– В-третьих, – продолжал г-н Жакаль, словно не замечая возмущения пленников, – в ночь с двадцать первого на двадцать второе ноября вы вместе со своим другом Жибасье совершили вооруженное нападение между Немуром и Шато-Ландоном на почтовую карету, в которой ехали один англичанин и его леди.
Приставив пистолет к горлу форейтора и вестового, вы ограбили карету, а в ней было двадцать семь тысяч франков! И уж только так, для памяти, скажу о цепочке и часах англичанина, а также о кольцах и безделушках англичанки.
– Это беззаконие! – вскричал эльзасец.
– Как есть беззаконие! – поддержал уроженец Бордо.
– Наконец, в-четвертых, – уверенно продолжал г-н Жакаль, – чтобы больше не останавливаться на разнообразных ваших проказах с той ночи вплоть до тридцать первого декабря, вы, верно, для того, чтобы на славу отпраздновать начало года первого января тысяча восемьсот двадцать восьмого года погасили все фонари в коммуне Монмартра и обчистили, пользуясь темнотой, всех подгулявших прохожих, забрав у кого кошелек, у кого часы. Число жалоб достигло тридцати девяти.
– О! – вздохнул великан.
– О! – простонал карлик.
– По этим соображениям, – продолжал г-н Жакаль официальным тоном, – учитывая, что, несмотря на ваши возражения, опровержения, возмущения и другие кривляния, для меня ясно, что вы грубо пренебрегли доверием, которое я вам оказал, и вели себя не как серьезные и честные полицейские, а как обыкновенные воры, вам предлагается срочно пройти в соседний кабинет, где знакомый вам человек по имени Голубок арестует вас и проводит в надежное место, где вы будете дожидаться, пока я не придумаю, как положить конец вашей распущенности.
Господин Жакаль выговорил все это с хладнокровнейшим видом и позвонил Голубку; тот появился в третий раз и огорчился при виде опечаленных Костыля и Мотылька.
Но как солдат, свято исполняющий приказ, он сейчас же подавил вздох и, повинуясь властному жесту г-на Жакаля, взял великана под одну руку, карлика – под другую и потащил к Карманьолю и Овсюгу.
Произошла небольшая заминка.
Арест четырех полицейских не взволновал и не заинтересовал г-на Жакаля. Конечно, сообразительный Карманьоль был ему симпатичен и его потеря стоила сожаления. Но он досконально знал марсельца: ему было известно, что так или иначе (провансец был из тех каторжников, что доживают до восьмидесяти лет), рано или поздно, но он выпутается.
Что касается остальных, они не были даже винтиками в административной машине г-на Жакаля. Они скорее наблюдали за ее работой, чем помогали работать. Овсюг был лицемер, Костыль – хвастун. Мотылек с его легкостью чешуекрылого был лишь бледной и плохой копией Карманьоля.
Нетрудно себе представить, что дальнейшая судьба этих персонажей не очень интересовала философа Жакаля.
Чего, в самом деле, стоили эти низшие существа рядом с неоспоримыми и даже неоспариваемыми преимуществами Жибасье?
Жибасье! Агент-феникс, гага avis26! – олицетворение шпика! – человек непредсказуемый, неутомимый, способный к перевоплощениям не хуже индийского божка!
Вот о чем размышлял начальник тайной полиции, выпроводив Костыля и Мотылька и ожидая Жибасье.
– Ну, надо так надо! – пробормотал он.
Позвонив секретарю, он опять сел в кресло и закрыл лицо руками.
Секретарь ввел Жибасье.
В этот день Жибасье выглядел франтом: шелковые чулки на ногах, белые перчатки украшали руки. На порозовевшей физиономии радостно сияли обыкновенно тусклые глаза.
Господин Жакаль поднял голову и поразился пышности его костюма и необычному выражению лица.
– У вас нынче свадьба или похороны? – спросил он.
– Свадьба, дорогой господин Жакаль! – отозвался Жибасье.
– Ваша собственная, может быть?
– Не совсем, дорогой господин Жакаль. Вы же знаете мою теорию брака. Впрочем, это почти так, – самодовольно прибавил он. – Невеста – моя старая подружка.
Господин Жакаль набил нос табаком, будто сдерживаясь от замечаний, с которыми собирался обратиться к Жибасье по поводу его женской теории.
– Имею ли я удовольствие знать мужа? – помолчав немного, спросил он.
– Вы его знаете, по крайней мере понаслышке, – отвечал каторжник. – Это мой тулонский приятель, с которым мы так ловко сбежали с каторги: ангел Габриэль.
– Помню, – покачал головой г-н Жакаль, – вы мне рассказывали эту историю на дне Говорящего колодца, где я имел честь вас исповедовать. Замечу, между прочим, что это мне стоило насморка, от которого я до сих пор еще не отделался.
Будто желая придать своим словам больше веса, г-н Жакаль закашлялся.
– Хороший кашель, – заметил Жибасье, – не сухой, – прибавил он в утешение. – Один из моих предков умер в сто семь лет, сбегая с шестого этажа вот с таким же точно кашлем.
– Кстати о побеге, – ухватился за его слова г-н Жакаль. – Вы никогда мне подробно не рассказывали о своем; я знаю в общих чертах, что вам с Габриэлем помог санитар, но чтобы его подкупить, необходимы деньги. Где вы их взяли? Ведь не от великой же усталости у вас завелись денежки?
Жибасье из розового превратился в пунцового.
– Вы краснеете, – с удивлением отметил г-н Жакаль.
– Простите, господин Жакаль, – сказал каторжник, – но это одно из самых неприятных воспоминаний моей жизни, а потому я не могу удержаться и краснею.
– Неприятное воспоминание о каторге? – спросил г-н Жакаль.
– Нет, – отвечал Жибасье, нахмурившись. – Я вспомнил о своем побеге и таинственной даме, которая мне помогла.
– Фу! – произнес г-н Жакаль, бросив на Жибасье презрительный взгляд. – Это может навсегда отбить охоту к любовным историям.
– Именно эта таинственная дама, – продолжал каторжник, словно не замечая презрительного выражения своего патрона, – и вышла сегодня замуж за ангела Габриэля.
– А ведь вы меня уверяли, Жибасье, – строго проговорил начальник полиции, – что этот каторжник за границей.
– Это верно, – с некоторой грустью отвечал Жибасье. – Он ездил просить согласия своих родных, а также получил бумаги.
– Вас, кажется, арестовали вместе?
– Да, дорогой господин Жакаль.
– Как фальшивомонетчиков?
– Будьте снисходительны, благородный патрон. Деньги подделывал ангел Габриэль, я же невежествен по части металлургии.
– Будьте и вы снисходительны, дорогой господин Жибасье:
я путаю поддельные деньги с подделанной подписью.
– Это совсем разные вещи, – серьезно заметил Жибасье.
– Если память мне не изменяет, однажды пришло от его превосходительства министра юстиции личное дело, адресованное господину начальнику Тулонской каторги. В этом деле имелись все документы за всеми официальными подписями, необходимые для освобождения одного каторжника. Эти документы исходили от вас, не так ли?
– Это было сделано для освобождения ангела Габриэля, дорогой господин Жакаль. Это один из самых филантропических поступков моей непутевой жизни, и я бы скромно промолчал, если бы вы не заставили меня в нем признаться.
– Ну что вы, это еще пустяки, – продолжал г-н Жакаль. – Я не вижу, за что вы угодили на каторгу в третий раз. Освежите-ка мне память.
– Понимаю, – сказал каторжник, – вы решили испытать мою совесть и ждете от меня полной исповеди.
– Совершенно верно, Жибасье, если, конечно, вы не видите в этом признании какого-нибудь серьезного препятствия…
– Отнюдь нет, – кивнул Жибасье. – У меня тем меньше оснований для сомнения, что вам довольно перечитать газеты того времени, и вы все будете знать.
– Начинайте.
– Было это в тысяча восемьсот двадцать втором или двадцать третьем, я уж теперь точно не помню.
– Это и не обязательно.
– Год выдался урожайный: никогда еще не было столько хлеба на полях, столько винограда в виноградниках.
– Позвольте вам заметить, Жибасье, что хлеб и виноград не имеют к делу ровно никакого отношения.
– Я только хотел сказать, дорогой господин Жакаль, что жара в тот год стояла страшная. Я три дня, как сбежал с Брестской каторги и прятался в скалах в одном из ущелий, опоясывающих бретанское побережье; я был без пищи и воды, подо мной несколько цыган в лохмотьях обсуждали мой побег и говорили о ста франках, обещанных за мою поимку. Вам известно, что каторга для этих кочующих таборов – щедрый кормилец. Они питаются дохлой рыбой, которую выбрасывает море, а также живут охотой на каторжников. Цыгане хорошо знают непроходимые леса, узкие тропки, глубокие ущелья, одинокие лачуги, где сбежавший каторжник будет искать приюта. С первым же пушечным выстрелом, возвещающим о побеге, цыгане словно вылезают из-под земли с палками, веревками, камнями, ножами и пускаются в погоню со злорадством и жадностью, свойственными всей их породе.
И вот я скитался уже третий день, как вдруг вечером прогремел пушечный выстрел, сообщивший о втором побеге. И сейчас же вслед за выстрелом – суматоха в цыганском таборе. Каждый вооружается чем попало и пускается в погоню за моим несчастным товарищем, а я остаюсь висеть на скале, как античный Прометей, которому не дают покоя два стервятника – голод и жажда.
– Ваш рассказ захватывающе интересен, Жибасье, – заметил г-н Жакаль с непоколебимым хладнокровием, – продолжайте.
– Голод, – продолжал Жибасье, – похож на Гузмана27: он не знает препятствий. В два прыжка я очутился на земле, в три скачка – в долине. В нескольких шагах я заметил хижину, в слуховом окошке теплился огонек. Я собирался постучать и спросить воды, хлеба, как вдруг подумал, что там живет какойнибудь цыган или же крестьянин, который непременно меня выдаст. Я колебался, но скоро решение было принято. Я постучал в дверь хижины рукояткой ножа, решившись в случае угрозы дорого продать свою жизнь.
"Кто там?" – спросил надтреснутый старушечий голос; судя по акценту, это была цыганка.
"Бедный путник, который просит лишь стакан воды да кусок хлеба", – отвечал я.
"Ступайте своей дорогой", – выкрикнула старуха и захлопнула окошко.
"Добрая женщина, сжальтесь: хлеба и воды!" – взмолился я.
Старуха молчала.
"Ну, сама виновата!" – сказал я и мощным ударом вышиб дверь.
Заслышав шум, наверху лестницы появилась старая цыганка с лампой в руке. Она подставила правую руку к лампе, вглядываясь в мое лицо, но так ничего и не увидела и дрогнувшим голосом спросила: "Кто там?"
"Бедный путник", – отозвался я.
"Погоди, – спускаясь по лестнице с проворством, удивительным для ее лет, сказала она. – Вот погоди, я тебе покажу путника!"
Видя, что я смогу без труда справиться со старухой, я бросился к хлебному ларю и, увидев кусок черного хлеба, схватил его и с жадностью стал есть.
В это мгновение цыганка ступила на землю.
Она пошла прямо на меня и, толкнув плечом, попыталась выставить за дверь.
"Умоляю вас, дайте мне напиться", – сказал я, заметив в глубине комнаты глиняный кувшин.
Но она в ужасе отпрянула и издала душераздирающий крик, похожий на крик совы, когда разглядела мой костюм.
На ее крик появилось еще одно лицо: сверху на лестнице показалась высокая хрупкая девушка лет шестнадцати.
"Что такое, мама?" – встревожилась она.
"Каторжник!" – взвыла старуха, тыча в меня пальцем.
Девушка спрыгнула вниз и бросилась на меня, как кошка, прежде чем я успел сообразить, что происходит. С силой, которую невозможно было в ней предположить, она обхватила меня сзади за шею и опрокинула на пол с криком: "Мама!"
Мать накинулась, словно шакал, и, уперевшись мне коленом в грудь, крикнула во всю мочь: "На помощь! На помощь!"
"Пустите меня!" – прохрипел я, пытаясь вырваться из рук этих фурий.
"На помощь! На помощь!" – орали мать и дочь.
"Замолчите и выпустите меня!" – зычным голосом повторил я.
"Каторжник! Каторжник!" – пуще прежнего надрывались они.
"Замолчите вы или нет?!" – вскричал я, схватив старуху за горло и опрокинув ее на спину: теперь сверху оказался я.
Девушка прыгнула на меня, запрокинула мою голову (похоже, это был ее излюбленный прием) и схватилась зубами за мое ухо.
Я увидел, что пора кончать с этими взбесившимися демонами. С минуты на минуту могли явиться их отцы, братья или мужья. Я крепко обхватил руками старухину шею и, судя по предсмертному хрипу, понял, что больше она не закричит Тем временем девушка продолжала касаться.
"Пустите, или я вас убью!" – пригрозил я.
Но то ли она не поняла мое наречие, то ли не хотела понимать, она с такой кровожадностью впилась в мое ухо, что мне пришлось выхватить нож. Я с силой вонзил лезвие по самую рукоятку в ее левую грудь.
Она упала.
Я с жадностью набросился на кувшин с водой и стал пить.
– Продолжение мне известно, – сказал г-н Жакаль, все больше хмурясь, по мере того как рассказчик приближался к страшной развязке своей жуткой истории. – Вас арестовали неделю спустя и препроводили в Тулон, и вы избежали смерти по милости случая или Провидения.
Наступила тишина. Г-н Жакаль впал в глубокую задумчивость.
Жибасье, несмотря на нарядный костюм, становился угрюмым по мере того, как рассказывал. Он начал задаваться вопросом, по какому поводу патрон заставил его пересказывать историю, которую сам он знал, уж во всяком случае, не хуже Жибасье.
Как только его посетила эта мысль, он спросил себя, какой интерес мог иметь начальник полиции в этом допросе. Он не то чтобы догадался об истинной причине, но почуял неладное.
Жибасье подвел итоги и, покачав головой, пробормотал:
– Дьявольщина! Плохи мои дела!
Его укрепила в этой мысли задумчивая поза г-на Жакаля, который сидел, склонив голову и нахмурившись.
Вдруг он встрепенулся, провел рукой по лбу, будто отгоняя мрачные мысли, с состраданием посмотрел на каторжника и сказал:
– Послушайте, Жибасье, я не хочу омрачать вам праздник неуместными упреками. Отправляйтесь на свадьбу к ангелу Габриэлю, дружок, повеселитесь от души…. Я в ваших же интересах хотел вам сказать нечто чрезвычайно важное, но, принимая во внимание братский банкет, я откладываю дело до завтра. Кстати, дорогой Жибасье, где празднуют свадьбу?
– В "Синих часах", дорогой господин Жакаль.
– Там превосходная кухня, дружище. Веселитесь как следует, а завтра – за дело.
– В котором часу? – спросил Жибасье.
– В полдень, если вы успеете выспаться.
– В полдень, минута в минуту! – с поклоном отозвался каторжник и направился к выходу, удивляясь и восхищаясь беседой, так неудачно начавшейся, зато имевшей прекрасный конец.
На следующий день точно в указанное время Жибасье вошел в кабинет к г-ну Жакалю.
На этот раз он был одет просто, а выглядел бледным.
Внимательно в него вглядевшись, наблюдательный человек заметил бы глубокие морщины, залегшие у него на лбу, и черные круги под глазами – следы бессонной и тревожной ночи.
Господин Жакаль не преминул все это заметить и не ошибся относительно причин, вызвавших бессонницу каторжника.
Ведь после праздничного ужина бывают танцы, а после танцев – пунш, после пунша наступает оргия, а она неведомо до чего может довести.
Жибасье аккуратно исполнил этот утомительный переход из зала ресторана в спальню с оргией.
Но ни вино, ни пунш, ни оргия были не в силах свалить такого сильного человека, как Жибасье. И г-н Жакаль, вероятно, увидел бы на следующий день его привычно безмятежную физиономию, если бы не маленькая неприятность, ожидавшая Жибасье при пробуждении: она-то и заставила каторжника растеряться и побледнеть. И читатель скоро с нами согласится, что было от чего и растеряться, и побледнеть.
Произошло следующее.
В восемь часов утра Жибасье разбудил громкий стук в дверь.
Он крикнул, не вставая с кровати:
– Кто там?
Женский голос ответил:
– Я!
Узнав голос, Жибасье отпер дверь и сейчас же снова нырнул в постель.
Судите сами о его изумлении, когда он увидел у себя бледную, встрепанную, разгневанную женщину лет тридцати; это была не кто иная, как новобрачная, жена ангела Габриэля, старая подружка Жибасье, как он сказал г-ну Жакалю.
– Что случилось, Элиза? – спросил он, как только она вошла.
– У меня украли Габриэля! – сказала женщина.
– Как – украли? – не понял каторжник. – Кто?
– Понятия не имею.
– Когда это случилось?
– Тоже не знаю.
– Ну-ка, дорогая, – проговорил Жибасье, протирая глаза, дабы убедиться, что он не спит. – Уж не приснилось ли мне, что вы здесь и что ангела Габриэля украли? Что это значит? Как все произошло?
– А вот как, – отвечала Элиза. – Мы вышли из "Синих часов" и направились к дому, так?
– Хотелось бы верить, что именно так все и было.