- Вы обещали, что эта операция пойдет через вас, через ваших шведских друзей, - сказал Дигон, трижды просмотрев материалы. - Вы меня поставили в крайне затруднительное положение...

    - Это вина ваших сотрудников, которые болтают, как бабы. Вы сможете как-то пригасить это дело через Даллеса? Он зоологичен по отношению к красным.

    - Но это не Москва...

    - Безразлично.

    - Он считает, что весь спор между Москвой и Мао - это далекий стратегический план красных, чтобы усыпить нашу бдительность...

    - Да, он никогда толком не занимался марксизмом, ему трудно понять существо разногласий между Кремлем и маоизмом. Вы правы...

    - Что вы можете предложить? - спросил Дигон. - На карту поставлена моя репутация...

    Дорнброк закрыл глаза и сдержался; ему хотелось сейчас рассмеяться - Дигон заглотал крючок. Дорнброк давно готовил этот удар. Он сейчас проверял Дигона. Тот на какое-то мгновение доказал свою озабоченность, более того - испуг, и Дорнброк сделал вывод, что Дигон никак не консультировал свои торговые операции ни с государственным департаментом, ни с ЦРУ, которые могли бы санкционировать его торговлю с Китаем в плане общего зондажа, выгодного правительству. Дорнброк сейчас получил еще одно подтверждение своему давнишнему убеждению, что Дигон во всех своих операциях преследует лишь собственные выгоды, а никак не выгоды Америки. Главное, что Дигон теперь у него в руках. Он теперь пойдет за ним, за Дорнброком, а Дорнброк во всей азиатской комбинации преследует не своекорыстные выгоды концерна, но будущее германской нации, которая должна быть нацией со своим сверхмощным оружием. Для этого он готов пожертвовать сотнями миллионов марок... Надо уметь терять: только такой человек, который умеет легко терять, может в конце концов найти.

    ...Айсман дожидался вызова в соседней каюте. Она была обшита голубым атласом. По разводам наперегонки бегали острые зеленые зайчики - по морю шли мелкие, быстрые, пожирающие друг друга волны.

    Когда его пригласил Дорнброк, Дигон впился своими цепкими выпуклыми глазами в Айсмана и быстро, оценивающе оглядел его фигуру, лицо, костюм; Айсман отметил даже, что американец успел обратить внимание на его хромоту, хотя, когда он стоял, хромота не была заметной.

    - Доложите план возможных мероприятий, Айсман, - сказал Дорнброк. - Подробно, как вы докладывали мне. Этот господин не просто мой друг, этот господин помогает нам делать общее дело, так что предельная откровенность, предельная.

    Айсман ожидал, что Дорнброк пригласит его сесть, но председатель этого делать не стал, углубившись в просмотр бумаг.

    - Есть, по крайней мере, три надежных варианта... Первый: в наших возможностях сделать в филиале ЦРУ на Дэй-Шао-Чоу маленький пожар. Это наши люди в Гонконге могут гарантировать...

    - Материалы, - Дигон ткнул пальцами в папку, лежавшую на столе, - уже могли уйти в Штаты.

    Айсман отрицательно покачал головой:

    - Я прилетел оттуда вчера. До понедельника не уйдут, сегодня уик-энд.

    - Так. Дальше?

    - Можно провести операцию запутывания...

    - То есть?

    - Мы постараемся поставить вашим парням в Гонконге и Сингапуре парочку противоречивых материалов, которые опровергали бы эти - компрометирующие вас...

    - Уже лучше. Еще что?

    - Устранить тех ваших сотрудников, которые открывают тайны врагам...

    - ЦРУ мне не враг.

    - Я понимаю... Но ведь они говорили об этом не ЦРУ. Ваша разведка лишь перехватила эти разговоры...

    - Нет, нет, - сказал Дигон, - не годится. Кому нужна кровь в нашем деле...

    - Какой вариант вы утвердите? - спросил Айсман. - Какой из первых двух?

    - Второй. Это лучше...

    - Но этот вариант тоже не вегетарианский, - заметил Айсман, - здесь нам придется тоже несколько пошуметь.

    - Не понимаю, - сказал Дигон.

    - Это не наше дело, Айсман, - заметил Дорнброк. - Вы делаете свое дело, и нам нет нужды знать, как вы его делаете. Мы лишь оценим результаты вашей работы. Итак, утверждаем второй вариант...

    Все было разыграно точно. Айсман не был участником комбинации - в данном случае его не посвятили в подробности. Поэтому его доводы, как и вопросы Дигона, звучали убедительно и очень искренне... Беседа была записана на пленку и снята двумя микрокинокамерами. Синхронность звука и текста была очевидной. Дигон дал санкцию на акт, направленный против его страны, против Центрального разведывательного управления. Сегодня Дигон будет ознакомлен с этими материалами - тут надо бить в открытую. От него потребуют решения: либо он во всем идет с Дорнброком, либо его сегодняшняя беседа, направленная против его правительства, и его предложения, которые караются по федеральному закону, будут переданы в Вашингтон, и тогда ему придется тяжко - конкуренты утопят его, стоит лишь Дорнброку начать бой. Надо загнать его в угол, проиграть с ним партию, подобную той, которую Гейдрих некогда играл с ним самим. Дело есть дело, тут нельзя церемониться - карты на стол, решение должно быть принято сразу же... Дигон не готов к таким методам - он сломается. Он станет человеком Дорнброка... Таким образом, в нужный момент и в определенный час сработают такие механизмы, которые приведут в действие людей в сенате и конгрессе, заинтересованных в Дигоне. И сделает это Дигон во имя Германии, которую представляет Дорнброк. Он не сможет этого не сделать, ибо он попался. Они же прагматики, эти американцы, Дорнброк всегда видел в этом их главный недостаток. У них вместо бога бизнес. А у него бизнес во имя бога, которым для него стало будущее нации.

    - Кто этот парень? - спросил Дигон, поднимаясь (скрытые в фальшивых иллюминаторах камеры шли за ним следом). - Он производит впечатление делового человека.

    - Верно, - ответил Дорнброк, глядя на Дигона с улыбкой, - он прошел хорошую школу у Гиммлера...

    "Ну что?! - думал он, рассматривая в упор Дигона. - Теперь понял?! И теперь ты еще ничего не понял. Только один я понимаю главное: когда на полигонах Азии мы отработаем оружие мести из твоего урана, твоей стали и твоих денег, мы, немцы, станем хозяевами положения, потому что миллиарды азиатов будут выполнять нашу волю, одетую в броню оружия возмездия, нашего оружия!"

    Люс купил бутылку виски в самолете: здесь это было значительно дешевле, чем на земле, - без пошлины. Американцы, летевшие в Сайгон и Сингапур, покупали по десять - пятнадцать блоков сигарет. Стюардессы были в длинных малайзийских юбках, громадноглазые, с тонкими руками, которые Люсу казались шеями черных лебедей - так грациозны были их движения и так они дисгармонировали с резкими и сильными кистями коротко стриженных парней в военных куртках, которые протягивали девушкам деньги.

    Люс раскупорил "Балантайн" и сделал два больших глотка из горлышка.

    "Так же пил Ганс, - вспомнил он, - значит, прирежут меня или траванут, как бедного Дорнброка. И у него так же тряслись тогда руки. Только у меня дрожь мельче, чем у него. Как озноб. А у него руки дрожали в те моменты, когда он после глотка смотрел на меня и ждал ответа, а я думал, что он несет бред. Миллиардерским сынкам можно нести бред. Мне надо молчать, чтобы иметь возможность выразить свои мысли в фильме, не пугая заранее продюсера. А им можно говорить все, что заблагорассудится, этим сынкам... Вот как можно обмануться, бог мой, а?! Больше всех в его гибели виноват я... Выходит так... Только у него тряслись руки, потому что он впервые решил стать гражданином, а у меня руки трясутся потому, что я и сейчас не могу стать мужчиной. Какой там гражданин... Мразь, настоящая мразь..."

    Облака под самолетом громоздились огромными снежными скалами. Они были пробиты наискось сильными сине-красными лучами заходящего солнца. Здесь, в Азии, они были какие-то особые, эти облака. В Европе они были плоские, а здесь громоздились, словно повторяя своей невесомостью грозные контуры Гималаев.

    "Но все-таки Нора напутала в главном, - подумал Люс, сделав еще один глоток, - она смешала доброту с безволием. Она решила, что я безвольная тряпка, и сказала мне, что я женился на ней из-за ее наследства. И этим она угробила наш альянс, именуемый католическим браком. Это значит, я жил десять лет с человеком, который не верил мне ни на йоту. Хотя Паоло прав - все от комплекса... Наследство папы-генерала... Мы получили от него в подарок „фольксваген“, прошедший сорок две тысячи... Конечно, я женился на этом „фольксвагене“, на ком же еще?! „Мы не можем разойтись, потому что у нас дети!“ Но я ведь плохой отец, по твоим словам! А ты отменная мать! „Кому нужны твои фильмы?! Кому?!“ Все верно. Никому. Дерьмо, а не фильмы. А вот этот может получиться. Потому что продюсеры под него не дали ни копейки... А тебе, моя радость, придется пойти поработать в оффис... Триста сорок марок в месяц - за культурные манеры и благопристойную внешность. Если человеку говорить десять лет, что он свинья, он в это уверует - так, кажется, в пословице? Но я пока еще капельку верю в то, что остаюсь человеком..."

    Он купил билет из Берлина с десятичасовой остановкой в Венеции. Там он сразу же поехал по главному каналу, сошел на Санта Лючия, не доезжая остановки до площади Святого Марка, чтобы еще раз - второй раз в жизни - пройти по махоньким улочкам, мимо "Гритти", выпить чего-нибудь крепкого в павильоне на набережной, который всегда пустует, несмотря на рекламу и рисунки с обещанием самых дешевых блюд: англичанам - английских, янки - американских... Этот несчастный павильон всегда пустует, потому что Хемингуэй обычно пил в соседнем "Гарри".

    Там, постояв на площади, Люс мучительно вспоминал название римского фонтана, куда надо бросить одну монету, чтобы вернуться в Вечный город, две - чтобы жениться на любимой, а три монетки надо кидать тому, кто хочет развестись...

    "Почему я уперся в этот проклятый фонтан? - подумал тогда Люс. - А, ясно, просто здесь, на Святом Марке, нет фонтана, а моя мещанская натура вопиет против этого: такая громадная площадь - и без фонтана. А поставь на ней фонтан - все бы рассыпалось к чертовой матери: гармония разрушается одним штрихом раз и навсегда".

    Он сел на пароходик, который отходил на остров Киприани, и поехал к жене и детям. Он ехал лишь для того чтобы сказать Норе о разводе и оговорить все формальности.

    ...Разговор на Киприани был долгим, хотя Люс уверял себя, что он едет к ней на пять минут и на час - к детям.

    - Если ты приехал только для того, чтобы сказать мне о разводе, - побледнев, сказала Нора, - тогда тебе незачем видеться с детьми: они все понимают, это садизм по отношению к ребятам. Я к этому привыкла, но я не думала, что ты можешь быть таким жестоким и по отношению к детям...

    "Хорошо бы взять с собой камеру, - думал он о постороннем, чтобы не взорваться и не нагрубить, слушая вздор, который несла Нора. - Хотя лишний груз... Багаж стоит чертовски дорого... А сколько потребуется пленки? Оставить в номере нельзя - засветят... Нет, надо надеяться на блокнот, диктофон, а главное - на память. Но какая же сволочь этот Карлхен - как он трусливо убежал от меня! Есть фанатики-ультра: правые и левые. А этот фанатичный центрист: во всем и всегда - с властью! С любой, но с властью!"

    - Когда я приехала от дедушки, ты развлекался у проституток! Да, у проституток в Мюнхене! Мне сказала об этом Лизхен!

    - Она что - держала свечку? ("Берг прав: искусство сейчас на распутье. Нацистам выгодно такое искусство, герои которого поют старогерманские песни и ходят в народных костюмах - посмешище всему миру. Это же не ансамбль танца, а народ. То, что позволительно ансамблю, непозволительно стране. Они хотят таким образом сохранить традиции. А какие у нас традиции? От Фридриха Великого - к Бисмарку, а потом через кайзера - к Гитлеру. Сохранить традиции - дело этнографов; прогресс тем и замечателен, что разрушает традиции, утверждая себя в новом. Керосиновая лампа - нежная традиция ушедшего века...")

    - Мне ты все время твердишь: "экономия, экономия, экономия во имя моей работы", а сам кидаешь деньги на ветер со своими друзьями и шлюхами, которые тебя предают на каждом углу!

    ("В Берлине сто тысяч углов, на каком именно? Что она несет?")

    - Кто тебе это сказал?

    - Мои друзья...

    - А мои враги, - закричал он, - рассказывали мне сто раз о том, как ты утешаешься от моего садизма со своим доктором! Мой садизм - это когда я не сплю с тобой... А я во время работы становлюсь импотентом! Ясно тебе?!

    ("Ничего, пусть помолчит минуту, а то у меня голова начала кружиться от ее слов и сердце жмет... Так можно довести до инфаркта... А может, она психически больна? Слава богу, молчит... Почему я думал о традициях?.. Ах да... Берг... Старики хотят, чтобы мы делали такие же фильмы, как те, которыми они умилялись в немом кино... Пусть тогда ездят на лошадях, а не на машинах. Все наши лавочники боятся лезть в технику - они в ней ни черта не понимают, потому что неграмотны, а в кино лезут все, это же так легко - делать кинематограф! Старому лавочнику неинтересно читать книгу о молодом физике, ему непонятен мир этого нового человека; ему хочется читать о себе самом, чтобы все было ясно и просто: порок наказан, добродетель, капельку пострадав, восторжествовала. „Детишки, подражайте добродетели, видите, зло отвратительно!“ Вот так они и цепляются за штанину прогресса. И выходит, что „нога техники“ шагнула черт-те куда, а „нога духа“ - в болоте, потому что за нее уцепились старые лавочники. Им бы о своих детях подумать, но они не могут - честолюбие не позволяет: „Глупая молодость, что она смыслит в жизни?!“ Так и подталкивают своих детей к бунтам! Черт, теперь сердце зажало... А, это она снова о том, что я развратное животное...")

    - Зачем же ты тогда живешь со мной? Разве можно жить с развратным животным? Ты ведь такой гордый человек...

    - Какой же ты негодяй! Разве бы я жила с тобой, если б не дети?!

    ("Если я сделаю этот фильм, я принесу больше пользы детям, чем когда она возит их на пляжи... Это заставит их определить позицию в жизни - с кем они? Детям не будет стыдно за меня... Это ужасно, когда детям стыдно за родителей... Сын Франца смеется над отцом в открытую: „Наш лакей пишет очередной трактат о пользе виселиц в борьбе с коммунизмом“. Так и говорит. Но при этом покупает машины и девок на деньги отца. И ни во что не верит. И о стране говорит „загаженная конюшня“. Я бы застрелил такого сына... А Франц только смущенно улыбается и продолжает писать свои лакейские трактаты...")

    - Хватит, Нора. Это нечестно... Я ведь не устраиваю слежку за тобой... А мог бы... И я все знаю про этот самый порошок в нашей спальне... Хватит...

    Потом были слезы; она говорила, что надо забыть "все гадости и глупости прошлого". А он повторял только одну фразу: "Нора, все кончено".

    Втайне - сейчас в самолете он признался себе в этом - он надеялся, что все еще может наладиться. Но он повторял свое "Нора, все кончено", потому что он и верил и не верил ее обещаниям "начать все наново - без идиотских сцен". Она снова начала плакать, а потом, зло прищурившись, сказала ему: "Ты женился на мне из-за наследства..." Тогда он повернулся и вышел. Она закричала вдогонку: "Люс! Фердинанд! Фред! Вернись! Иначе будет плохо! Вернись!" Раньше это действовало - "сумасшедшая баба, повесится в туалете", - и он возвращался. Сейчас, перепрыгивая через три ступеньки, он бежал вниз, словно за ним гнались, и в ушах звучало: "Ты женился на мне из-за наследства, а когда я сказала тебе, что отец ничего мне не оставил, ты пришел с разводом!"

    Руки перестали дрожать, телу стало тепло, а ноги сделались горячими - все те шесть часов, что он добирался до римского аэропорта и ждал самолета, пальцы ног были ледяными, бесчувственными. Только сейчас, когда самолет перевалил Гималаи и он крепко выпил, многочасовое ощущение холода оставило Люса.

    "Из моих восьми картин, - подумал он, снова прикладываясь к бутылке, - пять я сработал для того, чтобы Нора не чувствовала разницы между домом ее родителей и моим домом... Я смущался своей бедности и старался выполнить ее желания еще до того, как она их загадывала... Она забыла, что ее папа получал ежемесячно деньги от армии, а мне надо было каждый раз срывать с себя кожу и прикасаться обнаженными нервами к току высокой частоты - только тогда срабатывает искусство. Я шел на компромисс с собой ради нее. Я прикасался к току, и мне было больно, но я вместо правды делал сладкий суррогат, чтобы она с детьми ездила к морю. Я продал себя раз пять. А ведь я держал в руках правду... Все, хватит. Горе не беспредельно. Только счастье не имеет пределов... Что же, - грустно улыбнулся Люс, - назову эту, если получится, просто „4“. Без „1/2“ - я никогда не работал с соавторами. Господи, никогда мне не было так пусто, как сейчас. Раньше я думал не о себе, а о том, что будет с Норой и детьми, если меня не станет. Почему я должен всегда думать об этом? Нет, Люс, эту картину ты будешь делать, не думая о том, что будет с ними... Ты будешь делать ее только для того, чтобы подраться насмерть с теми наци, которые вновь хотят править страной! Предать себя можно не только в городе, под пыткой, но и в любви, а это самое страшное предательство, потому что здесь все зависит от самого себя, Люс... Или не Люс... Какая разница - что я, один такой на свете?"

    "В день своего приезда Л. посетил директора античного музея Ваггера и остановился у него на ночь. Ваггер эмигрировал из Германии в 1933 году. По убеждениям близок к левому крылу социал-демократии, постоянно переписывается с прокурором Бергом. Наутро вместе с Джейн Востборн, работающей в музее в качестве реставратора (жена начальника отдела американской контрразведки в консульстве, англичанка, рождена в Лондоне в 1935 году, в Штатах жить отказалась), Ваггер и Л. посетили редакции газет, освещавших переговоры и визит в Гонконг и Пекин г-на Д. После этого они отправились в кабаре, где выступал „мюзикл Шинагава“, и опросили всех, кто знал об отношениях Исии и Д. Ряд проведенных мероприятий по прослушиванию дает все возможности предполагать выход Л. на узловые, многое объясняющие моменты, связанные с визитом Д. в Кантон и Синьцзянь. Предполагается, во-первых..."