Он давно его знал, и ему было известно, что этот плодотворный ум – неистощимый кладезь.

    Он поставил г-ну Жакалю лишь одно условие: умолял его исполнять свои обязанности, как подобает человеку порядочному и умному.

    – В тот день, – сказал префект, – когда в полиции будут работать умные люди, воры во Франции переведутся, а когда полицейские перестанут строить баррикады, не будет и бунтовщиков Господин Жакаль понял, что новый префект намекает на ноябрьские беспорядки, организованные самим начальником полиции, опустил голову и смущенно покраснел.

    – Прежде всего советую вам, – продолжал г-н де Беллейм, – как можно скорее вернуть на каторгу этих висельников, что затопили двор префектуры. Я согласен, что для приготовления заячьего рагу необходим заяц, однако никто не убедит меня в том, что для отлавливания воров необходимы каторжники.

    Я согласен с вами, что это средство кажется вполне приемлемым, но оно не единственное, а по-моему – так даже опасное. Прошу вас как можно скорее выбрать из своих людей преступников и без лишнего шума вернуть их туда, откуда они прибыли.

    Господин Жакаль полностью согласился с предложением нового префекта; он заверил его в своем усердии, а также в преданности, попрощался и, почтительно кланяясь, вышел.

    Вернувшись в свой кабинет, он снова сел в кресло, протер очки, вынул табакерку и набил табаком нос. Потом, скрестив и ноги и руки, глубоко задумался.

    Сразу же оговоримся: тема его новых размышлений была гораздо веселее, чем до того, какие бы печальные последствия эти размышления ни сулили его ближнему.

    Вот о чем он думал:

    "Да, я так и подозревал: новый префект – умница. Доказательство тому: он меня оставил, хотя знает, что кабинет министров пал не без моего участия… В конце концов, может, именно поэтому и оставил… Итак, я снова крепко стою на ногах, ведь после упразднения полицейского управления при министерстве внутренних дел и отставки господина Франше я становлюсь еще более важной фигурой. С другой стороны, он почти разгадал мои намерения относительно достойных лиц, постоянно толкущихся во дворе префектуры. Правда, я причиню этим честным людям некоторую неприятность. Бедный Карманьоль! Несчастный Мотылек! Сиротинушка Овсюг! Милый Костыль! А уж о Жибасье я и не говорю! Тебя, дорогой, мне жалко больше всех, ведь ты сочтешь меня неблагодарным. А что прикажешь делать? „Habent sua fata libelli“²⁴. Так уж написано. Иными словами, как бы ни была хороша компания, но расстаться придется.

    С этими словами г-н Жакаль, пытаясь справиться с волнением, охватившим его в результате печальных размышлений, снова достал табакерку и с шумом втянул вторую понюшку табака.

    – В конечном счете, – философски заметил он, поднимаясь, – наглец получит по заслугам. Я помню, он вчера просил моего согласия на брак. Но никогда Жибасье не будет домоседом. Он создан для великих путешествий, и, я полагаю, дорога из Парижа в Тулон подойдет ему скорее, чем путь в царство Гименея. Как-то он воспримет свое новое положение?..

    Господин Жакаль в задумчивости подергал за шнур.

    Появился секретарь.

    – Пригласите Жибасье, – приказал начальник полиции. – А если его нет, пусть придет Мотылек, Карманьоль, Овсюг или Костыль.

    Когда секретарь вышел, г-н Жакаль нажал на кнопку, почти незаметную в углу комнаты. Спустя мгновение суровый полицейский в штатском появился на пороге потайной двери.

    – Входите, Голубок, – пригласил г-н Жакаль.

    Человек с неприветливой физиономией, но нежным именем подошел ближе.

    – Сколько у вас сейчас человек? – спросил г-н Жакаль.

    – Восемь, – отвечал Голубок.

    – С вами вместе?

    – Нет, со мной будет девять.

    – Ребята крепкие?

    – Мне под стать, – отозвался Голубок таким басом, что сомневаться в его силе не приходилось, если только о силе можно судить по голосу.

    – Прикажите им подняться, – продолжал г-н Жакаль, – и все вместе ждите в коридоре за дверью.

    – С оружием?

    – Да. Как только услышите колокольчик, входите сюда без стука и прикажите человеку, который здесь окажется, следовать за вами. В коридоре вы передадите его четверым своим товарищам, пусть препроводят его в нашу тюрьму предварительного заключения. Когда арестованный окажется в надежном месте, пусть ваши люди снова поднимаются и ждут в коридоре на прежнем месте до тех пор, пока я снова не позвоню и не сдам другого пленника. И так далее, пока я не отменю приказ. Вы меня поняли?

    – Отлично понял! – отвечал Голубок. – Отлично! – повторил он, выпятив грудь, как человек, гордый собственной понятливостью.

    – А теперь, – строго сказал г-н Жакаль, – должен вас предупредить: за арестованных отвечаете головой.

    В эту минуту в дверь кабинета постучали.

    – Это, вероятно, один из ваших будущих пленников. Ступайте скорее за своими людьми.

    – Бегу! – рявкнул Голубок, одним прыжком выскочив в коридор.

    Господин Жакаль опустил за ним портьеру, уселся в кресло и сказал:

    – Войдите!

    Секретарь ввел Овсюга.

    Поклонник дамочки, сдававшей внаем стулья в церкви Сен-Жак-дю-О-Па, долговязый и бледный под стать Базилю, степенно вошел в кабинет, кланяясь г-ну Жакалю, словно алтарю.

    – Вы меня вызывали, благороднейший хозяин? – спросил он скорбным голосом.

    – Да, Овсюг, вызывал.

    – Чем я могу иметь честь быть вам полезным? Вы знаете, что моя жизнь в вашем распоряжении.

    – Это мы сейчас увидим, Овсюг. Прежде скажите, был ли у вас повод для недовольства мною с тех пор, как вы на службе?

    – О Всевышний Господь! Никогда, достойнейший хозяин! – поспешил заверить елейным голосом любовник Барбетты.

    – А я, Овсюг, имею веское основание быть вами недовольным.

    – Дева Мария! Неужто это возможно, добрый мой хозяин?

    – Более чем возможно, Овсюг: так оно и есть, и это доказывает, что вы оказались неблагодарным.

    – Пусть Бог, Который меня слышит, – медовым голосом пропел иезуит, – ниспошлет мне смерть, если я хоть раз забыл о ваших милостях.

    – Вот именно, Овсюг, я боюсь, как бы вы их не забыли.

    Напомните-ка мне, дабы я убедился, что у вас хорошая память.

    – Славный мой хозяин! Неужели, по-вашему, я могу забыть, как меня арестовали на улице Сен-Жак-дю-О-Па у церковной двери, после того как я прихватил серебряный крест и золоченый потир²⁵; и быть бы мне на каторге, если бы не ваша отеческая забота, благодаря которой я выпутался из этой грязной истории.

    – С того дня, – сказал г-н Жакаль, – я приобщил вас к службе. Как же вы себя показали?

    – Однако, благороднейший хозяин… – – перебил его Овсюг.

    – Не прерывайте меня! – строго предупредил г-н Жакаль. – Я все знаю. Вот уже полгода вы работаете на папашу Ронсена из Конгрегации.

    – Я действую в интересах нашей Святой Церкви! – набожно выговорил Овсюг, с глуповатым видом устремив взгляд к потолку.

    – Странно вы понимаете ее интересы! – с притворным возмущением воскликнул г-н Жакаль. – Ведь папаша Ронсен и его Конгрегация утянули за собой в пропасть господина де Виллеля, а тот – кабинет министров! Таким образом, вы, несчастный человек, сами того не зная – так мне думается! – стали возмутителем общественного порядка и, не подозревая того, пошатнули трон его величества.

    – Возможно ли это? – вскричал Овсюг, растерянно глядя на г-на Жакаля.

    – Вы, разумеется, слышали, что кабинет министров сменился нынче утром? Знайте, что вы явились одной из причин этой административной революции. Вас объявили опасным преступником, и я решил, пока в столице не утихнет шум, поместить вас в надежное место, где вы могли бы спокойно собраться с мыслями.

    – Ах, добрейший мой хозяин! – вскричал Овсюг, бросаясь г-ну Жакалю в ноги. – Клянусь Богом Всемогущим: ноги моей не будет в Монруже.

    – Слишком поздно! – возразил г-н Жакаль, поднимаясь и протягивая руку к звонку.

    – Смилуйтесь, добрейший хозяин! Смилуйтесь! – взвыл Овсюг, заливаясь горькими слезами.

    Вошел Голубок.

    – Смилуйтесь! – повторил Овсюг, вздрогнув при виде непреклонного полицейского: он знал, в каких случаях начальник прибегал к помощи Голубка.

    – Слишком поздно, – сурово проговорил г-н Жакаль. – Встаньте и следуйте за этим человеком.

    Овсюг заглянул в недовольное лицо г-на Жакаля и, понимая, что спорить бесполезно, последовал за полицейским, сложив руки, как и подобало мученику.

    Когда Овсюг вышел, г-н Жакаль снова позвонил.

    Вошел секретарь и доложил о Карманьоле.

    – Пусть войдет, – кивнул г-н Жакаль.

    Провансец не вошел, а влетел в кабинет.

    – Что вам угодно, патрон? – пропел он.

    – Сущие пустяки, Карманьоль, – отвечал г-н Жакаль. – Сколько за вами числится обычных краж?

    – Тридцать четыре: ровно столько, сколько мне лет, – весело проговорил Карманьоль.

    – А со взломом?

    – Двенадцать: сколько месяцев в году, – в том же тоне отвечал марселец.

    – А покушений?

    – Семь: сколько дней в неделе.

    – Вы, стало быть, тридцать четыре раза заслужили тюрьму, двенадцать раз каторгу и семь раз Гревскую площадь. Итого:

    пятьдесят три более или менее серьезных приговора. Я правильно сосчитал?

    – Все верно, – отвечал беззаботный Карманьоль.

    – Вот что, мой добрый друг! О ваших приключениях начинают поговаривать в городе, и я решил на время отправить вас в ссылку.

    – В какую часть света? – беспечно спросил Карманьоль.

    – Я думаю, вам это должно быть безразлично.

    – Да, лишь бы это было не на берегу моря, – отвечал провансец, смутно начиная догадываться о том, что г-н Жакаль хочет ему предложить туманный Брест или солнечный Тулон.

    – Ах, умница Карманьоль, вы попали в точку: я выбрал для вас живописное местечко, хотя вам оно, кажется, не по душе.

    – Господин Жакаль! – молвил, силясь улыбнуться, шутник-марселец. – Уж не вздумалось ли вам меня попугать?

    – Вас? Пугать? Дорогой Карманьоль! – с удивлением проговорил г-н Жакаль. – Разве в моих правилах пугать преданных слуг вроде вас?

    – Если я правильно понимаю, – произнес то ли в шутку, то ли всерьез провансец, – вы мне предлагаете сыграть в каторгу?

    – Вы удачно выбрали словцо, изобретательный Карманьоль. Именно поиграть в каторгу Но вначале я назову ставку.

    Вы сирота?

    – С рождения.

    – У вас нет ни друзей, ни семьи, ни родины? Что же, я дам вам и родину, и семью, и друзей.

    – Скажите напрямик, – твердо проговорил марселец. – Вы хотите послать меня в Рошфор, Брест или Тулон?

    – Выбор я предоставляю вам: скажите, что вам больше нравится. Но поймите, умница Карманьоль: я отправляю вас в такую даль не за ваши грехи, а чтобы с пользой употребить ваше старание, а также верность.

    – Не понимаю, – признался провансец, не улавливая, куда клонит г-н Жакаль.

    – Сейчас объясню понятнее, горячая вы голова Карманьоль. Вы, разумеется, знаете, как тщательно охрана следит за господами каторжниками в Бресте или Тулоне, Это надежный способ сохранить порядок в исправительных заведениях такого рода.

    – Понимаю, – слегка нахмурившись, кивнул марселец. – Из шпика вы решили превратить меня в "наседку"?

    – Это ваши собственные слова, прозорливый Карманьоль.

    – Я думаю, – погрустнел провансец, – вы слышали, как жестоко мстят заключенные "стукачам".

    – Знаю, – подтвердил г-н Жакаль, – если эти "стукачи" – ослы. Договоримся так: не будьте ослом, станьте лисом.

    – А сколько времени может занять это чрезвычайное поручение? – жалобно спросил Карманьоль.

    – Сколько необходимо для того, чтобы заглушить шум, поднявшийся с некоторых пор вокруг вашего имени. Поверьте:

    долго я без вас не протяну.

    Карманьоль опустил голову и задумался. Помолчав, он спросил:

    – Вы по-настоящему предлагаете? Всерьез?

    – Как нельзя серьезнее, мой добрый друг, и я вам это докажу.

    Господин Жакаль в другой раз нажал на кнопку. И опять появился Голубок.

    – Проводите этого господина, – приказал г-н Жакаль полицейскому, указав на Карманьоля, – куда я вам сказал и со всеми положенными знаками внимания.

    – Да ведь Голубок отведет меня в тюрьму! – вскричал несчастный Карманьоль.

    – Несомненно. Ну и что? – бросил г-н Жакаль, скрестив руки и строго посмотрев пленнику в глаза.

    – Ах, простите, – извинился провансец, поняв значение этого взгляда. – Я думал, вы шутите.

    Он повернулся к Голубку как человек, уверенный в том, что очень скоро улизнет с каторги, и сказал:

    – Ведите меня!

    – Этот Карманьоль слишком игрив для своего положения, – пробормотал г-н Жакаль, презрительно наблюдая за тем, как уходит марселец.

    В третий раз нажав на кнопку звонка на камине, он снова сел в кресло.

    Вошел секретарь и доложил о Мотыльке и Костыле, ожидавших своей очереди.

    – Кто из них проявляет больше нетерпения? – спросил г-н Жакаль.

    – Им обоим не терпится сюда войти, – отвечал секретарь.

    – Тогда введите обоих.

    Секретарь вышел и спустя несколько мгновений вернулся вместе с Мотыльком и Костылем.

    Костыль был великаном, Мотылек – карликом.

    Мотылек отличался тщедушием и неопытностью; а коренастого Костыля украшали огромные усы.

    Разницу между ними подчеркивало то, что Костыль был меланхоличен, как Овсюг, а Мотылек – так же жизнерадостен, как Карманьоль.

    Поспешим сказать, что Костыль был эльзасец, а Мотылек – родом из Жиронды.

    Первый поклонился г-ну Жакалю, согнувшись пополам, второй, скорее, проделал акробатический трюк.

    Господин Жакаль едва заметно улыбнулся, взглянув на этот дуб и этот кустик.

    – Костыль, – заговорил он, – и вы, Мотылек, отвечайте:

    что вы делали в памятную ночь с девятнадцатого на двадцатое ноября прошлого года?

    – Я, – отвечал Костыль, – перетащил с улицы Сен-Дени столько повозок, камней, балок, что меня даже похвалили.

    – Хорошо, – промолвил г-н Жакаль. – А вы, Мотылек?

    – Я, – с вызовом сказал Мотылек, – перебил, как вы и приказали, ваше превосходительство, почти все окна на этой улице – Дальше, Костыль? – продолжал г-н Жакаль.

    – Дальше я с помощью нескольких верных друзей построил все баррикады в квартале Рынка.

    – А вы, Мотылек?

    – Я, – отвечал тот, к кому он обращался, – хлопал перед носом у проходивших мимо буржуа петардами, которыми меня снабдили вы, ваше превосходительство.

    – И все? – удивился г-н Жакаль.

    – Я крикнул: "Долой кабинет министров!" – сказал Костыль.

    – А я: "Долой иезуитов!" – прибавил Мотылек.

    – Что же потом?

    – Мы преспокойно ушли, – сказал Костыль и посмотрел на своего друга.

    – Как мирные буржуа, – подтвердил Мотылек.

    – Итак, – подхватил г-н Жакаль, обращаясь к обоим разом, – вы не помните, что совершили нечто выходящее за рамки полученного от меня приказа?

    – Абсолютно ничего, – возразил великан.

    – Ничего абсолютно, – повторил карлик, – посмотрев, в свою очередь, на товарища.

    – Ладно, я освежу вашу память, – проговорил г-н Жакаль и придвинул к себе толстую папку.

    Он вынул из нее двойной листок бумаги и положил его перед собой на стол, торопливо пробежав глазами.

    – Из этого доклада, вложенного в ваше личное дело, следует, что вы, во-первых, в ночь с девятнадцатого на двадцатое ноября под видом того, что помогаете женщине, которой стало плохо, обчистили лавочку ювелира с улицы Сен-Дени.

    – Ох! – ужаснулся Костыль.

    – Ох! – возмутился Мотылек.

    – Во-вторых, – продолжал г-н Жакаль, – в ночь с двадцатого на двадцать первое ноября вы оба при помощи отмычек, а также Барбетты, сожительницы господина Овсюга, вашего собрата, проникли к меняле с той же улицы и украли сардинских луидоров, баварских флоринов, прусских талеров, как и английских гиней, испанских дублонов и французских банковских билетов на сумму в шестьдесят три тысячи семьсот один франк и десять сантимов, не учитывая курса.

    – Это оговор, – заметил Костыль.

    – Наглая ложь! – прибавил Мотылек.