все, что вам предназначено, дорогая, а мы должны уходить из жизни только после того, как все исполнено. Ведь Пчелке еще нужны ваши заботы.

    – Пчелка! – прошептала умирающая и задрожала.

    – Да, – продолжал г-н де Ламот-Гудан. – Ведь именно благодаря вам она живет Благодаря вашим прекрасным советам жизнь нашей дорогой девочки почти в полной безопасности. Не бросите же вы свое дело на полпути, дорогая Рина.

    А уж если потом Господь и призовет вас к себе, вы уйдете не одна: думаю, он будет ко мне милостив и призовет меня вместе с вами.

    – Господин маршал! – молвила княгиня, и из ее глаз покатились слезы умиления. – Я недостойна вашей любви, вот почему умоляю выслушать меня.

    – Нет, Рина, я не стану вас слушать. Усни с миром, девочка моя, и храни тебя Господь!

    Слезы хлынули из глаз княгини сплошным потоком, и маршал почувствовал их даже на своей руке, которой сжимал хрупкую ручку жены.

    – Ты плачешь, Рина! – взволнованно проговорил он. – Может, я в состоянии облегчить твои страдания?

    – Да, – кивнула умирающая, – я очень страдаю, мне невыносимо больно.

    – Говори, дорогая.

    – Прежде всего, господин маршал, – произнесла княгиня, высвободив свою руку и достав с груди небольшой золотой ключик на цепочке, – возьмите этот ключ и отоприте мой комод.

    Маршал взял ключ, встал и сделал, как она говорила – Выдвиньте второй ящик, – продолжала г-жа де ЛамотГудан.

    – Готово, – отозвался маршал.

    – Там должна лежать пачка писем, перехваченных черной лентой, так?

    – Вот она, – сказал маршал, приподнимая письма и показывая их княгине.

    – Возьмите их и сядьте со мной рядом.

    Маршал исполнил приказание.

    – В этих письмах моя исповедь, – продолжала несчастная женщина.

    Маршал протянул было пачку жене, но та оттолкнула ее со словами:

    – Прочтите их, потому что я не в силах пересказать вам содержание.

    – Что в этих письмах? – смущенно переспросил маршал.

    – Признание во всех моих грехах и доказательства их, господин маршал.

    – Раз так, – с волнением проговорил маршал, – позвольте мне отложить чтение до другого дня. Вы сейчас слишком слабы, чтобы заниматься своими грехами. Я дождусь вашего выздоровления.

    Он распахнул редингот и положил письма в карман.

    – Я умираю, господин маршал, – пронзительно вскрикнула княгиня, – и не хочу предстать перед Господом, имея на совести тяжкого греха.

    – Если Бог призовет вас к себе, Рина, – грустно прошептал маршал, – пусть Он простит вам на небесах так же, как я прощаю на земле, все прегрешения, какие вы могли совершить.

    – Это больше чем прегрешения, господин маршал, – упавшим голосом продолжала г-жа де Ламот-Гудан, – это преступления, и я не хочу умирать, не признавшись в них вам. Я опорочила вашу честь, господин маршал.

    – Довольно, Рина! – выкрикнул маршал. – Хватит, хватит! – прибавил он мягче. – Повторяю, что не хочу ничего слышать. Я вас прощаю, благословляю и призываю на вашу голову милосердие Божие.

    Слезы благодарности снова брызнули из глаз княгини. Она повернула к маршалу голову, посмотрела на него с невыразимой нежностью и восхищением и попросила:

    – Дайте руку!

    Маршал протянул ей обе руки. Княгиня схватилась за одну из них, поднесла к губам, горячо поцеловала и воскликнула в страстном порыве:

    – Господь призывает меня к себе… Я буду о вас молиться!

    Уронив голову в подушки, она прикрыла глаза и без всякого перехода уснула навсегда, как угасает ясный день в сумерках.

    – Рина, Рина! Любимая моя! – закричал маршал, находившийся во власти самых противоречивых чувств после описанной нами сцены. – Открой глаза, посмотри на меня! Да ответь же ты!

    Я тебя простил, я прощаю тебя, бедняжечка! Слышишь меня?

    Я все тебе прощаю!

    Он привык к тому, что его жена почти всю свою жизнь молчала, и теперь, глядя в ее безмятежное лицо, не заметил ничего, что свидетельствовало бы о смерти. Он привлек к себе жену и поцеловал в лоб.

    Но на него вдруг повеяло могильным холодом, а когда он поднес свои губы к губам и не ощутил ее дыхания, он наконец понял, что произошло с его несчастной супругой. Он осторожно опустил ее голову на подушку, воздел над нею руки и произнес:

    – Что бы ты ни совершила, я прощаю тебя в эту критическую минуту, несчастное и слабое создание! Какой бы грех, какое бы преступление ты ни совершила, я призываю на твою голову благословение Божие.

    В это мгновение послышался детский голосок:

    – Мама, мама! Я хочу тебя видеть!

    Это была Пчелка. Она с нетерпением ожидала в будуаре, когда закончится разговор княгини с мужем.

    Две сестры торопливо вошли в спальню, так как Регина сопровождала Пчелку.

    – Не входите, не надо, девочки! – рыдающим голосом выкрикнул маршал.

    – Я хочу видеть маму, – захныкала Пчелка и побежала к кровати княгини.

    Однако маршал преградил ей путь. Он обхватил ее за плечи и подвел к Регине.

    – Ради Бога, уведите ее, дитя мое! – взмолился он.

    – Как она? – спросила Регина.

    – Ей лучше, она уснула, – солгал маршал, и голос его задрожал. – Уведите Пчелку.

    – Мама умерла! – простонала девочка.

    Регина с Пчелкой на руках подскочила к кровати.

    – Несчастные дети! – тяжело вздохнул г-н де Ламот-Гудан. – У вас нет больше матери!

    Сестры в один голос зарыдали.

    На их крики маркиза де Латурнель и камеристка в сопровождении аббата Букмона явились в спальню.

    При виде лицемерного аббата Букмона маршал на время позабыл о собственной боли и вспомнил о жалобах княгини, после того как аббат вышел из ее спальни. Маршал подошел к священнику и, строго на него взглянув, с важностью проговорил:

    – Это вы, сударь, заняли место монсеньера Колетти?

    – Да, господин маршал, – подтвердил священник.

    – Ну что же, сударь, ваш долг исполнен. Женщина, которую вы исповедовали, мертва.

    – С позволения господина маршала, – сказал аббат, – я проведу ночь у тела несчастной княжны.

    – Ни к чему, сударь. Я сделаю это сам.

    – Обычно, господин маршал, – продолжал настаивать аббат, видя, что его прогоняют второй раз за день, – эта печальная обязанность выпадает на долю священника.

    – Вполне возможно, что так оно и есть, господин аббат, – не допускавшим возражений тоном проговорил маршал. – Но, повторяю, ваше присутствие здесь отныне ни к чему. Честь имею кланяться!

    Он повернулся к аббату Букмону спиной и пошел к двум сестрам, прощавшимся с матерью. Аббат был взбешен оказанным ему приемом. Он с вызовом нахлобучил шляпу, как Тартюф, с угрозами покидавший дом Оргона:

    Отсюда скоро уберетесь сами,

    Хоть мните вы хозяином себя! –

    и вышел, громко хлопнув на прощание дверью.

    Такая выходка, несомненно, требовала наказания. Но маршал де Ламот-Гудан был в эту минуту слишком поглощен своим горем и не обратил внимания на наглое поведение аббата Букмона.

    Стемнело. В спальне княгини царили полумрак и гробовая тишина.

    Вошел лакей и доложил, что ужин готов. Однако маршал от еды отказался. Он отпустил всех, после того как ему принесли лампу, и, оставшись один, пристроился рядом с комодом, у которого, бывало, подолгу простаивала княгиня. Вынув из кармана связку писем, маршал трясущейся рукой потянул за ленточку, развязал их и сквозь слезы стал с трудом читать одно за другим.

    Первое письмо было от него, написанное на биваке накануне сражения; второе было из лагеря на другой день после победы.

    Все письма были написаны во время военных действий, во всех звучала одна и та же мысль: "Когда мы вернемся во Францию?"

    Иными словами, все письма мужа свидетельствовали об его отсутствии и указывали на то, что жена одинока и всеми покинута.

    Вот через какую дверь вошло несчастье в жизнь княгини:

    через его отсутствие и ее одиночество.

    Он помедлил, заметив чужой почерк, словно, прежде чем идти дальше, он должен был осознать уже пройденный путь. На этом пути он представил себе свою жену – слабое существо, блуждающее без поддержки, без помощи, во власти первого попавшегося голодного волка.

    Он повернулся к телу жены и подошел ближе со словами – Прости, дорогая! Прежде всего, виноват я сам. Да простит меня Господь, первый грех я беру на себя.

    Он снова сел у комода и приступил к письмам графа Рапта Странное дело! Он словно предвидел, что за этим грехом кроется настоящее преступление: когда он узнал о своем бесчестье, эта новость его не оглушила, как бывает обыкновенно с любым человеком, невзирая на темперамент, в подобном положении. Разумеется, он был опозорен, он дрожал все время, пока читал проклятые письма, и если бы в эту минуту граф Рапт попался ему в руки, он, несомненно, задушил бы его. Однако весть о несчастье обратилась ненавистью к любимцу, но в то же время и состраданием к жене Он искренне ее жалел, винил себя в собственном бесчестье и просил у Бога снисходительности к умершей.

    Такое действие произвело на маршала первое письмо г-на Рапта: сострадание к жене, возмущение подопечным Жена обманула мужа, адъютант предал командира.

    Он продолжал ужасное чтение, терзаемый тысячью мучительных мыслей.

    Сначала он прочел лишь общие фразы первых писем. Ничто не предвещало несчастья. Однако он интуитивно понимал, так сказать, догадывался, что ему предстоит узнать еще более страшное известие, и лихорадочно перебирал одно письмо за другим.

    Он торопливо проглатывал их, чем-то напоминая человека, который видит направленное на него оружие и бросается навстречу пуле.

    Вдруг он издал пронзительный, душераздирающий, нечеловеческий крик, когда дошел до слов:

    "Мы назовем нашу дочь Региной. Ведь она будет поражать такой же царственной красотой, как и ты".

    Вряд ли молния способна нанести большой урон, чем эти строки, поразившие маршала де Ламот-Гудана в самое сердце.

    Он почувствовал себя оскорбленным не как любящий муж, не как отец, но как личность. Ему показалось, что он перестал быть самим собой или что это он сам преступник только потому, что прикоснулся к преступлению. Он забыл, что его предали как супруга, командира, друга, отца. Наконец, он позабыл о своем бесчестье, своем несчастье и стал думать лишь о чудовищном, возмутительном грехе: браке любовника с дочерью своей любовницы – вызывающем, бесчестном, безнаказанном преступлении, сродни отцеубийству! Он бросил гневный взгляд в сторону кровати. Но увидел тело жены, застывшее в торжественной позе: со сложенными на груди руками и повернутым к небу лицом – и в его глазах промелькнуло выражение глубокого страдания; он пронзительно выкрикнул:

    – Что же ты наделала, несчастная!

    Он снова схватил письма и попытался вновь взять себя в руки, чтобы дочитать их до конца. Это было невыносимо, и он уже хотел было отказаться от этого занятия, но тут вдруг к нему подступила мысль о другом несчастье.

    Мы познакомились в мастерской Регины, пока Петрус писал с нее портрет, а потом еще раз встретились в комнате покойной с юной Пчелкой. Маршала занимало в эту минуту одно: от кого младшая дочь? Он, так сказать, дал ей жизнь; она родилась у него на глазах, выросла на его руках, он катал ее, держа за ручку, на своем огромном боевом коне, и какое это было восхитительное зрелище, когда старый маршал играл в Тюильрийском саду с маленькой девочкой в серсо! Старики лучше понимают детей, чем юношей или зрелых людей. А белокурые детские головки смотрятся лучше рядом с сединами стариков.

    Пчелка как бы венчала собой старость маршала, она была его последней радостью. "Где Пчелка? Почему нету Пчелки?

    Отчего я нынче ни разу не слышал, как Пчелка поет? Пчелка печальна? Может, Пчелка заболела?" С утра до вечера только и слышалось отовсюду имя Пчелки. Она вносила в дом оживление и радость.

    Вот почему маршал с невыразимым ужасом снова взялся за письма, которые и так уже совершенно опустошили его душу.

    Увы! Старику не на что было рассчитывать! Все его надежды рушились одна за другой. Оставалась одна, но и она вот-вот должна была улетучиться. О, злая судьба! Этот человек был красив, добр, отважен, благороден, горд – жить бы да радоваться! Ничто не мешало ему быть любимым, и вот в конце жизни ему суждены муки, рядом с которыми бледнеют страдания величайших злодеев.

    Когда сомнений у него не осталось, он закрыл лицо руками и разрыдался.

    Слезы всегда оказывают благотворное действие. Они обращают отраву в мед и врачуют душевные раны.

    Выплакав свое горе, он, стоя над телом жены, сказал: