- Вам придется назвать имя подруги. Я постараюсь сделать так, чтобы это не попало в прессу...
- Но вы понимаете, что яд в ларце у Норы... это все связано...
- Понимаю. А вы свое положение понимаете?
- Начинаю понимать.
- Кому выгодно подвести вас под удар? Под такой сильный удар?
- Не знаю.
- У вас есть конкуренты?
- Есть, но я, к сожалению, не Моцарт... Сальери искать довольно сложно.
- Враждуете с кем-нибудь? Или, быть может, вам мстит муж вашей подруги? Кстати, ее имя, фамилия и адрес...
- Ее муж ничего не знает... Мою подругу зовут Эжени Шорнбах.
- Шорнбах? Ее муж военный?
- Да.
- Чем он занимается?
- Я не знаю.
Берг хорошо знал, чем занимается в Западном Берлине генерал Шорнбах, - он был нелегальным представителем МАД2.
- У Шорнбах есть дети? - спросил Берг.
- Да.
- Давно у вас эта связь?
- Нет.
На столе прокурора зазвонил телефон, и Люс вздрогнул, хотя звонок был приглушен зеленой подушкой, - видимо, Берг не любил резких звуков, он и говорил-то тихим голосом, таким тихим, что иногда Люсу приходилось подаваться вперед, чтобы услышать его.
- Прокурор Берг... Да, слушаю... Спасибо. Я пришлю нарочного, а пока вы скажете мне устно результаты экспертизы... Так... Так... Так... Ну что же, не очень густо, но уже кое-что... Посылаю вам человека. Спасибо. До свидания.
Он положил трубку, минуту сидел в задумчивости, а потом вызвал секретаршу и попросил:
- Пожалуйста, отправьте нарочного в кинолабораторию АЭГ, Фюрнбергштрассе, девять, к господину Ушицу. Пакет сразу же передадите мне.
Секретарша посмотрела на Люса с жадным любопытством и, выходя из кабинета, раза три обернулась.
- Так, - сказал Берг, - ладно... У меня язва...
- Что? - не понял Люс.
- У меня язва, - повторил Берг, - питаться надо по часам. Протертые котлеты и чай с сахарином. Не составите компанию?
- Может быть, мы продолжим завтра?
- Нет. Нам придется еще посидеть сегодня...
Они поднялись.
- Это рядом, - сказал прокурор, выключая диктофон так, чтобы это видел Люс, - за углом.
Когда они вышли из прокуратуры, Берг сказал:
- Хорошо, если бы вы сами привезли ко мне вашу подругу.
- Я понимаю.
- Тогда мне будет легче еще раз поговорить с кельнером...
- Спасибо.
- Теперь вот что... Ваш фильм... Ну, этот... который наделал много шума... О наци в белых рубашках... Когда вы этот фильм выпускали, вам никто не звонил, не угрожал, не просил?
- Десятки раз звонили, предлагали, просили...
- А Дорнброк?
- Ганс?
- Да.
- Нет. Он молчал. От его папаши было много звонков... не от него лично, естественно, но из его окружения... ко мне даже приезжал его сотрудник, Айсман. Говорил, что ненавидит нацизм так же, как все мы. "Нас, немцев, делают чудовищами, зачем вы помогаете иностранным злопыхателям, Люс?"
- Будете что-нибудь есть? - спросил Берг.
- Я выпью кофе.
- Лучше бы чего-нибудь взяли себе: день у нас предстоит тяжелый и муторный.
- Нет. Я выпью кофе. В глотку ничего не лезет...
- Еще что вам говорил Айсман?
- Ну, их обычное "зачем посыпать раны солью, нация и так достаточно перенесла, злодеяния смыты кровью главных бандитов. Стоит ли оскорблять тех, кто во времена Гитлера лишь выполнял свой долг? Нельзя наказывать слепцов за слепоту". Вы же знаете, что они говорят в таких случаях...
- Кто это они?
- Нацисты. Новые нацисты.
- Вы найдите, пожалуйста, возможность повторить то, что сейчас сказали, во время допроса, когда вас пишет диктофон. Не то у вас положение, чтобы покорно скрестить ручки на животике.
- Я еще вспомнил о Дорнброке.
- Сейчас, дайте я дожую эту чертову котлету. Совсем без соли... Ну что вы про него вспомнили?
- Не знаю, правда, какое это имеет отношение к делу... Ганс той последней ночью спросил, какую руку поднимали нацисты, когда орали "хайль". Я смотрел много хроники, так что я это запомнил... Я ему ответил, какой рукой они орали свое "хайль"...
- Орали-то они глотками... Ну-ну?
- Ганс тогда сказал: "Знаешь, зачем я был в Гонконге?" Я спросил: "Зачем?" А он ответил: "Ты же все равно отказываешься делать фильм... А когда людей заставят кричать „Хайль, Дорнброк!“ - будет поздно. Тогда уж, - он сказал, - наверняка все растает..." Это он ответил мне - помните, я говорил, что лед расплавится на полюсах и что не в нацизме сейчас главное, а в одержимом безумии ученых, которые служат финансовым тузам, мечтающим о мировом могуществе".
Берг внимательно посмотрел на Люса:
- Ну что ж... Про это тоже скажете под диктофон. Но это, я должен предупредить вас, очень опасное заявление, и я не стану его скрывать от прессы... В нужный момент я это заявление обнародую. Поезжайте за своей подругой, я допрошу ее, а потом вы сделаете мне дополнительное заявление и отправитесь доснимать ваш фильм. Через полчаса я вас жду.
Люс поднялся, замешкался на минуту и спросил:
- Что с экспертизой? Я понял, что они кончили работу...
- Два пункта можно трактовать как угодно, а один - против вас: пленки идентичны. Это я открыл вам, чтобы проверить вашу порядочность и стойкость. Я, в общем-то, не должен был говорить вам этого, во всяком случае, пока что...
Как только Люс вышел из кафе, обычная медлительность Берга пропала: он подскочил к телефону, быстро набрал номер телефона управления внутренних дел городского сената и тихо сказал в трубку:
- Он поехал. Берите его под наблюдение и не упустите - иначе голову вам снесу!
...Когда Люс давал показания Бергу о том, что Дорнброк через своих людей хотел оказать на него давление при выходе картины "Наци в белых рубашках", он был прав лишь наполовину. Действительно, такая попытка была предпринята, но старый Дорнброк не был инициатором этого давления на Люса: он попросту ничего об этом не знал. Инициатором был Айсман.
Накануне премьеры картины Люса Айсман организовал через своих друзей в газетах Шпрингера ряд хлестких рецензий. "Пощечина истории", "Безответственные упражнения в клевете на народ", "Провинциал в роли обличителя" - таковы были заголовки статей. Смысл их сводился к тому, что Люс не может понять всей сложности исторического процесса; он не хочет отдать себе отчета в том, что нельзя поливать грязью все развитие Германии после тридцать третьего года; да, расстреляли десятки тысяч, но это были коммунисты; да, были эксцессы с евреями, но это вызывалось позицией западных держав, развязавших под дудку Сталина вторую мировую войну; да, Гитлер виноват во многом, но если бы не измена и саботаж, то неизвестно, куда бы повернулось развитие событий ("Мы, естественно, приветствуем крушение гитлеризма, но история есть история, и „песня будет хрипом, если ее лишить нот“); да, были концлагеря, но все разговоры о зверствах и душегубках - это вымысел русских, они сами построили в Аушвице и Майданеке газовые печи, а американцы пошли у них на поводу; да, были ненужные жертвы, но отыщите на сфабрикованных союзниками фотографиях, где были горы туфель, хоть пару одинаковых; кому нужны были вставные челюсти, экспонируемые так называемыми антифашистами, плохо говорящими по-немецки, если вставная челюсть подходит лишь тому, для кого она сделана, - это как отпечатки пальцев: идентичных нет и не может быть... Вся гадость, которую можно было сфабриковать против немцев, - это продукция, сделанная представителями других наций. Обвинять немцев вправе лишь немцы, ни один другой народ не вправе присваивать себе роль судьи...
После того как эти статьи, обращенные к патриотическому пылу лавочника ("А мы что ж, были полными идиотами, когда сражались за Германию?!"), взбудоражили общественное мнение, Айсман отправился к Бауэру.
Тот внимательно ознакомился с газетными материалами и спросил:
- А какое это имеет отношение к нашему делу?
- Прямое, - ответил Айсман. - Этот фильм идет вразрез с нашей линией.
- Кто вам сказал, что мы собираемся обелять гитлеризм?
- А кто сказал вам, что я собираюсь спокойно наблюдать за тем, как унижают историю моей нации? Или я неверно понимал вас все это время, или что-то изменилось наверху? Может быть, я не информирован о новом направлении, которое избрал председатель Дорнброк?
- При чем здесь председатель? - поморщился Бауэр. - Просто я не люблю истерик. За истерикой я всегда вижу своекорыстные интересы, Айсман, а я знаю ваше прошлое...
- У нас с председателем одинаковое прошлое, господин Бауэр... В этих статьях, - Айсман тронул мизинцем папку, - не написано о том, как трактуется в фильме режиссера Люса роль Дорнброка во времена нашего прошлого. На него там сыплется больше шишек, чем на простых солдат, честно исполнявших свой долг перед нацией.
- Впрямую?
- Да. Дорнброк получает премию Гитлера, Дорнброк с Герингом в Донбассе. С привлечением хроники из "Дойче вохеншау".
- Что вы предлагаете?
- Ничего. Я считал своим долгом проинформировать вас.
- Беседа с Люсом будет бесполезной?
- Не знаю.
- Попробуйте с ним познакомиться.
Айсман поехал к Люсу. Режиссер смотрел на него с некоторой долей изумления: человек оперировал правильными формулировками, доводы его были безупречны, но самая сердцевина его логики была тупой и старой.
Посмеявшись над Айсманом, Люс сделал заявление для прессы о том, что на него пытались оказать давление "определенные круги" в связи с предстоящей премьерой его нового фильма. Он отказался ответить на вопросы: "Какие круги? Кто именно?"
Он не назвал Айсмана только потому, что Ганс Дорнброк, услыхав это имя, сказал ему:
- Он из ведомства охраны концерна... - Рассмеялся и добавил: - Мой служащий. Страшная сволочь, но умный мужик, со своей позицией...
- Фашизм - это позиция? - удивился тогда Люс.
- Если хочешь - да, - ответил Ганс и рассказал Люсу о разговоре, который состоялся при нем между отцом и Бауэром. "Стоит ли волноваться, Бауэр? - говорил старый Дорнброк. - Ну еще один ушат с грязью. Обидно? Конечно. Но неужели это может волновать серьезных людей? Нас с вами? Ганса? Вы предпринимаете шаги и ставите меня в смешное положение, а нет ничего глупее смешного положения. Пусть этот Люс выпускает свой фильм. Идеально было бы противопоставить его фильму другой, объективный, наш. Но поднимать шум вокруг него - это значит лить воду на мельницу наших противников. Они ведь с нами ничего не могут сделать, потому что в наших руках сила. А умная сила позволяет говорить о себе все что угодно. Она лишь не позволяет ничего против себя делать. Надо быть бескомпромиссным, лишь когда возможна серьезная акция - вооруженный бунт, биржевая провокация, отторжение сфер интересов!.. А так?.. Надевать терновый венок страдальца на голову художника, который честолюбив, беден, одержим идеей, владеющей им в настоящий момент? Стоит ли? Обратите внимание на то, что я сказал об идее, которая овладела им „в настоящий момент“. Художник как женщина, настроения его изменчивы... Об этом бы тоже подумать... Время идет, оно таит в себе непознанные секреты и сюрпризы... Время, Бауэр, всегда работает на сильных..."
Ганс тогда предупредил Люса:
- Бойся Айсмана... Это человек страшный... Я его, во всяком случае, боюсь...
- Так уволь его, - посоветовал Люс. - Это в твоей власти.
Ганс отрицательно покачал головой.
- Нет, - ответил он, - это не в моей власти. Я даже не заметил, как стал подданным дела, а не хозяином его...
Фильм Люса в Федеративной Республике практически замолчали, об этом Бауэр позаботился. Премии, полученные картиной в Венеции, Сан-Франциско и Москве, были обращены против Люса: "Его хвалят иностранцы за то, что он топчет историю нации".
- А вот если он захочет и впредь продолжать драку, - сказал Бауэр Айсману, - тогда надо предпринять определенные шаги. Если он, несмотря ни на что, решит продолжать свои игры, мы его сомнем, но не как заблудшего, а как провокатора.
Об этом Ганс Дорнброк не знал. Он не знал, что, когда Люс работал над новой картиной, снималось практически два фильма. Один делал Люс, а второй - люди, приглашенные Айсманом; фиксировались все шаги режиссера; снимали самые, казалось бы, незначительные мелочи - даже такие, как организация массовок его ассистентами: заставляют они своих актеров подыгрывать в толпе, чтобы получился нужный Люсу эффект, или кропотливо отыскивают факты без предварительной их "организации".
Как истинный художник, Люс был одержим и доверчив. Это и должно было его погубить. Он об этом не знал, он ведь не работал в гестапо, где хранились материалы на ведущих кинематографистов и писателей рейха; об этом пришлось вспомнить Айсману, и ему доставило большое удовольствие это воспоминание...
2
- Милый мой, нежный, добрый... Люс, родной, я не могу... Ты обязан понять. Ты не должен был даже приезжать ко мне с этим. Ты понимаешь, что это может повлечь... Дети останутся без матери, я никогда не смогу им ничего доказать... не говорить же им, что я полюбила тебя, а их отца я разлюбила давно и что мы просто поддерживаем видимость дома... что все у нас пакостно и мерзко... Они так любят отца.
- Я бы не просил тебя об этом, Эжени, если бы не попал в капкан... Что-то случилось, понимаешь? Меня взяли в капкан...
- Мои родители тоже не смогут понять меня, они такие люди, Люс...
- Прости меня... ты права, я не должен был приходить к тебе с этой просьбой... Просто я оказался в тупике. Я растерялся.
- Ты не назвал меня?
- Я не назову тебя. Я сниму показание... Вернее, это не было показанием. Это был разговор...
- Если бы ты любил меня, ты бы не упомянул моего имени даже в разговоре.
- А если из-за того, что ты не хочешь дать показаний, я попаду в тюрьму?!
- Я провела с тобой ночь, Люс... Это невозможно, пойми... Я ведь не потаскуха с улицы... Я увлеклась тобой, но ты - это мое, и никто никогда не должен об этом узнать...
- Я - это твое, - повторил Люс, - ты заметила, мы все время говорим каждый о себе...
- Я говорю сейчас не о себе. Я говорю о детях. Прости меня, может быть, я сентиментальная немецкая клуша, но я...
- Я такой же сентиментальный немецкий отец. В этом мы квиты. Будь здорова, Эжени, постарайся на меня не сердиться.
- Если бы ты любил меня, ты бы не сказал сейчас так жестоко.
- Да? Может быть. Но мы что-то не очень говорили о любви. Мы ею занимались. Наверное, это очень плохо. Тебе плохо дома, и мне плохо, и мы решили попробовать обмануть самих себя. А в этом нельзя обманывать, потому что тогда начинается скотство... Ну, я пойду. А то наговорю еще каких-нибудь гадостей. Единственное, на что я не имел права, так это слушать тебя, когда ты рассказывала мне, какой у тебя мерзавец муж, как он жесток с тобой и как он предает тебя со шлюхами... Нора, видимо, говорит про меня то же самое.
Люс поднялся и, не попрощавшись, ушел. Он ехал по городу на огромной скорости, и ветер рвал его волосы, и это было все, что он воспринимал сейчас в мире, - ветер, который рвал его волосы.
"В столб, - лениво и как-то отстраненно думал Люс, - и все. Хватит. Я даже боли не почувствую - машина взорвется... Кто может понять, как устает художник? Каждая картина - это пытка. Даже если предаешь себя ради денег. И предательский фильм надо сделать так, чтобы в нем была закончена логика предательства, сюжет предательства и чтобы это понравилось зрителям-предателям... Хорошо, что она сейчас мне все сказала... Хоть не будет иллюзий! Я - пуля на излете. И надо признаться себе в этом. Поэтому сейчас надо вернуться к прокурору и показать зубы, а не искать столб. Хотя это же он призывал показать зубы? Он тоже играет какую-то свою игру, эта старая сволочь".
После того как Люс сделал дополнительные сообщения Бергу, и в частности сказал, что никакой женщины с ним в ту ночь не было и что он был один, Берг предъявил ему обвинение в лжесвидетельстве, в сокрытии фактов по делу гибели Дорнброка и, для того чтобы следствие могло продолжаться нормально, вынес постановление о его аресте.
3
- Алло, соедините меня с Венецией, остров Киприани, пансионат Корачио, фрау Люс. Да, немедленно. - Берг обернулся к секретарше и попросил: - Проверьте еще раз, чтобы разговор писался на пленку. Этот разговор я приобщу к делу. Да, да, слушаю вас! Хорошо, я подожду. - Он снова обернулся и секретарше.
- Я проверяла трижды, господин прокурор... Все в порядке. Диктофон подключен к сети.
- Хорошо, - проворчал Берг. - Она сейчас на пляже. Это рядом, за ней пошли. Знает, что муж в тюрьме, и лежит на пляже... Какая прелесть, а?
- Как он ведет себя в камере, господин прокурор? - не сдержавшись, спросила секретарша - ее одолевало любопытство.
- Хорошо, - ответил Берг. - Он ведет себя пристойно. Алло! Да, да! Фрау Люс, здравствуйте! Прокурор Берг. Я звоню к вам вот по какому поводу... Уже читали? Понятно. Скажите, фрау Люс, что вы хранили у себя в ларчике, в спальной комнате?
- Он отравился именно тем порошком? - после долгой паузы спросила Нора Люс.