Он продолжал рыдать и в машине, положив свою голову на худенькую, птичью грудь Самуэля, а тот тихонько гладил его голову и шептал:
- Ну, не надо, мальчик, не рви свое сердце, видишь, я вернулся, бог не оставил меня в беде...
Братья сидели в громадном "кадиллаке" и плакали, а кругом веселилась шумная толпа, праздновавшая победу, которую привезли из Европы ребята в зеленых куртках, и сквозь эту толпу было трудно ехать, шофер все время сигналил, то и дело оборачивался назад и с ужасом смотрел на живого мертвеца, который задумчиво гладил голову хозяина, крупнейшего банкира страны, человека, считавшегося одним из серьезнейших финансистов Америки.
Самуэль умер на следующий день. Он умер у себя в комнате, когда поднялся и подошел к окну и увидел маленький нью-йоркский садик, в котором ровными рядами были высажены розы и глицинии - точно такие же, как у нацистов, в Тюрингии, в тридцать восьмом году.
На похоронах, после панихиды в синагоге, тело Самуэля Дигона было перенесено в зал заседаний "Нэшнл банка". Здесь, выступая с кратким словом, Барри сказал:
- Вопреки традициям предков мы привезли Самуэля сюда, чтобы с ним могли попрощаться все те, кому дорога демократия, дарованная нашей стране мужеством ее сограждан и богом. Мы привезли Самуэля сюда, потому что традициями наших детей стали традиции Америки. Теперь, наученные бандой нацистов, мы станем непримиримы ко всем и всяческим проявлениям фашизма, где бы и в какой бы форме он ни возродился. Мы будем сражаться против фашизма как солдаты, с оружием в руках. Мы будем мстить не только за Самуэля - он лишь один из шести миллионов безвинно погубленных гитлеровцами евреев. Мы будем мстить за сотни тысяч погибших американцев и англичан, французов и поляков, русских и чехов. Прощение рождает прощение - гласит мудрость древних. Нет. Отмщение родит прощение или хотя бы даст нам возможность смотреть на немцев без содрогания и ненависти. Все те, кто был с Гитлером, все те, кто воевал под его знаменами, все те, кто привел его к власти и поддерживал его, должны быть наказаны. Мы не можем исповедовать доктрину душегубок, виселиц и пыток. Мы будем исповедовать закон. И этот закон воздаст каждому свое. Прости меня, брат, за то, что я не смог тебе ничем помочь! Спи спокойно, ты будешь отмщен!
ИСАЕВ
1
"А с ногами-то плохо дело, - подумал Максим Максимович, - и самое обидное заключается в том, что это в порядке вещей. Увы. Шестьдесят семь - это шестьдесят семь: без трех семьдесят. Возрастные границы - единственно непереходимые. Как лишение гражданства: туда можно, а обратно - тю-тю".
Он старался растирать ноги очень тихо, чтобы не разбудить Мишаню, всегдашнего своего спутника на охоте, механика их институтского гаража, но Томми, услыхав, что хозяин проснулся и трет ноги щеткой, поднялся, громко, с подвывом зевнул и вспрыгнул на сиденье. Он всегда спал у них в ногах - возле педалей "Волги". Но когда хозяин просыпался и начинал растирать щеткой ноги, Томми сразу же забирался на сиденье и ложился на Мишаню.
- Рано еще, - буркнул Миша, - ни свет ведь, ни заря, Максим Максимович... Не прилетели еще ваши куры...
- Сейчас мы уйдем, не сердись...
Но Миша уже не слышал его. Повернувшись на правый бок, он укрыл голову меховой курткой и сразу же начал посапывать - он засыпал мгновенно.
...Серая полоска над верхушками сосен была молочно-белой. Мир стал реальным и близким; Исаев увидел и валуны, которые торчали из тумана, и воду возле берега, которую, казалось, кипятили изнутри - такой пар дрожал над ней; увидел он и трех уток, которые плавали возле берега, то исчезая в тумане, то рельефно появляясь на темной, кипевшей воде.
Максим Максимович любил бить влет: когда сталкиваются точности двух скоростей - птицы и дроби, - в этом есть что-то от настоящего соревнования. Мишаня, правда, смеялся над Исаевым: и над его маскировочным халатом, и над винчестером с раструбом, и над особыми патронами, которые специально заряжал доктор Кирсанов, и над тем, как Исаев мазал по уткам с близкого расстояния. Сам Мишаня ко всей этой столь дорогой Исаеву охотничьей игре относился отрицательно: он сидел на зорьке в черном пиджаке, видный за версту, с курковой тулкой, патроны у него были отсыревшие; иногда он начинал петь песни, что приводило Исаева в ярость, но он боялся крикнуть, чтобы тот замолчал, потому что все время ждал появления уток - на вечерней зорьке они появляются из серых сумерек неожиданно и столь же неожиданно исчезают, охотнику остается лишь мгновение на выстрел. Однако, несмотря на все это, Мишаня на охоте был удачливее Исаева, и уток всегда приносил больше, и всегда вышучивал Максима Максимовича, когда они сидели по вечерам у костра и готовили себе кулеш.
Исаев решил поэтому взять этих трех уток, чтобы утереть рос Мише. Он выждал, пока утки сошлись, и выстрелил. Одна осталась лежать на воде бесформенной и жалкой, враз утратившей свою красоту, и то, что Исаев заметил это, помешало ему снять тех двух, которые свечой поднялись в серый туман. Одну он все-таки снял, но радости ему это не доставило.
- Чего, консервы будем открывать? - смешливо спросил Мишаня, хлопотавший у костра.
Исаев молча бросил двух уток к его ногам и сказал:
- Сегодня твоя очередь щипать, ты - пустой.
- Это почему же я пустой? - обиделся Мишаня и приоткрыл край брезента: там лежали три кряквы. - Они ко мне прямо сюда садятся. На болотце. Я их из машины бью.
Исаев снял сапоги и сказал:
- Издеваешься, да? Вода закипела?
- Дрова сырые, Максим Максимыч. Я уж их и бензином, и по-всякому... Критиковать вас буду - сухой бензин вы должны были купить, у вас в "Спорте" приятели работают...
- Не было сухого бензина, не ругайся. Туристский сезон...
- Вот из-за туристского сезона на поезд свой опоздаете... Народу на станции, наверное, тьма - пятница...
- Кто ж в пятницу едет в город?
- Колхозники - кто... Мы к ним, они - к нам, обмен опытом... - Мишаня засмеялся. - А вот для Томми вашего овсянки тут не достанешь... Чем я его две недели прокормлю?
- Я раньше вернусь... Через десять дней вернусь... Ты его покорми пшенкой или ядрицы в сельмаге возьми. Только ядрицу сначала в холодной воде замочи, ладно? И нормальной солью присаливай, а то он рыбацкую не переносит.
- Будет сделано, - ответил Мишаня. - Я тут с ним без вас всех птиц перестреляю.
Исаев ощипал уток, сварил кулеш, потом два часа поспал на стареньком надувном матраце возле озера, побрился, надел свой брезентовый походный пиджак и отправился на станцию - на прямую, через лес, до нее было десять километров. Мишаня предлагал подвезти, но Исаев отказался:
- Все равно самолет у меня только завтра утром, успею. Отдыхай, Мишаня. До встречи.
На станции народу было действительно полным-полно, билеты в кассе кончились, дежурный по вокзалу ни в какие объяснения входить не хотел: "Всем вам на базар только б и шлендать!" - и пришлось договариваться с проводницей, которая пустила Исаева за трешницу в переполненный бесплацкартный вагон с условием, что часть дороги он проедет в тамбуре, а если придут контролеры, то всю ответственность за безбилетный проезд возьмет на себя.
До дома Исаев добрался только в два ночи, разбитый, с головной болью. На столе в кабинете лежала записочка: "М. М., два дня, как ваш директор наказывал позвонить ему домой или в институт из-за неприятностей. Очень искал. Нюра".
Почерк у лифтерши, которая дважды в неделю приходила к Исаеву убираться, был детский, чуть заваленный вправо, иногда она путала мягкий знак с ятем, и Максима Максимовича всегда это очень веселило, и записочки ее он хранил.
"Какие неприятности? - подумал он. - Через три часа мне надо быть на аэродроме. Сейчас звонить поздно, а в пять утра - слишком рано. Пусть они подождут со своими неприятностями до моего возвращения".
Он принял ванну, потом погладил серый костюм, в котором всегда выступал на ученых советах, взял несколько галстуков, долго размышлял над тем, стоит ли брать плащ - в Берлине август и сентябрь самые жаркие месяцы; сложил в чемодан три рубашки, легкие брюки, лекарства и вызвал такси - он любил приезжать на вокзалы и на аэродромы загодя.
Пройдя таможенный досмотр и паспортный контроль, он оказался среди шумной толпы японских и американских туристов, которые летели через Западный Берлин в Мадрид ("Странный маршрут - через Рим значительно быстрее"). Исаев вдруг усмехнулся, подумав о том, как поразительны смены человеческих состояний во времени: девять часов назад он стоял на зорьке, пять часов назад потел в тамбуре, сейчас толкается среди гомонливых американских старух с острыми локтями и фарфоровыми зубами, а еще через три часа он должен быть в западноберлинском институте социологии, чтобы оговорить график своих лекций и собеседований с коллегами по университету.
Это была его вторая поездка в западноберлинский институт социологии, и он, в общем-то, представлял себе программу. Он только не мог себе представить, что, когда самолет приземлится в Темпельгофе, и его встретят коллеги, и отвезут на завтрак, а потом поселят в респектабельном "Кайзере", и он получит у портье записочку от своего аспиранта из Болгарии Павла Кочева: "Профессор Максимыч, масса интересного материала, сегодня увижусь с сыном Дорнброка, может, задержусь на день-два, если хватит денег, позвоните на всякий случай ко мне в отель „Шеневальд“, мечтал бы вас повидать. Паша Кочев", и он позвонит Кочеву, и портье ответит ему, что "господин Кочев теперь не живет здесь, поскольку он запросил политическое убежище и переехал в другое место", - вот этого он себе представить не мог.
- Вы не скажете, как мне позвонить господину Кочеву по его новому адресу? - спросил Исаев.
- Нам неизвестен его новый адрес.
- Кто может знать?
- Вероятно, редактор "Курира" Ленц - он печатал интервью господина Кочева.
Исаев даже головой затряс - так все это было дико и неожиданно. Он нашел телефон "Курира" и позвонил Ленцу.
- Нам неизвестен его адрес, - ответил Лены. - Если вам очень нужен господин Кочев, обратитесь в полицию, они знают...
В полиции Исаеву сообщили, что делом болгарского интеллектуала Кочева занимался майор Гельтофф, однако никто из его сотрудников не знал адреса, по которому ныне проживает господин Кочев.
Исаев поехал в полицейское управление: майор Гельтофф, сказали ему, сейчас здесь в связи со срочным расследованием обстоятельств гибели Дорнброка-сына, но беседовать с майором Исаев не стал, потому что он увидел его, идущего по коридору, и сразу же отвернулся к стене, ибо узнал в нем своего "коллегу по работе в ставке рейхсфюрера" оберштурмбанфюрера СС Холтоффа, который по заданию шефа гестапо Мюллера проводил весной сорок пятого года операцию против него, Исаева, известного в то время Холтоффу как штандартенфюрер СС фон Штирлиц.
Исаев знал, что Шелленберг умер в пятьдесят четвертом; Айсман трудится в концерне Дорнброка. Единственный, кто исчез из поля зрения Исаева, был Холтофф.
Изменив голос, Исаев позвонил к майору из автомата.
- Право господина Кочева не открывать свой адрес, - отрезал майор, - он живет в демократической стране и пользуется гарантиями нашего законодательства. С кем я говорю?
- Со мной, - ответил Исаев и повесил трубку.
В тот же вечер Максим Максимович связался с профессором Штруббе, который отвечал за программу Исаева, и попросил внести коррективы для того, чтобы ближайшие три дня были у него совершенно свободными.
Назавтра Исаев посетил своего издателя, который третьим тиражом выпустил его монографию "Германия, апрель сорок пятого", и - впервые за все его поездки - не стал отказываться от предложенного гонорара. После этого он засел в библиотеке, пересмотрел гору литературы по математике и физике, сделал выписки из телефонных справочников Эссена, Киля и Гамбурга, связался по телефону с Мюнхеном и Франкфуртом и наконец нашел того, кого искал, - физика Рунге.
2
- Извините, что я к вам так поздно, доктор Рунге.
- Кто вы?
- Мое имя вам ничего не скажет, но дело у меня к вам крайне срочное.
Они стояли в дверях. Хозяин заслонил дверь и не приглашал гостя войти.
- Я сейчас занят. Очень сожалею...
- Минута у вас найдется?
- Минута - да. Только вряд ли "крайне срочное дело" можно решить за минуту.
- Это лицо вам знакомо? - спросил Исаев, показав Рунге маленькую фотографию.
- Очень знакомый молодой человек...
- Ему сейчас пятьдесят шесть.
- У меня плохая память на лица.
- Кто с вами работал в концлагере Фленсбург?
- Холтофф?
- Так это Холтофф или нет?
- Да... Пожалуй что... Мне кажется, что он, но я боюсь ошибиться. Хотя нет, точно, это Холтофф.
- Теперь посмотрите на это фото.
- Тоже он. Так постарел... Неужели жив?
- Ну а если жив, тогда что?
- Покажите оба фото еще раз.
- Может быть, нам все же договорить у вас в доме?
- Прошу. - Рунге пропустил Исаева в комнаты.
- Вероятно, вы сначала спросите, знаю ли я адрес Холтоффа, и сразу позвоните в федеральную комиссию по охране конституции?
- Я ни о чем вас не спрошу.
- Все надоело?
- Просто мне надо кончить работу, которой я отдал последние десять лет, а если я обращусь к властям, меня начнут таскать по комиссиям, комитетам и подкомиссиям... Я прошел через все это. Допросы, очные ставки, свидетельские показания в суде, оправдание обвиняемых...
- Все-таки Кальтенбруннера повесили...
- А остальные? Где Бернцман? Зерлих? Айсман? Где они? Бернцман в земельном суде. Айсман у Дорнброка. Зерлих в МИДе...
- Вы пропустили Штирлица, господин Рунге.
- Штирлиц спас мне жизнь.
- Если бы война продлилась еще месяц и русские танки не вошли в Берлин, Холтофф бы вас прикончил, несмотря на все старания Штирлица.
- Вы хотите, чтобы я предпринял какие-то шаги?
- Да.
- Зачем это нужно вам, если я не хочу этого? Я, которого Холтофф мучил, кому он прижигал сигаретой кожу, кого он поил соленой водой? Зачем это нужно вам, если я этого не хочу?
- Зло не имеет права быть безнаказанным, господин Рунге.
- Он одинок?
- Пять лет назад у него родился внук.
- Наши внуки не виноваты в том, что было.
- Верно. В этом виноваты деды.
- Объявив войну, я принесу зло его жене, детям, внуку. Вы призываете меня к мести, а я против мести. Чем скорее мир забудет ужасы нацизма, тем лучше для мира. Надо забыть прошлое, ибо, если мы будем в нем, мы не сможем дать будущее детям.
- Забыть прошлое? Очень удобная позиция для негодяев.
- Вы у меня в доме... Я не имею чести знать вас, но просил бы выбирать точные формулировки.
- Я точен в выборе формулировок. Нас здесь никто не слышит, надеюсь?
Рунге ответил:
- Нас здесь никто не слышит, но мое время кончилось. Так что, - он поднялся, - всего вам хорошего. Ищите мстителей в других местах.
- Сядьте, господин Рунге. Я не собираюсь забывать прошлое. Я не забыл, какие вы писали показания в первые дни после ареста. Я не забыл, скольких людей вы ставили под удар своими показаниями. Я не забыл, как на допросах вы клялись в любви и верности фюреру.
- Штирлиц...
- И благодарите бога, что я не приобщал ваши доносы к делу, иначе вам было бы стыдно смотреть в глаза Нюрнбергскому трибуналу, где вы вели себя как мученик-антифашист. Я имею слабость к талантам, поэтому я изъял из дела все ваши гадости и оставил лишь необходимые клятвы в лояльности. Благодарите бога и меня, Рунге, что по вашим доносам не посадили никого из ваших коллег. И прозрели вы не в тюремной камере. Вы прозрели, когда я отправил вас в спецотдел лагеря, в удобный коттедж. Вас поили кофе и кормили гуляшом, но на ваших глазах вешали людей, а там были талантливые люди, Рунге, очень талантливые люди. И не моя вина, что вас там начал пытать Холтофф, - тогда я уже не мог помешать ему...
- Штирлиц?!
- Штирлиц... Вы правы, я - Штирлиц.
Рунге отошел к окну. Он долго молчал, а потом повторил:
- Штирлиц...
Исаев усмехнулся:
- Штирлиц...
Рунге долго стоял возле окна и курил. Не оборачиваясь, он тихо сказал:
- Я напишу все, Штирлиц. Вам я готов написать все. Диктуйте.
- Нет... Господь с вами... Я пришел не для того, чтобы диктовать... Я пришел для того, чтобы вы не забывали... Я не хочу, чтобы Холтофф повторял с вашими внуками то, что он делал с вами...
3
- Доброе утро, могу я поговорить с майором Гельтоффом?
- Майор Гельтофф сейчас дома и просил не беспокоить его до одиннадцати.
- Пи-пи-пи...
"Стерва! - ругнулся Исаев. - То, что она не говорит обязательного „ауфвидерзеен“, сбивает меня с толку. Это от старых немцев. Все-таки тринадцать лет в Германии что-нибудь значат".
Исаев остановил такси:
- Вельмерсдорф, Руештрассе, семь.
Гельтофф жил на Гендельштрассе, но Исаев по привычке не назвал точного адреса. Первое время он и в Москве, когда ехал на такси, ловил себя на мысли, что называет Скатертный переулок вместо того, чтобы просить шофера отвезти его прямо на улицу Воровского.