– Молодой человек, приятель Габриэля, и еще один, незнакомец, очень, кстати, прилично одетый, провожали нас до самого дома. В ту минуту, как я приготовилась постучать, друг Габриэля сказал ему:

    "Мне нужно уехать завтра рано утром, я не успею с вами увидеться, а мне необходимо сообщить вам нечто весьма важное".

    "Хорошо, – сказал Габриэль. – Если дело срочное, говорите сейчас".

    "Это тайна", – шепнул приятель.

    "Пустое! – заметил Габриэль. – Элиза поднимется к себе, и вы мне обо всем расскажете".

    Я поднялась в спальню… Я так устала, что уснула замертво Утром просыпаюсь, зову Габриэля, он не отвечает. Я спускаюсь к консьержке и расспрашиваю ее. Она понятия не имеет: он не возвращался!

    – Брачная ночь!.. – нахмурился Жибасье.

    – Я тоже так подумала, – призналась Элиза. – Если бы не брачная ночь, это еще можно было бы как-то объяснить.

    – Все понятно, – заметил каторжник, большой мастер объяснять самые невероятные вещи.

    – Я побежала в "Синие часы" и в кабаре, где он обычно бывает, хотела что-нибудь разузнать, но ничего ни от кого не добилась и пришла к тебе.

    – Обращение на "ты", пожалуй, несколько вольно, – заметил Жибасье, особенно на другой день после брачной ночи.

    – Да говорю тебе: брачной ночи не было!

    – Это, конечно, верно, – подтвердил каторжник, который с этой минуты начал рассматривать свою старую подружку как новую. – И ты не запомнила ничего подозрительного? – продолжал он после осмотра.

    – Что я должна была запомнить?

    – Все, черт побери!

    – Этого слишком много, – наивно возразила Элиза.

    – Скажи мне прежде, как зовут того, кто вас провожал?

    – Я не знаю его имени.

    – Опиши его.

    – Невысокий, смуглый, с усиками.

    – Это не описание: половина мужчин невысокие, смуглые и носят усы.

    – Я хочу сказать: он похож на южанина.

    – Какого южанина: с юга Марселя или с юга Тулона? Юг бывает разный.

    – Этого не скажу, он был во фраке.

    – Где Габриэль с ним познакомился?

    – Кажется, в Германии. Они выехали вместе из Майнца, где обедали в одной харчевне, а потом из Франкфурта, где поделили расходы пополам.

    – Какое у них могло быть общее дело?

    – Не знаю.

    – Не много же тебе известно, дорогая. Из того, что ты мне сообщила, ничто не может нас направить по верному следу.

    – Что же делать?

    – Дай подумать.

    – Ты не считаешь, что он способен провести ночь гденибудь на стороне?

    – Напротив, дорогая, это мое внутреннее убеждение. Учитывая то обстоятельство, что он не провел ночь у тебя, он непременно должен был переночевать где-нибудь еще.

    – О, когда я слышу "где-нибудь еще", мне мерещатся его бывшие любовницы.

    – На этот счет позволь тебя разубедить. Прежде всего, это было бы подло, затем – глупо. А Габриэль не подлец и не дурак.

    – Это верно, – вздохнула Элиза. – Что же делать?

    – Я же сказал, что подумаю.

    Каторжник скрестил руки, нахмурился и, вместо того чтобы посмотреть на свою бывшую подружку, как делал до сих пор, закрыл глаза и, так сказать, заглянул в собственную душу.

    Тем временем Элиза вертела пальцами и оглядывала спальню Жибасье.

    Ей показалось, что размышления Жибасье продолжаются слишком долго и в конце концов он заснул.

    – Эй, эй, друг Жиба! – сказала она, встала и подергала его за рукав.

    – Что?

    – Ты спать вздумал?

    – Говорю же тебе: я думаю! – недовольно проворчал Жибасье. Он не спал, а слово в слово повторял про себя разговор с г-ном Жакалем и начинал подозревать, вспомнив последние его слова: "Где вы ужинаете?" – что начальник тайной полиции приложил руку к исчезновению ангела Габриэля.

    Как только у него мелькнула эта мысль, он, не стесняясь, спрыгнул с постели и торопливо натянул штаны.

    – Что это ты делаешь? – удивилась Элиза, явившаяся к каторжнику не столько за новостями, сколько, может быть, за утешениями.

    – Как видишь, одеваюсь, – отозвался Жибасье, торопливо натягивая на себя вещи одну за другой, словно за ним гонятся или в доме пожар.

    В две минуты он был одет с головы до ног.

    – Да что с тобой? – спросила Элиза. – Ты чего-нибудь испугался?

    – Я всего боюсь, дорогая Элиза! – торжественно произнес каторжник; несмотря на грозившую ему опасность, он не забывал о собственном педантизме.

    – Так ты напал на след? – спросила жена Габриэля.

    – Совершенно точно, – отвечал безупречный Жибасье, доставая из секретера банковские билеты и золотые монеты.

    – Ты берешь деньги! – удивилась Элиза. – Уезжаешь?

    – Как видишь.

    – Далеко? Очень?

    – На край света, очевидно.

    – Надолго?

    – Навсегда, если возможно, – отозвался Жибасье, доставая из другого ящика пару пистолетов, патроны и кинжал; все это он рассовал по карманам своего редингота.

    – Твоя жизнь в опасности? – спросила Элиза, все более удивляясь при виде его приготовлений.

    – Больше чем в опасности! – ответил каторжник, нахлобучивая шляпу.

    – Ты же не собирался уезжать, когда я сюда вошла, – заметила жена Габриэля.

    – Нет. Однако арест твоего мужа меня встревожил.

    – Думаешь, он арестован?

    – Не думаю, а уверен. А потому, любовь моя, позволь почтительно раскланяться! Советую тебе последовать моему примеру, то есть убраться в надежное место.

    С этими словами каторжник обнял Элизу, расцеловал и скатился по лестнице, оставив жену ангела Габриэля в полной растерянности.

    Внизу Жибасье прошел мимо консьержкиной комнатушки, не обратив внимания на славную женщину, протягивавшую ему письма и газеты.

    Он так стремительно пронесся по коридору, отделявшему его от улицы, что не заметил и фиакра, стоявшего у подъезда, хотя это было редкое явление и для улицы, и для дома, где жил Жибасье.

    Не увидел он и четырех человек, стороживших у двери с обеих сторон, едва его заметив, они схватили несчастного за шиворот и втолкнули в фиакр раньше, чем он успел ступить на мостовую.

    Одним из этих четверых был суровый Голубок, а за руки его держал тот самый невысокий смуглый господин с усиками, которого он смутно узнал по описанию Элизы: именно он подрезал крылышки ангелу Габриэлю.

    Через десять минут карета подъехала к префектуре полиции.

    Проведя полтора часа в тюрьме предварительного заключения, где Жибасье встретился со своими коллегами и друзьями Костылем, Карманьолем, Овсюгом и Мотыльком, он, как мы сказали, ровно в полдень вошел в кабинет г-на Жакаля.

    Читатели понимают, что, достаточно наслушавшись от товарищей об арестах, прокатившихся накануне, Жибасье имел жалкий вид.

    – Жибасье! – невесело проговорил г-н Жакаль. – Поверьте, я очень сожалею, будучи вынужден на некоторое время держать вас в тени. Блеск больших городов несколько повредил ваш рассудок, мой добрый друг, и когда вы остановили почтовую карету с англичанином и его супругой между Немуром и ШатоЛандоном, вы совершенно не подумали о том, что можете поссорить английский двор с французским. Иными словами, вы недооценили свободу, которую я вам так щедро предоставил.

    – Господин Жакаль! – перебил его Жибасье. – Поверьте, когда я останавливал почтовую карету, в мои намерения не входило обижать этих островитян.

    – Что мне в вас нравится, Жибасье, так это то, что вы не боитесь высказывать свое мнение. Другой на вашем месте, Мотылек или Костыль к примеру, стали бы отнекиваться, прикидываться овечками, если заговорить с ними о почтовой карете, остановленной ими ночью между Немуром и Шато-Ландоном.

    Вы же с ходу говорите правду. Карета была остановлена – кем?

    "Мною, Жибасье! Говорю же: мною, и точка!" Избыточная откровенность – вот ваше основное качество, и я поистине рад отметить это. К несчастью, мой добрый друг, даже самая безудержная откровенность не заменит всех требуемых качеств, чтобы сделать из вас мудреца, и я с большим сожалением вынужден вам сказать, что в деле с почтовой каретой вам не хватило мудрости. Какого черта! Разве человек вашего ума станет нападать на англичан?

    – Я принял их за эльзасцев, – возразил Жибасье.

    – Это смягчающее обстоятельство, хотя Костыль – эльзасец и с его стороны было бы дурным тоном грабить земляка. Итак, мы имеем дело с отсутствием патриотизма и вкуса.

    Вот почему я подумал, что немного побыть в тени вам не повредит.

    – Значит, вы просто-напросто отправляете меня на каторгу! – растерялся Жибасье.

    – Да, просто-напросто, как вы изволили заметить.

    – В Рошфор, Брест или Тулон?

    – На ваш выбор, дружище. Как видите, я обхожусь с вами по-отечески.

    – И надолго?

    – Тоже на ваше усмотрение. Только ведите себя хорошо. Вы слишком мне дороги, и я непременно призову вас к себе, как только представится удобный случай.

    – Я снова буду с кем-нибудь скован одной цепью?

    – И это как пожелаете. Видите, я покладист.

    – Ладно, – смирился Жибасье, видя, что ничего другого ему не остается, – пусть будет Тулон, и без напарника.

    – Увы! – вздохнул г-н Жакаль. – Еще одно из ваших бесценных качеств уходит в небытие. Я говорю о благодарности или о дружбе, как вам больше нравится. Неужели ваше сердце не разорвется, когда вы увидите, что ваш брат по каторге скован цепью с кем-то другим – не с вами?!

    – Что вы хотите этим сказать? – спросил каторжник, не понимая, на что г-н Жакаль намекает.

    – Возможно ли, неблагодарный Жибасье! Разве вы забыли об ангеле Габриэле, если всего сутки назад держали факел его Гименея?

    – Я не ошибся, – пробормотал Жибасье.

    – Вы ошибаетесь редко, дорогой друг, в этом тоже необходимо отдать вам справедливость.

    – Я был уверен, что его арестовали по вашему приказу.

    – Да, правильно, по моему приказу, проницательный Жибасье. А знаете ли вы, зачем я приказал его арестовать?

    – Нет, – искренне признался каторжник.

    – За мелкий грешок, непохожий на другие, однако требующий небольшого наказания, чтобы научить его хорошим манерам. Поверите ли, пока кюре Сен-Жак-дю-О-Па его венчал и давал поцеловать свой дискос, он украл у достойного священника платок и табакерку? Более чем легкомысленное поведение! Кюре не захотел устраивать в церкви скандал и спокойно завершил церемонию, а спустя полчаса подал мне жалобу. Вот и верьте в добродетель нынешних ангелов! Вот, Жибасье, почему я считаю вас неблагодарным: вы не умоляете меня сковать вас одной цепью с этим юным вертопрахом, а ведь вы могли бы довершить его воспитание.

    – Раз дело обстоит таким образом, – сказал Жибасье, – я забираю свои слова назад. Пусть будет Тулон и только парное заключение!

    – В добрый час! Наконец-то я узнаю своего любимого Жибасье! Ах, какой бы человек из вас вышел, пройди вы другую школу. Но вас с детства травили классической литературой, и вы незнакомы с элементарными понятиями современной школы. Вот что вас сгубило. Однако не стоит терять надежды: эта беда поправима. Вы молоды, можете учиться. Знаете, когда вы входили, я как раз размышлял о создании огромной библиотеки для всех обездоленных вроде вас. А пока я вот о чем думаю: что если вместо общей цепи я попрошу расковать вас с ангелом Габриэлем? С самого вашего прибытия на каторгу я назначу вас обоих на должность самую почетную, доходную: будете писцами, а? Ну не приятное ли поручение:

    писать письма за своих неграмотных товарищей и оказаться, таким образом, их доверенным лицом, которому известны все самые сокровенные тайны, их советчиком и помощником? Что вы на это скажете?

    – Вы слишком милостивы ко мне! – полунасмешливо-полусерьезно отозвался каторжник.

    – Вы этого заслуживаете, – подчеркнуто вежливо заметил г-н Жакаль. – Ну, договорились: вы оба можете считать себя официальными писцами. Может быть, у вас есть еще какиенибудь пожелания или просьбы?

    – Только одна, – серьезно проговорил Жибасье.

    – Говорите, дорогой друг: я ломаю голову, чем бы вам еще угодить.

    – Поскольку Габриэля арестовали вчера вечером, – проговорил каторжник, – он не успел познакомиться со своей невестой поближе. Не слишком ли смело с моей стороны просить вас разрешить им свидание, перед тем как мужа отправят на юг?

    – Просьба очень скромная, дорогой друг. Я разрешу им ежедневные свидания вплоть до дня отправления. Это все, Жибасье?

    – Это только первая часть моей просьбы.

    – Послушаем вторую!

    – Вы позволите жене проживать в тех же широтах, что и ее муж?

    – Договорились, Жибасье, хотя вторая часть нравится мне гораздо меньше первой. В первой части вашей просьбы вы проявляете незаинтересованность, заботитесь об отсутствующем друге, тогда как во второй, как мне кажется, замешаны ваши личные интересы.

    – Я вас не понимаю, – молвил Жибасье.

    – А ведь все просто! Не вы ли мне сказали, что женой вашего друга стала ваша бывшая подружка? Боюсь, что вы не столько для него, сколько для себя хлопочете о том, чтобы эта женщина поселилась неподалеку от вас.

    Каторжник стыдливо покраснел.

    – Ну, совершенных людей не бывает, – прибавил г-н Жакаль. – Вам больше не о чем меня просить?

    – Последняя просьба!

    – Давайте уж, пока вы здесь.

    – Как будет проходить наше отправление?

    – Вы должны знать, что вас ждет, Жибасье. Отправление пройдет как обычно.

    – Через Бисетр? – состроив страшную рожу, уточнил каторжник.

    – Естественно.

    – Это меня чрезвычайно огорчает.

    – Почему же, друг мой?

    – А вы как думали, господин Жакаль? Не могу я привыкнуть к Бисетру! Вы же сами говорили: совершенных людей нет.

    При одной мысли о том, что я нахожусь рядом с сумасшедшими, нервы у меня начинают шалить.

    – Почему же в таком случае вы нарушаете закон?.. К сожалению, Жибасье, – продолжал он, протягивая руку к звонку, – я не могу удовлетворить вашу просьбу. Понимаю ваши чувства, но такова печальная необходимость, а вы как человек, воспитанный на классике, должны знать, что древние представляли необходимость при помощи железных уголков.

    Едва г-н Жакаль договорил, как появился полицейский.

    – Голубок, – обратился к нему начальник полиции и зачерпнул большую щепоть табаку; он с наслаждением поднес ее к носу, удовлетворенный тем, как все обернулось. – Голубок! Поручаю вашим особым – слышите? – особым заботам господина Жибасье. Временно поместите его не со всеми, а туда, где вы содержите пленника, задержанного вчера вечером.

    Он снова повернулся к Жибасье:

    – Я говорю об ангеле Габриэле. Скажите, что я чего-нибудь не предусмотрел, неблагодарный!

    – Не знаю, как вас и благодарить, – с поклоном отвечал каторжник.

    – Поблагодарите, когда вернетесь, – сказал на прощание г-н Жакаль.

    Он с грустью наблюдал за тем, как Жибасье уходит.

    – Вот я и осиротел! – проговорил он. – Ведь это моя правая рука!

    Старый замок Бисетр, расположенный на склоне Вильжюиф рядом с деревушкой Жантийи, справа от дороги на Фонтенбло, в лье на юг от Парижа, предлагает туристу, забредшему в эти места, самое мрачное зрелище, какое только можно вообразить.

    В самом деле, это тяжелое, мрачное нагромождение камней, увиденное на определенном расстоянии, выглядит необычно и пугающе-отталкивающе.

    Так и видишь перед собой живые воплощения "всех болезней, нищеты, пороков и преступлений, толпящихся там с растрепанными волосами и скрежещущими зубами, начиная с короля Людовика Святого и до наших дней.

    Будучи убежищем и тюрьмой, приютом и укреплением, замок Бисетр напоминал старую заброшенную немецкую крепость, осаждаемую в иные часы вампирами и колдуньями из преисподней.

    Господин доктор Паризе говорил о Бисетре в своем отчете генеральному совету по тюрьмам, что этот замок олицетворял собой ад, описанный поэтами.

    Те из наших современников, что побывали в этом вертепе двадцать лет назад, могут подтвердить правоту наших слов.

    Тогда преступников заковывали в кандалы во дворе Бисетра.

    По правде говоря, церемония эта, начинавшаяся в темном дворе, завершалась лишь в Бресте, Рошфоре или Тулоне и представляла собой отвратительное зрелище. Понятно, почему сам Жибасье, знавший что почем, так стремился избежать участия в этой омерзительной мелодраме.

    Первые приготовления к заковыванию в кандалы, как мы только что сказали, проходили в главном дворе замка.

    В то утро двор выглядел еще более жутко в густом промозглом тумане.