Дюма Александр - Граф Монте-Кристо.

    Арматор с улыбкой следил за ним до самого берега, видел, как он выпрыгнул на мостовую и исчез в пестрой толпе, наполняющей с пяти часов утра до девяти часов вечера знаменитую улицу Каннебьер, которой современные фокейцы так гордятся, что говорят самым серьезным образом, с своим характерным акцентом: "Будь в Париже улица Каннебьер, Париж был бы маленьким Марселем".

    Оглянувшись, арматор увидел за своей спиной Данглара, который, казалось, ожидал его приказаний, а на самом деле, как и он, провожал взглядом молодого моряка. Но была огромная разница в выражении этих двух взглядов, следивших за одним и тем же человеком.

    Пока Данглар, вдохновляемый ненавистью, старается очернить своего товарища в глазах арматора, последуем за Дантесом, который, пройдя всю улицу Каннебьер, миновал улицу Ноайль, вошел в небольшой дом по левой стороне Мельянских аллей, быстро поднялся по темной лестнице на пятый этаж и, держась одной рукой за перила, а другую прижимая к сильно бьющемуся сердцу, остановился перед полуотворенной дверью, через которую можно было видеть всю каморку. В этой каморке жил его отец.

    Известие о прибытии "Фараона" не дошло еще до старика, который, взобравшись на стул, дрожащей рукой поправлял настурции и ломоносы, обвивавшие его окошко. Вдруг кто-то обхватил его сзади, и он услышал знакомый голос:

    – Отец!

    Старик вскрикнул и обернулся. Увидев сына, он бросился в его объятия, весь бледный и дрожащий.

    – Что с вами, отец? – спросил юноша с беспокойством. – Вы больны?

    – Нет, нет, милый Эдмон, сын мой, дитя мое, нет! Но я не ждал тебя… Ты застал меня врасплох… это от радости. Боже мой! Мне кажется, что я умру!

    – Успокойтесь, отец, это же я. Все говорят, что радость не может повредить, вот почему я так прямо и вошел к вам. Улыбнитесь, не смотрите на меня безумными глазами. Я вернулся домой, и все будет хорошо.

    – Тем лучше, дитя мое, – отвечал старик, – но как же все будет хорошо? Разве мы больше не расстанемся? Расскажи же мне о твоем счастье!

    – Да простит мне господь, что я радуюсь счастью, построенному на горе целой семьи, но, видит бог, я не желал этого счастья. Оно пришло само собой, и у меня нет сил печалиться. Капитан Леклер скончался, и весьма вероятно, что благодаря покровительству Морреля я получу его место. Понимаете, отец? В двадцать лет я буду капитаном! Сто луидоров жалованья и доля в прибылях! Разве мог я, бедный матрос, ожидать этого?

    – Да, сын мой, ты прав, – сказал старик, – это большое счастье.

    – И я хочу, чтобы на первые же деньги вы завели себе домик с садом для ваших ломоносов, настурций и жимолости… Но что с вами, отец? Вам дурно?

    – Ничего, ничего… сейчас пройдет!

    Силы изменили старику, и он откинулся назад.

    – Сейчас, отец! Выпейте стакан вина, это вас подкрепит. Где у вас вино?

    – Нет, спасибо, не ищи, не надо, – сказал старик, стараясь удержать сына.

    – Как не надо!.. Скажите, где вино?

    Он начал шарить в шкафу.

    – Не ищи… – сказал старик. – Вина нет…

    – Как нет? – вскричал Дантес. Он с испугом глядел то на впалые бледные щеки старика, то на пустые полки. – Как нет вина? Вам не хватило денег, отец?

    – У меня всего вдоволь, раз ты со мною, – отвечал старик.

    – Однако же, – прошептал Дантес, отирая пот с лица, – я вам оставил двести франков назад тому три месяца, когда уезжал.

    – Да, да, Эдмон, но ты, уезжая, забыл вернуть должок соседу Кадруссу; он мне об этом напомнил и сказал, что если я не заплачу за тебя, то он пойдет к господину Моррелю. Я боялся, что это повредит тебе…

    – И что же?

    – Я и заплатил.

    – Но ведь я был должен Кадруссу сто сорок франков! – вскричал Дантес.

    – Да, – пролепетал старик.

    – И вы их заплатили из двухсот франков, которые я вам оставил?

    Старик кивнул головой.

    – И жили целых три месяца на шестьдесят франков?

    – Много ли мне надо, – отвечал старик.

    – Господи! – простонал Эдмон, бросаясь на колени перед отцом.

    – Что с тобой?

    – Никогда себе этого не прощу.

    – Брось, – сказал старик с улыбкой, – ты вернулся, и все забыто. Ведь теперь все хорошо.

    – Да, я вернулся, – сказал юноша, – вернулся с наилучшими надеждами и с кое-какими деньгами… Вот, отец, берите, берите и сейчас же пошлите купить что-нибудь.

    И он высыпал на стол дюжину золотых, пять или шесть пятифранковых монет и мелочь.

    Лицо старого Дантеса просияло.

    – Чье это? – спросил он.

    – Да мое… ваше… наше! Берите, накупите провизии, не жалейте денег, завтра я еще принесу.

    – Постой, постой, – сказал старик улыбаясь. – С твоего позволения я буду тратить деньги потихоньку; если я сразу много накуплю, то еще, пожалуй, люди подумают, что мне пришлось для этого ждать твоего возвращения.

    – Делайте, как вам угодно, но прежде всего наймите служанку. Я не хочу, чтобы вы жили один. У меня в трюме припрятаны контрабандный кофе и чудесный табак; завтра же вы их получите. Тише! Кто-то идет.

    – Это, должно быть, Кадрусс. Узнал о твоем приезде и идет поздравить тебя со счастливым возвращением.

    – Вот еще уста, которые говорят одно, между тем как сердце думает другое, – прошептал Эдмон. – Но все равно, он наш сосед и оказал нам когда-то услугу! Примем его ласково.

    Не успел Эдмон договорить, как в дверях показалась черная бородатая голова Кадрусса. Это был человек лет двадцати пяти – двадцати шести; в руках он держал кусок сукна, который он согласно своему ремеслу портного намеревался превратить в одежду.

    – А! Приехал, Эдмон! – сказал он с сильным марсельским акцентом, широко улыбаясь, так что видны были все его зубы, белые, как слоновая кость.

    – Как видите, сосед Кадрусс, я к вашим услугам, если вам угодно, – отвечал Дантес, с трудом скрывая холодность под любезным тоном.

    – Покорно благодарю. К счастью, мне ничего не нужно, и даже иной раз другие во мне нуждаются. (Дантес вздрогнул.) Я не про тебя говорю, Эдмон. Я дал тебе денег взаймы, ты мне их отдал; так водится между добрыми соседями, и мы в расчете.

    – Никогда не бываешь в расчете с теми, кто нам помог, – сказал Дантес. – Когда денежный долг возвращен, остается долг благодарности.

    – К чему говорить об этом? Что было, то прошло. Поговорим лучше о твоем счастливом возвращении. Я пошел в порт поискать коричневого сукна и встретил своего приятеля Данглара.

    "Как, ты в Марселе?" – говорю ему.

    "Да, как видишь".

    "А я думал, ты в Смирне".

    "Мог бы быть и там, потому что прямо оттуда".

    "А где же наш Эдмон?"

    "Да, верно, у отца", – отвечал мне Данглар. Вот я и пришел, – продолжал Кадрусс, – чтобы приветствовать друга.

    – Славный Кадрусс, как он нас любит! – сказал старик.

    – Разумеется, люблю и притом еще уважаю, потому что честные люди редки… Но ты никак разбогател, приятель? – продолжал портной, искоса взглянув на кучку золота и серебра, выложенную на стол Дантесом.

    Юноша заметил искру жадности, блеснувшую в черных глазах соседа.

    – Это не мои деньги, – отвечал он небрежно. – Я сказал отцу, что боялся найти его в нужде, а он, чтобы успокоить меня, высыпал на стол все, что было у него в кошельке. Спрячьте деньги, отец, если только соседу они не нужны.

    – Нет, друг мой, – сказал Кадрусс, – мне ничего не нужно; слава богу, ремесло мастера кормит. Береги денежки, лишних никогда не бывает. При всем том я тебе благодарен за твое предложение не меньше, чем если бы я им воспользовался.

    – Я предложил от сердца, – сказал Дантес.

    – Не сомневаюсь. Итак, ты в большой дружбе с Моррелем, хитрец ты этакий?

    – Господин Моррель всегда был очень добр ко мне, – отвечал Дантес.

    – В таком случае ты напрасно отказался от обеда.

    – Как отказался от обеда? – спросил старый Дантес. – Разве он звал тебя обедать?

    – Да, отец, – отвечал Дантес и улыбнулся, заметив, как поразила старика необычайная честь, оказанная его сыну.

    – А почему же ты отказался, сын? – спросил старик.

    – Чтобы пораньше прийти к вам, отец, – ответил молодой человек. – Мне не терпелось увидеться с вами.

    – Моррель, должно быть, обиделся, – продолжал Кадрусс, – а когда метишь в капитаны, не следует перечить арматору.

    – Я объяснил ему причину отказа, и он понял меня, надеюсь.

    – Чтобы стать капитаном, надобно немножко подольститься к хозяевам.

    – Я надеюсь быть капитаном и без этого, – отвечал Дантес.

    – Тем лучше, тем лучше! Это порадует всех старых твоих друзей. А там, за фортом Святого Николая, я знаю кое-кого, кто будет особенно доволен.

    – Мерседес? – спросил старик.

    – Да, отец, – сказал Дантес. – И теперь, когда я вас повидал, когда я знаю, что вы здоровы и что у вас есть все, что вам нужно, я попрошу у вас позволения отправиться в Каталаны.

    – Ступай, дитя мое, ступай, – отвечал старый Дантес, – и да благословит тебя господь женой, как благословил меня сыном.

    – Женой! – сказал Кадрусс. – Как вы, однако, спешите; она еще не жена ему как будто!

    – Нет еще, но, по всем вероятиям, скоро будет, – отвечал Эдмон.

    – Как бы то ни было, – сказал Кадрусс, – ты хорошо сделал, что поспешил с приездом.

    – Почему?

    – Потому что Мерседес – красавица, а у красавиц нет недостатка в поклонниках; у этой – особенно: они дюжинами ходят за ней.

    – В самом деле? – сказал Дантес с улыбкой, в которой заметна была легкая тень беспокойства.

    – Да, да, – продолжал Кадрусс, – и притом завидные женихи; но, сам понимаешь, ты скоро будешь капитаном, и тебе едва ли откажут.

    – Это значит, – подхватил Дантес с улыбкой, которая едва прикрывала его беспокойство, – это значит, что если бы я не стал капитаном…

    – Гм! Гм! – пробормотал Кадрусс.

    – Ну, – сказал молодой человек, – я лучшего мнения, чем вы, о женщинах вообще и о Мерседес в особенности, и я убежден, что, буду я капитаном или нет, она останется мне верна.

    – Тем лучше, – сказал Кадрусс, – тем лучше! Когда женишься, нужно уметь верить; но все равно, приятель, я тебе говорю; не теряй времени, ступай объяви ей о своем приезде и поделись своими надеждами.

    – Иду, – отвечал Эдмон.

    Он поцеловал отца, кивнул Кадруссу и вышел.

    Кадрусс посидел у старика еще немного, потом, простившись с ним, тоже вышел и вернулся к Данглару, который ждал его на углу улицы Сенак.

    – Ну что? – спросил Данглар. – Ты его видел?

    – Видел, – ответил Кадрусс.

    – И он говорил тебе о своих надеждах на капитанство?

    – Он говорит об этом так, как будто он уже капитан.

    – Вот как! – сказал Данглар. – Уж больно он торопится!

    – Но Моррель ему, как видно, обещал…

    – Так он очень весел?

    – Даже до дерзости; он уже предлагал мне свои услуги, как какая-нибудь важная особа; предлагал мне денег, как банкир.

    – И ты отказался?

    – Отказался. А мог бы взять у него взаймы, потому что не кто другой, как я, одолжил ему первые деньги, которые он видел в своей жизни. Но теперь господин Дантес ни в ком не нуждается: он скоро будет капитаном!

    – Ну, он еще не капитан!

    – Правду сказать, хорошо было бы, если бы он им и не стал, – продолжал Кадрусс, – а то с ним и говорить нельзя будет.

    – Если мы захотим, – сказал Данглар, – он будет тем же, что и теперь, а может быть, и того меньше.

    – Что ты говоришь?

    – Ничего, я говорю сам с собою. И он все еще влюблен в прекрасную каталанку?

    – До безумия; уже побежал туда. Но или я очень ошибаюсь, или с этой стороны его ждут неприятности.

    – Скажи яснее.

    – Зачем?

    – Это гораздо важнее, чем ты думаешь. Ведь ты не любишь Дантеса?

    – Я не люблю гордецов.

    – Так скажи мне все, что знаешь о каталанке.

    – Я не знаю ничего наверное, но видел такие вещи, что думаю, как бы у будущего капитана не вышло неприятностей на дороге у Старой Больницы.

    – Что же ты видел? Ну, говори.

    – Я видел, что каждый раз, как Мерседес приходит в город, ее провожает рослый детина, каталанец, с черными глазами, краснолицый, черноволосый, сердитый. Она называет его двоюродным братом.

    – В самом деле!.. И ты думаешь, что этот братец за нею волочится?

    – Предполагаю – как же может быть иначе между двадцатилетним детиной и семнадцатилетней красавицей?

    – И ты говоришь, что Дантес пошел в Каталаны?

    – Пошел при мне.

    – Если мы пойдем туда же, мы можем остановиться в "Резерве" и за стаканом мальгского вина подождать новостей.

    – А кто нам их сообщит?

    – Мы будем на его пути и по лицу Дантеса увидим, что произошло.

    – Идем, – сказал Кадрусс, – но только платишь ты.

    – Разумеется, – отвечал Данглар.

    И оба быстрым шагом направились к назначенному месту. Придя в трактир, они велели подать бутылку вина и два стакана.

    От старика Памфила они узнали, что минут десять тому назад Дантес прошел мимо трактира.

    Удостоверившись, что Дантес в Каталанах, они сели под молодой листвой платанов и сикомор, в ветвях которых веселая стая птиц воспевала один из первых ясных дней весны.

    В ста шагах от того места, где оба друга, насторожив уши и поглядывая на дорогу, прихлебывали искрометное мальгское вино, за лысым пригорком, обглоданным солнцем и мистралями, лежало селение Каталаны.

    Однажды из Испании выехали какие-то таинственные переселенцы и пристали к тому клочку земли, на котором они живут и поныне. Они явились неведомо откуда и говорили на незнакомом языке. Один из начальников, понимавший провансальский язык, попросил у города Марселя позволения завладеть пустынным мысом, на который они, по примеру древних мореходов, вытащили свои суда. Просьбу уважили, и три месяца спустя вокруг десятка судов, привезших этих морских цыган, выросло небольшое селение. В этом своеобразном и живописном селении, полумавританском, полуиспанском, и поныне живут потомки этих людей, говорящие на языке своих дедов. В продолжение трех или четырех веков они остались верны своему мысу, на который опустились, как стая морских птиц; они нимало не смешались с марсельскими жителями, женятся только между собой и сохраняют нравы и одежду своей родины так же, как сохранили ее язык.

    Мы приглашаем читателя последовать за нами по единственной улице селения и зайти в один из домиков; солнце снаружи окрасило его стены в цвет опавших листьев, одинаковый для всех старинных построек этого края, а внутри кисть маляра сообщила им белизну, составляющую единственное украшение испанских posadas.^[2]

    Красивая молодая девушка, с черными, как смоль, волосами, с бархатными, как у газели, глазами, стояла, прислонившись к перегородке, и в тонких, словно выточенных античным ваятелем пальцах мяла ни в чем не повинную ветку вереска; оборванные цветы и листья уже усеяли пол; руки ее, обнаженные до локтя, покрытые загаром, но словно скопированные с рук Венеры Арльской, дрожали от волнения, а легкой ножкой с высоким подъемом она нетерпеливо постукивала по полу, так что можно было видеть ее стройные, изящные икры, обтянутые красным чулком с серыми и синими стрелками. В трех шагах от нее, покачиваясь на стуле и опершись локтем на старый комод, статный молодец лет двадцати – двадцати двух смотрел на нее с беспокойством и досадой; в его глазах был вопрос, но твердый и упорный взгляд девушки укрощал собеседника.

    – Послушай, Мерседес, – говорил молодой человек, – скоро пасха, самое время сыграть свадьбу… Ответь же мне!

    – Я тебе уже сто раз отвечала, Фернан, и ты сам себе враг, если опять спрашиваешь меня.

    – Ну так повтори еще, умоляю тебя, повтори еще, чтобы я мог поверить. Скажи мне в сотый раз, что отвергаешь мою любовь, которую благословила твоя мать; заставь меня понять, что ты играешь моим счастьем, что моя жизнь или смерть для тебя – ничто! Боже мой! Десять лет мечтать о том, чтобы стать твоим мужем, Мерседес, и потерять эту надежду, которая была единственной целью моей жизни!

    – По крайней мере не я поддерживала в тебе эту надежду, – отвечала Мерседес, – ты не можешь меня упрекнуть, что я когда-нибудь завлекала тебя. Я всегда говорила тебе: я люблю тебя, как брата, по никогда не требуй от меня ничего, кроме этой братской дружбы, потому что сердце мое отдано другому. Разве я не говорила тебе этого, Фернан?

    – Знаю, знаю, Мерседес, – прервал молодой человек. – Да, ты всегда была со мной до жестокости прямодушна, но ты забываешь, что для каталанцев брак только между своими – священный закон.