Серое небо, холодный ветер, черная грязь. Несколько типов с суровыми физиономиями висельников рыскали по двору, будто тени, обмениваясь время от времени словами, неразборчивыми для всех, кроме себе подобных.

    Эта прогулка длилась около получаса, как вдруг другие типы с менее отталкивающими лицами присоединились к первым и, приветствовав их на только им понятном языке, бросили наземь тяжелые цепи и бесчисленные кандалы, которые принесли с собой.

    Это были заключенные Бисетра, исполнявшие в тюрьме роль слуг.

    – Ох и плохо вам нынче придется! – сказал один из тех, что находились в первой группе, человеку из числа новоприбывших, отиравшему с лица пот.

    – И не говорите! – отвечал тот, кивнув на кандалы, которые он только что сбросил на землю. – Я принес в три раза больше обычного.

    – Их, значит, много? – продолжал первый.

    – Около трехсот.

    – Никогда не видел такой цепи.

    – Это не считая цепей, которыми их свяжут на этапе.

    – Их что же, отправляют без суда и следствия? Я внимательно читаю газеты, но видел сообщения только о девяти осужденных.

    – Кажется, все остальные – завсегдатаи.

    – Вы их знаете?

    – Я? – ужаснулся пленник. – Фи! Что вы!

    В эту минуту из замка донесся свист.

    – По местам! – строго проговорил человек из первой группы новоприбывшим.

    Те выстроились вдоль стен двора, держа перед собой кандалы.

    Как только был подан сигнал свистком, отворилась небольшая дверь во второй двор и толпа из тридцати или сорока осужденных под охраной солдат потекла в главный двор.

    Едва войдя во двор, каторжники, жадно вдыхая воздух, громко закричали от радости, и им издали ответил далекий рев.

    Это был другой этап каторжников, дожидавшихся своей очереди.

    Люди, которых мы первыми увидели во дворе, набросились на осужденных, сорвали с них всю домашнюю одежду, стали искать в самых потайных уголках их тел оружие, деньги или еще что-нибудь недозволенное.

    Когда с этим делом было покончено, другие люди швырнули им, как кость собаке, нечто вроде серых халатов, чтобы прикрыть их наготу.

    Пока каторжников раздевали и одевали, тюремщики, в чьи обязанности входило заковывать осужденных, разложили на каменном полу тяжелые ошейники.

    Снова раздался свист.

    По этому сигналу каждый каторжник был поставлен позади треугольного металлического ошейника, и тюремщики, отвечавшие каждый за свой ошейник, надели их своим подопечным.

    Как только пленники получили по ошейнику на шею, человек огромного роста и крепкого сложения вышел из темного угла, где стоял до сих пор (он как бы отделился от стены), держа в руках тяжелый молот, которым бы мог напугать изобретателя Тюбаля Каина и его вдохновителя Вулкана.

    Это был тюремный кузнец.

    При виде великана-кузнеца каторжники затрепетали и на мгновение отдаленно напомнили травинки, соседние с той, которую только что скосили: они дрожат от корня до головки.

    Да и было от чего задрожать.

    Кузнец, вооруженный своим тяжелым инструментом, прошел позади каждого из осужденных и одним ударом вогнал болт, скреплявший треугольный ошейник; каторжники от ужаса не могли поднять головы.

    Когда с одной партией было покончено, по свистку вывели другую партию каторжников, затем третью и так далее, пока число пленников не достигло трехсот.

    Когда все они оказались во дворе, их сковали по двое.

    Удерживавшая их цепь проходила от ошейника к поясу, снова поднималась к ошейнику следующего каторжника, и так до конца колонны.

    Однако этим не ограничивалось безобразное зрелище. Особый ужас и, так сказать, особенное любопытство вызывали ухватки действующих лиц.

    Хотя все они были соучастниками и друзьями по несчастью, хотя они были скованы одной цепью и, по всей видимости, принуждены провести остаток дней вместе, они не ладили и держались отчужденно. Про себя они крыли друг друга на чем свет стоит.

    Среди них два наших знакомых (Этеокл и Полиник²⁸) являли печальный пример старой дружбы, рухнувшей в час испытаний.

    Мы хотим рассказать о Мотыльке и Карманьоле, которых соединило одной цепью само Провидение.

    Мотылек ругал Карманьоля, Карманьоль оскорблял Мотылька. Поверите ли? Тот же градус долготы, под которым они родились, явился, так сказать, причиной того, что грубо проявился этот антагонизм.

    Южанин из Марселя состязался в оскорблениях с южанином из Бордо, а тот называл товарища ротозеем.

    Костыль и Овсюг, фигурировавшие в этой сцене и скованные одной цепью, тоже являли собой жалкое зрелище. Овсюг называл Костыля солдафоном, а тот его иезуитом.

    С другой стороны, в тени, почти в конце колонны, рафаэлевский Габриэль, опустив голову, казалось, лишился чувств в объятиях своего верного друга Жибасье и, похожий на раскаявшегося грешника, вызывал сострадание у зрителей.

    Повидавший виды и избалованный Жибасье казался главарем всей банды, душой всей цепи.

    Разумеется, все уставившиеся на него глаза действовали ему на нервы, но он старался не обращать внимания на любопытство толпы или, точнее, не скрывал своего к ней презрения.

    Безмятежное лицо, ясный взгляд, улыбающиеся губы – все это свидетельствовало о том, что он погружен в задумчивое и отчасти восторженное состояние, в котором угадывались и сожаление, и надежда.

    Не оставлял ли он позади себя печальных воспоминаний?

    Не был ли он обожаем в двадцати кружках, оспаривавших славу назвать его своим президентом? Самые знатные женщины столицы разве не рвали его друг у друга из рук? И не было ли черным небо в тот день в знак траура по уезжающему горячо любимому сыну?

    Остальные заключенные, не имея тех же мыслей, что и он, были далеко не так безмятежны.

    Напротив, как только болты были забиты, стали все громче раздаваться возмущенные голоса, тысячи диких криков, звучавшие на все лады, вырвались из трехсот визгливых глоток, дополняя дьявольскую симфонию, которая сопровождалась свистом, гиканьем, звериным рыком, оскорблениями и ругательствами.

    Вдруг по сигналу одного из заключенных наступила как по волшебству тишина, и зазвучала соответствовавшая случаю блатная песня, которую каждый заключенный сопровождал звоном кандалов, а все это вместе производило удручающее впечатление. Пение напоминало концерт призраков.

    Но вот во дворе появился новый персонаж, к величайшему изумлению толпы, почтительно ему поклонившейся.

    Это был аббат Доминик.

    Он невесело взглянул на цепь и, устремив взгляд ввысь, словно призвал на несчастных милосердие Божие.

    Затем он подошел к начальнику конвоя и спросил:

    – Сударь! Почему меня не заковали вместе с этими несчастными? Я такой же преступник, как они.

    – Господин аббат, – отвечал капитан, – я лишь исполняю полученные сверху приказы.

    – Вам приказано оставить меня свободным?

    – Да, господин аббат.

    – Кто мог дать подобный приказ?

    – Господин префект полиции.

    В эту минуту во двор Бисетра въехала карета и из нее вышел человек, одетый в черное, с белым галстуком на шее; он направился к аббату Доминику и низко поклонился, как только тот его заметил.

    – Сударь, – обратился он к бедному монаху, подавая ему грамоту. – С этой минуты вы свободны. Вот приказ о вашем помиловании. Его величество поручил мне передать его вам.

    – Полное помилование? – переспросил монах, скорее удивившись, чем обрадовавшись.

    – Так точно, господин аббат.

    – Его величество не накладывает никаких ограничений моей свободе?

    – Никаких, господин аббат. Более того, его величество поручает мне исполнить от его имени любое ваше пожелание.

    Аббат опустил голову и задумался.

    Он вспомнил о величайшей человеколюбивой миссии, предпринятой и осуществленной при Людовике XIII таким же монахом, как и он, Доминик; звали монаха св. Венсан де Поль, и для него была создана должность главного священника галер.

    "Именно так! – сказал себе Доминик. – Я стану утешителем этих ссыльных, научу их надеяться! Кто знает, хуже ли эти люди остальных!"

    Он поднял голову и сказал:

    – Сударь! Раз его величество позволяет мне высказать пожелание, я прошу как милости назначить меня священником каторги.

    – Его величество предвидел ваше желание, господин аббат, – молвил посланец короля. Он вытащил из кармана другую грамоту и подал ее аббату Доминику. – Вот ваше назначение, и, если хотите, можете приступать к обязанностям прямо сейчас.

    – Разве это возможно? – удивился аббат, видя, что этап готов к отправлению.

    – По обычаю, господин аббат, принято произносить проповедь в часовне тюрьмы и призывать Божие милосердие на головы пленников перед отправлением их на каторгу.

    – Покажите мне дорогу, сударь, – попросил аббат Доминик, направляясь в сопровождении королевского курьера к зданию, в котором располагалась часовня.

    Цепь двинулась, потянулась за монахом.

    Когда мессу отслужили, снова раздался свисток.

    Вернувшись во двор, каторжники встали на длинные повозки, и огромные тюремные ворота распахнулись настежь.

    Повозки тяжело покатились по мостовой. Они выехали со двора в сопровождении фургонов с кухней и кабриолета охраны, в котором разместились начальник конвоя, хирург, обязанный заботиться о больных каторжниках, служащий министерства внутренних дел, называвшийся комиссаром, и аббат Доминик. С обоих флангов этап охранялся усиленным эскортом жандармов.

    За отправлением осужденных внимательно наблюдали, ожидая их выхода, праздные парижане, дополняя эту невеселую картину.

    Когда повозки появились за воротами, они были встречены проклятиями толпы. Каторжники в ответ закричали и затянули воинственную песню, известную на всех каторгах и напоминающую вызов, который преступники бросают обществу:

    Шпана не переведется.

    Однако аббат простер руки над толпой и над каторжниками, после чего песни стихли и обоз в полной тишине двинулся вперед.

    Наши читатели, возможно, не забыли, что сказала г-жа де Розан мужу, предоставляя ему неделю на сборы.

    Напомним последнюю ее фразу, которая может служить эпиграфом к настоящей главе, а также и к следующей:

    "Неделя? Хорошо, – решительно молвила креолка, – пусть будет неделя. Но если через неделю мы не уедем, Камилл, – прибавила она, бросив взгляд на ящик, в котором лежали кинжал и пистолеты, – мы предстанем перед Богом и ответим за свои действия.

    Это так же верно, как то, что я приняла решение еще до того, как ты сюда вошел".

    На следующий день после того, как эти слова были сказаны, Камилл получил во время своего разговора с Сальватором послание от мадемуазель Сюзанны де Вальженез, в котором говорилось:

    "Салъватор дает мне миллион. Как можно скорее соберите вещи: в три часа мы отправляемся в Тавр".

    Лакею, доставившему письмо, Камилл ответил: "Хорошо", затем разорвал записку, бросил клочки в камин и вышел.

    Сейчас же вслед за тем одна из портьер в гостиной поднялась и в комнату стремительно вошла г-жа де Розан. Она направилась прямо к камину, собрала обрывки письма и вернулась к себе в спальню.

    Спустя пять минут она сложила письмо из клочков и прочла его. По ее щекам скатились две слезы, но то были слезы стыда, а не огорчения. Ее провели!

    Креолка посидела некоторое время в кресле, закрыв лицо руками. Она плакала и мучительно соображала, что предпринять.

    Решительно поднявшись, она стала ходить взад и вперед по гостиной, судорожно сцепив руки и нахмурившись. Время от времени она останавливалась и проводила рукой по лбу, словно собираясь с мыслями.

    Наконец она остановилась и оперлась на угол камина, утомленная, но не сломленная.

    – Они не уедут! – вскричала она. – Скорее, я брошусь под колеса их экипажа.

    Она позвонила камеристке.

    Та появилась на пороге и спросила:

    – Что угодно госпоже?

    – Что мне угодно? – удивилась креолка. – Да ничего! Почему вы спрашиваете?

    – Разве госпожа не звонила?

    – Ах да, звонила, но не помню зачем.

    – Госпожа не заболела? – спросила камеристка, поразившись тому, до чего бледна хозяйка.

    – Да нет, я не больна, – порывисто отвечала г-жа де Розан. – Я никогда еще так хорошо себя не чувствовала.

    – Если я не нужна госпоже, – продолжала камеристка, – я могу удалиться.

    – Да, вы мне не нужны. То есть… Погодите-ка… Да, я хочу кое о чем вас спросить. Вы родом из Нормандии?

    – Да, мадам.

    – Из какого города?

    – Из Руана.

    – Это далеко от Парижа?

    – Около тридцати лье.

    – А от Тавра?

    – Почти столько же.

    – Хорошо, можете идти.

    "Зачем мешать их отъезду? – вдруг подумала креолка. – Разве у меня есть неоспоримое доказательство его неверности или предательства, кроме как мои предчувствия? Мне нужно более неопровержимое, материальное доказательство! Где его взять? Сказать ему: „Я все знаю. Завтра ты уезжаешь с ней! Не уезжай или берегись!“ А он все будет отрицать, как раньше!

    Пойти к этой Сюзанне и сказать: "Вы мерзавка, вы отнимаете у меня мужа!" А она посмеется надо мной, расскажет и ему о моем приходе, то-то они повеселятся вдвоем! Камилл станет надо мной потешаться. В чем же секрет этого чудовища? Как она заставила так сильно и скоро себя полюбить? В чем ее обаяние?

    Разве она так же молода, смугла, хороша, как я?"

    Продолжая над этим размышлять, креолка приблизилась к псише²⁹ и долго в него смотрелась, желая себя убедить в том, что страдание не умалило ее красоты и она вполне могла соперничать с мадемуазель Сюзанной де Вальженез.

    Но вот из ее глаз снова брызнули слезы. – Нет! – рыдающим голосом выкрикнула она. – Никогда мне не понять, как он мог полюбить эту женщину!.. Что же делать? Попытаться увезти его силой, так он убежит с дороги и они снова встретятся! Но даже если он согласится поехать со мной, любви все равно конец. А он вернется нынче вечером, порхающий, беззаботный, как всегда. Поцелует меня в лоб, как каждый вечер. О, предатель! Лживый и трусливый Камилл. Нет, я не позову тебя за собой. Я сама буду следовать за тобой тенью до тех пор, пока не получу доказательства твоего преступления!

    Перестань колотиться, мое сердце: час расплаты еще не наступил С этими словами молодая женщина поспешно вытерла слезы и стала обдумывать план мести.

    Не будем ей мешать, пусть подумает до вечера, мы же вернемся к ней вместе с Камиллом. Вот он, розовощекий и беззаботный, впорхнул к ней в спальню.

    Когда он вошел, она, как и накануне, стояла посреди комнаты. Поцеловав ее в лоб, он задал привычный вопрос:

    – Как?! Ты еще не ложилась, дорогая? Да ведь уже час ночи, прелесть моя!

    – Какое это имеет значение? – холодно отозвалась г-жа де Розан.

    – Для меня это имеет значение, любовь моя, – продолжал Камилл, выговаривая подчеркнуто ласково. – Через неделю нам предстоит долгое и утомительное путешествие, тебе понадобятся все твои силы.

    – Кто знает, будет ли это путешествие долгим? – вполголоса возразила креолка, словно размышляя вслух.

    – Да я знаю! – воскликнул Камилл, не догадываясь о том, что творится в душе у жены. – Ведь я несколько раз переезжал из Парижа в Луизиану, да и ты однажды проделала этот путь и, должно быть, не забыла, как он труден.

    – Мы любили тогда друг друга, Камилл! – с горькой усмешкой проговорила креолка. – Вот почему путешествие показалось мне недолгим.

    – Я постараюсь, чтобы на сей раз оно тебе показалось еще короче! – галантно произнес Камилл, снова целуя жену в лоб. – А пока доброй ночи, девочка моя! Я целый день занимался покупками и просто валюсь с ног.

    – Прощай, Камилл, – холодно отозвалась г-жа де Розан.

    Американский джентльмен удалился в свои апартаменты, не заметив ни смущения, ни бледности жены.

    На следующее утро креолка в сопровождении камеристки села в наемный экипаж и приказала отвезти себя к книгоиздателю Пале-Рояля, где купила почтовую книгу.

    Затем она снова села в карету и на вопрос кучера, куда ее везти, приказала:

    – К каретнику.

    Кучер огрел лошадей кнутом и повез ее на улицу Пепиньер.

    – Сударь! – обратилась креолка к каретнику. – Мне нужна дорожная коляска.

    – Этого добра у меня хватает, – отвечал тот. – Угодно ли госпоже взглянуть?

    – Ни к чему, сударь, я полагаюсь на ваш выбор.

    – Какого цвета желаете коляску?

    – Все равно.

    – На сколько человек?

    – На двоих.

    – Госпоже угодно иметь экипаж покрепче?

    – Это не имеет значения.

    – Путь предстоит дальний?

    – Нет. Шестьдесят лье.

    – Может быть, госпожа торопится прибыть к месту назначения?

    – Да, очень тороплюсь, – кивнула креолка.