Александр Дюма - Сан-Феличе. Книга первая

    Затем, считая, что Франции можно уже не бояться, и пренебрегая тем, что подумает об этом французский посол Гара (тот самый, что прочел Людовику XVI смертный приговор, а в Неаполь был послан Директорией несомненно для устрашения короля), она распорядилась открыто начать вызывающе пышные приготовления к триумфальной встрече Нельсона.

    Королева считала себя обязанной Нельсону более, чем кто-либо другой, ибо находилась в это время под двойной угрозой - из-за присутствия французских войск в Риме и провозглашения Римской республики. Не желая отставать от других монархов, она поручила первому министру Актону дать королю на подпись указ о пожаловании Нельсону титула герцога Бронте с ежегодной рентой в три тысячи фунтов стерлингов. А король, преподнеся Нельсону эту грамоту, подарил ему от себя лично шпагу, пожалованную Людовиком XIV своему внуку Филиппу V, когда тот уезжал в Испанию, чтобы взойти на королевский престол; затем шпага перешла к сыну Филиппа V, дону Карлосу, когда тот отправился на завоевание Неаполя.

    Не говоря уж об исключительной исторической ценности этой шпаги, которая по завещанию короля Карла III могла перейти только к защитнику или спасителю Королевства обеих Сицилии, она к тому же была усыпана бриллиантами, и стоимость ее определялась в пять тысяч фунтов стерлингов, то есть в сто двадцать пять тысяч франков на наши деньги.

    Что же касается королевы, то она приготовила Нельсону подарок, с которым не могли сравниться никакие звания, никакие милости и богатства: она решила подарить ему Эмму Лайонну, сокровище, о котором он страстно мечтал уже пять лет.

    Поэтому в памятное утро 22 сентября 1798 года она сказала Эмме Лайонне, откинув с ее лба каштановые кудри, чтобы поцеловать это обманчивое чело, с виду такое невинное, что его можно было принять за ангельское:

    - Бесценная моя Эмма, чтобы я оставалась королем и, следовательно, чтобы ты оставалась королевой, этот человек должен принадлежать нам, а чтобы он принадлежал нам, ты должна принадлежать ему.

    Эмма потупилась и, молча схватив руки королевы, горячо поцеловала их. Поясним, почему Мария Каролина могла обратиться к леди Гамильтон, супруге английского посла, с такой просьбой или, вернее, с подобным повелением.

    Торопливо, несколькими штрихами набросав портрет Эммы Лайонны, мы отметили, что прошлое этой женщины странно: действительно, трудно представить себе судьбу более необыкновенную; никогда еще ни у одной женщины не было столь мрачного и вместе с тем столь блистательного прошлого. Она не знала точно ни своего возраста, ни места рождения; в самых ранних воспоминаниях она представлялась себе девочкой лет трех-четырех, в бедном холщовом платьице бредущей босиком по горной дороге, среди туманов и дождей северной страны, цепляясь озябшей ручонкой за юбку матери, бедной крестьянки, которая брала ребенка на руки, когда он уже не мог больше идти или когда надо было перебраться через ручьи, пересекавшие дорогу.

    Она помнила, что во время этих странствий ей пришлось испытать голод и холод. Помнила также, что в городах, встречавшихся на их пути, мать останавливалась у подъезда какого-нибудь богатого дома или возле булочной и жалобно просила немного денег, в чем ей нередко отказывали, или кусок хлеба, а его почти всегда подавали.

    Вечером мать с ребенком забредала на какую-нибудь уединенную ферму и просила приюта; хозяева пускали их то в хлев, то на гумно; ночи, когда бедным странницам позволяли устроиться в хлеву, бывали праздником: девочка вскоре согревалась от теплого дыхания животных, а утром, перед тем как отправиться в путь, чаще всего получала либо от фермерши, либо от служанки, пришедшей доить коров, кружку парного пенистого молока, которое казалось ребенку тем более вкусным, что он был мало к этому привычен.

    Наконец мать с дочкой дошли до цели своих странствий - маленького городка Флинт: здесь родились мать Эммы и ее отец Джон Лайон. В поисках заработка отец перекочевал из графства Флинтшир в графство Чешир, но и здесь не нашел для себя доходного занятия. Джон Лайон умер молодым и бедным; теперь вдова его возвращалась на родину, не ведая, станет ли та ей матерью или мачехой.

    В дальнейших воспоминаниях Эмма видела себя уже семи-восьмилетней: на склоне зеленого, цветущего пригорка она пасет овец местной фермерши, у которой мать ее служит работницей; тут девочка любила проводить время у прозрачного ручья: украсив голову венком из полевых цветов, она с удовольствием любовалась своим отражением в воде.

    Года два-три спустя, когда ей исполнилось лет десять, в семье случилось приятное событие. Один из графов Галифакс, послушный своим аристократическим прихотям, по-видимому, нашел мать Эммы еще довольно привлекательной и прислал ей небольшую сумму, предназначенную как для облегчения ее собственной участи, так и для воспитания девочки. Эмма помнила, как ее привезли в пансион, питомицы которого ходили в соломенных шляпках, небесно-голубых платьях и черных передниках.

    В пансионе она пробыла два года, научилась читать и писать, узнала основы музыки и рисования - искусств, в которых она, благодаря редкостной одаренности, делала быстрые успехи; но в одно прекрасное утро мать приехала и увезла ее. Граф Галифакс умер, забыв упомянуть их в своем завещании. Эмма уже не могла оставаться в пансионе, так как платить за нее было некому; бывшей пансионерке пришлось поступить няней в дом некоего Томаса Хоардена, чья дочь, молодая вдова, умерла, оставив трех сироток.

    Однажды, когда Эмма гуляла с детьми, произошло событие, бесповоротно изменившее ее судьбу. На берегу залива она встретила известную лондонскую куртизанку по имени мисс Арабелла и ее тогдашнего любовника - одного из талантливейших живописцев; художник писал эскиз с валлийской крестьянки, а мисс Арабелла наблюдала за его работой.

    Дети, которых сопровождала Эмма, с любопытством подбежали к художнику и, поднявшись на цыпочки, стали смотреть, что он делает; Эмма последовала за ними; художник обернулся, заметил ее и вскрикнул от изумления: никогда еще он не видел ничего прекраснее этой тринадцатилетней девочки.

    Он спросил, кто она такая и чем занимается. Начатки воспитания, полученные в пансионе, позволили Эмме, говоря с ним, держаться довольно учтиво. Он справился, сколько она получает, ухаживая за детьми у г-на Хоардена; Эмма отвечала, что имеет кров, одежду, питание и еще десять шиллингов в месяц.

    - Приезжайте в Лондон, - сказал ей живописец, - я буду платить вам по пяти гиней всякий раз, когда вы согласитесь позировать мне.

    И он подал ей карточку, на которой были напечатаны следующие слова: "Джордж Ромни, Кавендиш-сквер, № 8", а мисс Арабелла тем временем вынула из-за пояса кошелечек с несколькими золотыми и предложила его Эмме.

    Девушка зарделась, взяла карточку и спрятала ее на груди; от кошелька же она инстинктивно отказалась.

    Мисс Арабелла стала настаивать, говоря, что деньги пригодятся ей для поездки в Лондон, но Эмма не уступала:

    - Благодарю вас, сударыня. Если я поеду в Лондон, то воспользуюсь маленькими сбережениями, которые у меня уже есть, и тем, что накоплю в будущем.

    - Из ваших десяти шиллингов в месяц? - спросила мисс Арабелла, смеясь.

    - Да, сударыня, - просто ответила девочка. И на этом все кончилось. Несколько месяцев спустя сын г-на Хоардена, знаменитый лондонский хирург Джеймс Хоарлен. приехал погостить к отцу; он тоже был поражен красотой Эммы Лайонны и все время, пока находился во Флинте, был с нею ласков и добр, однако не убеждал ее, как Ромни, переехать в Лондон.

    Он прожил у отца три недели и, уезжая, оставил маленькой няне две гинеи в награду за заботы об его племянниках.

    Эмма приняла их без возражений.

    У нее была подруга - ее звали Фанни Стронг, а у подруги был брат Ричард.

    Эмма никогда не спрашивала, чем занимается подруга, хотя замечала, что та одевалась лучше, чем, казалось бы, ей позволяло ее положение; Эмма, вероятно, полагала, что Фанни имеет возможность быть нарядной, пользуясь тайными доходами брата, слывшего контрабандистом.

    Однажды Эмма - ей было тогда лет четырнадцать - остановилась у лавки торговца зеркалами и загляделась на себя в большом зеркале, служившем магазину вывеской; вдруг она почувствовала, что кто-то коснулся ее плеча, и тотчас очнулась от своего созерцательного забытья.

    Перед ней стояла ее приятельница Фанни Стронг.

    - Что ты тут делаешь? - спросила Фанни.

    Эмма покраснела и ничего не ответила. Если бы она сказала правду, ей пришлось бы признаться: "Я рассматривала себя и нашла, что недурна собой".

    Но Фанни Стронг не нуждалась в ответе, чтобы понять, что творится в сердце Эммы.

    - Да, - вздохнула она, - будь я такой красавицей, как ты, я недолго сидела бы в этом ужасном захолустье.

    - А куда бы ты поехала? - спросила Эмма.

    - В Лондон, конечно. Все в один голос говорят, что в Лондоне красивая девушка может достичь многого. Поезжай, а когда станешь миллионершей, возьмешь меня к себе в горничные.

    - А хочешь, поедем вместе? - предложила Эмма.

    - Охотно. Но как за это взяться? У меня нет и шести пенсов, и сомневаюсь, чтобы Дик был много богаче.

    - А у меня, - сказала Эмма, - около четырех гиней.

    - Да этого с избытком хватит и на тебя, и на меня, и на Дика! - воскликнула Фанни.

    И было решено ехать.

    В следующий понедельник, не сказав никому ни слова, трое беглецов сели в Честере в дилижанс, отправляющийся в Лондон.

    Приехав на постоялый двор, где останавливался честерский дилижанс, Эмма из остававшихся у нее двадцати двух шиллингов половину отдала подруге.

    Фанни Стронг и ее брат знали адрес постоялого двора, служившего пристанищем для контрабандистов: он находился на маленькой улочке Вильерс, которая выходила одним концом к Темзе, а другим - к Стренду. Эмма предоставила Дику и Фанни разыскивать их убежище, а сама наняла карету и приказала везти ее по адресу Кавендиш-сквер, дом № 8.

    Джордж Ромни оказался в отъезде; где он и когда вернется, никто не знал: предполагали, что он во Франции, и не ждали его раньше чем месяца через два.

    Эмма была ошеломлена. Ей не приходила в голову мысль, что она может не застать художника у себя. Но тут ей вдруг вспомнился Джеймс Хоарден, прославленный хирург, который, уезжая от отца, позаботился оставить ей две гинеи, в значительной степени покрывшие их путевые расходы.

    Адреса своего он ей не оставил, зато раза два-три она носила на почту его письма к жене. Он жил на Лестер-сквер, в доме № 4.

    Эмма вновь села в карету, велела везти ее на Лестер-сквер, расположенный поблизости от Кавендиш-сквер, и там робко постучалась в дверь. Доктор был дома.

    Она нашла этого достойного человека таким, как и ожидала, и рассказала ему все; он пожалел ее и пообещал свое покровительство, а пока что приютил у себя, пригласил к столу и предложил быть компаньонкой г-жи Хоарден.

    Спустя некоторое время доктор сказал девушке, что нашел для нее место в одном из лучших ювелирных магазинов Лондона, а накануне того дня, когда Эмма должна была приступить к своим новым обязанностям, решил порадовать ее: повести в театр.

    Занавес театра Друри-Лейн, поднявшись, открыл перед нею неведомый мир; давали "Ромео и Джульетту", грезу любви, равной которой нет в целом свете; после спектакля девушка вернулась домой оглушенная, завороженная, опьяненная; ночью она ни на миг не сомкнула глаз, стараясь припомнить подробности двух чудесных сцен на балконе.

    На другой день Эмма поступила в магазин; но прежде чем отправиться туда, спросила у г-на Хоардена, где можно купить пьесу, которую она видела накануне. Господин Хоарден пошел в свою библиотеку, взял собрание сочинений Шекспира и подарил его Эмме.

    Через три дня она уже знала наизусть всю роль Джульетты; она мечтала о том, как бы еще раз попасть в театр и снова упиться сладостным ядом, созданным волшебным сочетанием любви и поэзии; ей хотелось во что бы то ни стало вновь оказаться в чудесном мире, едва приоткрывшемся перед нею, как вдруг у магазина остановился роскошный экипаж. Приехавшая дама вошла в магазин; вид у нее был властный, какой бывает у богатых людей. Эмма вскрикнула от неожиданности: она узнала мисс Арабеллу.

    Мисс Арабелла тоже узнала ее, но ничего не сказала, купила на семьсот-восемьсот фунтов стерлингов драгоценностей и, указав время, когда она вернется домой, попросила хозяина прислать ей покупки с новой приказчицей.

    Новой приказчицей была Эмма.

    В назначенный час ее усадили с товаром в экипаж и отправили в особняк мисс Арабеллы.

    Прекрасная куртизанка ждала Эмму; в то время благосостояние ее достигло высших пределов: она была любовницей принца-регента, которому едва исполнилось семнадцать лет.

    Она все выспросила у Эммы, потом предложила ей уйти из магазина и остаться у нее, чтобы в ожидании приезда Ромни развлекать ее в минуты скуки. Эмма просила только одного: чтобы ей позволяли бывать в театре. Мисс Арабелла ответила, что в любой день, когда сама она не поедет на представление, ее ложа будет в распоряжении Эммы.

    Затем она послала лакея в магазин расплатиться за покупки и сказать, что она оставляет Эмму при себе. Ювелир, считавший мисс Арабеллу одной из лучших своих покупательниц, не стал ссориться с нею из-за такого пустяка.

    Из-за какой странной причуды зародилось у модной куртизанки опасное желание, непостижимая прихоть держать около себя это прекрасное существо? Враги мисс Арабеллы - а ее блистательное положение породило их немало - придавали этому особое значение, которое английская Фрина, по воле злых языков превратившись в Сапфо, даже не пожелала опровергать.

    Эмма прожила у прекрасной куртизанки два месяца, прочитала все романы, попадавшие ей под руку, побывала во всех театрах, а возвращаясь в свою комнату, декламировала все увиденные ею роли, повторяла движения всех балерин, какими ей довелось любоваться на сцене. То, что для других служило бы простой забавой, становилось для нее повсечасным занятием; ей только что исполнилось пятнадцать лет, она находилась в полном расцвете юности и красоты; стан ее, стройный, гибкий, легко принимал любые позы, и благодаря природной непринужденности Эмма могла соперничать в искусстве с самыми способными танцовщицами. Что же касается лица, то, несмотря на превратности жизни, оно было все еще по-детски свежим, девственно-бархатистым и в высшей степени выразительным: в грусти оно становилось печальным, в радости - ослепительным. Можно сказать, что в чистоте ее черт сквозила ясность души, недаром один великий поэт нашего времени, не желая посрамлять этот небесный облик, сказал, говоря о ее первом прегрешении: "Она пала не от порочности, а по неосторожности и доброте" ⁵.

    В те годы война, которую Англия вела в американских колониях, была в самом разгаре и принудительная вербовка в матросы осуществлялась по всей строгости. Ричард, брат Фанни, был завербован (воспользуемся этим принятым термином) и помимо своей воли зачислен в матросы. Фанни обратилась за помощью к своей приятельнице: она считала Эмму неотразимой красавицей и решила, что ни у кого не хватит сил отказать ей в чем бы то ни было. И она уговорила подругу очаровать адмирала Джона Пейна.

    В Эмме проснулась прирожденная искусительница; она надела свое самое нарядное платье и вместе с Фанни отправилась к адмиралу; то, о чем она просила, было исполнено, но адмирал также обратился к ней с просьбой, и Эмме пришлось расплатиться за освобождение Дика если не любовью, то благосклонностью.

    У Эммы Лайонны, любовницы адмирала Пейна, появились свой особняк, своя челядь, свои выезды; но вся эта роскошь блеснула как метеор: эскадра ушла, и корабль, на котором находился покровитель, скрылся за горизонтом, унося с собою ее золотые сны.

    Однако Эмма была не из числа женщин, подобных Дидоне, что покончила с собою из-за измены Энея. Один из друзей адмирала, сэр Гарри Фезертонхо, богатый и красивый джентльмен, выказал готовность помочь Эмме сохранить то положение, в каком он ее застал. Уже сделав первый шаг на заманчивом пути порока, она приняла предложение и целый год была царицей празднеств, танцев и охотничьих забав; но по прошествии года, забытая первым своим любовником, униженная вторым, она постепенно впала в такую нищету, что единственным исходом стал для нее тротуар Хеймаркета, наихудшее из всех мест, где несчастным созданиям приходится вымаливать любовь прохожих.

    К счастью, на отвратительную сводню, что взялась было руководить ею на пути в бездну разврата, произвели впечатление незаурядность и скромность новой постоялицы, и, вместо того, чтобы пустить ее по рукам, как остальных, она отвела Эмму к известному врачу, завсегдатаю ее заведения.

    То был пресловутый доктор Грехем, таинственный адепт некоего сладострастного мистицизма, шарлатан, проповедовавший лондонской молодежи религию плотской красоты.

    Эмма предстала перед ним: свою Венеру - Астарту он нашел в образе Венеры Стыдливой.

    Он дорого заплатил за такое сокровище; но для него это сокровище было бесценно; он поместил ее на ложе Аполлона, под покрывало, прозрачнее той сети, в которой Вулкан держал плененную Венеру на виду у Олимпа, и объявил во всех газетах, что обрел наконец невиданный, высший образец красоты: этого одного ему до сих пор недоставало для торжества его идей.

    В ответ на подобное воззвание, где сластолюбие прикрывалось именем науки, все приверженцы великой религии любви, культ которой распространяется на весь мир, поспешили в кабинет доктора Грехема.

    Триумф был неслыханный: ни живопись, ни ваяние никогда еще не создавали такого совершенства; Апеллес и Фидий были побеждены.

    Художники и скульпторы повалили толпой. Явился и Ромни, вернувшийся в Лондон; он узнал девушку из графства Флинтшир и стал рисовать ее в разных видах - в образе Ариадны, вакханки, Леды, Армиды (и ныне в Королевской библиотеке хранится серия рисунков, изображающих эту чаровницу во множестве сладострастных поз, созданных античной чувственностью).