На шум его шагов обе собаки выскочили из своей будки, готовые залаять и на человека, и на его собаку; но, без сомнения, узнали в них своих друзей, так как, широко раскрыв пасть, они не залаяли, а лишь сладко зевнули, радостно виляя хвостами по мере того, как вновь прибывшие приближались к ним. Хотя молодой человек и собака не принадлежали непосредственно к обитателям дома, они отнюдь не казались здесь чужими. Когда они подошли к порогу дома, то ищейка принялась играть с двумя таксами, в то время как молодой человек, поставив приклад ружья на землю, принялся стучать в дверь. На его первый стук никто не отозвался. - Эй, дядюшка Ватрен, - процедил сквозь зубы молодой человек, - вы случайно не оглохли? И он приложил ухо к двери. - Ага! - сказал он, внимательно, прислушиваясь. - Уже лучше. Это выражение удовлетворения было вызвано легким шумом, который послышался изнутри. Шум, который заглушался расстоянием и в особенности толщиной двери, был шумом шагов спускающегося с лестницы старого лесничего. Молодой человек имел слишком хороший слух для того, чтобы ошибиться и принять шаги пятидесятилетнего человека за шаги двадцатипятилетнего юноши. - А! Это дядюшка Гийом! - прошептал он и добавил громче: - Здравствуйте, дядюшка Гийом! Откройте, это я! - А, это ты, Франсуа? - произнес голос изнутри дома. - Черт возьми, а кто же еще это может быть? - Я иду, иду! - Хорошо, но наденьте сначала штаны. Я не спешу, хотя совсем не жарко. Брр! И молодой человек притопнул о землю сначала одной, а потом другой ногой, пытаясь согреться, в то время как собака сидела, дрожа от холода, подобно своему хозяину, вся мокрая от росы. В этот момент дверь открылась, и показалась седеющая голова старого лесничего, которую украшала, несмотря на ранний час, Длинная трубка. Однако справедливости ради нужно заметить, что трубка еще не была зажжена. Упомянутая трубка, которая поначалу была Просто трубкой, затем превратилась в носогрейку, благодаря некоторым событиям, в связи с которыми сократилась ее длина. Эта трубка вынималась изо рта только тогда, когда ее хозяину нужно 0ыло выбить старый пепел и засыпать свежий табак; затем он снова вставлял ее в левый угол рта и зажимал, между зубами, как в тисках, - там было ее обычное место. И еще в одном случае трубка дядюшки Гийома не пребывала у него во рту, а дымилась в руке: это бывало тогда, когда инспектор удостаивал его чести заговорить с ним. В этом случае дядюшка Гийом вежливо вынимал трубку изо рта, прятал за спину руку, в которой держал трубку, и отвечал ему. Дядюшка Гийом, казалось, воспитывался в школе Пифагора note 18: когда он открывал рот, чтобы задать вопрос, то этот вопрос всегда был предельно кратким, когда же он открывал рот, чтобы ответить на вопрос, то ответ был всегда предельно лаконичным. Мы ошиблись, сказав: "Когда дядюшка Гийом открывал рот…", так как рот дядюшки Гийома открывался только для того, чтобы зевнуть, хотя возможно, что он вообще не зевал. В остальное время челюсти дядюшки Гийома, которые обычно держали между зубами кусочек трубки, длина которой обычно составляла не более 6 - 8 линий note 19, вовсе не разжимались, в результате чего он произносил слова со свистом, не лишенным сходства со змеиным шипением, через отверстие, образованное толщиной трубки, которое было так мало, что через него могла проскользнуть лишь монетка в пять су. Когда же трубка покидала рот Гийома, чтобы дать своему хозяину возможность вытряхнуть из нее старый табак или набить ее новым, или чтобы дать ему возможность ответить какому-либо важному лицу, слова, вместо того, чтобы произноситься с большей легкостью, становились еще более нечеткими; свист не уменьшался, а увеличивался. Челюсти больше не сжимали трубку, в результате чего верхняя челюсть давила на нижнюю всем обычным весом. Таким образом, требовалось большое искусство, чтобы понять дядюшку Гийома! Остановившись на этом главном моменте в описании лица дядюшки Гийома, завершим его портрет. Это был, как мы уже говорили, человек лет 50, прямой и сухой, роста выше среднего, с редкими седыми волосами, густыми бровями и бакенбардами, с маленькими пронзительными глазками, длинным носом, насмешливым ртом и заостренным подбородком. Несмотря на отсутствующий вид, он всегда был настороже и прекрасно видел и слышал все, что касалось его дома - его жены, сына или племянницы, или леса - куропаток, зайцев, кроликов, лис, хорьков или ласок - тех животных, которые с момента сотворения мира вели ожесточенные войны, подобные тем, которые вели между собой мессенцы и спартанцы с 774 по 370 г. до нашей эры! Ватрен глубоко почитал моего отца и очень любил меня самого. Он даже сохранил под стеклянным колпаком стакан, из которого обычно пил генерал Дюма, когда он охотился с ним, и из которого, спустя десять, пятнадцать и двадцать лет, он давал выпить и мне, когда мы охотились вместе с ним. Таким был человек, который, держа трубку в уголке своего насмешливого рта, просунул голову в полуоткрытую входную дверь Нового дома по дороге в Суассон, чтобы принять в четыре часа утра молодого человека, которого он назвал Франсуа и который жаловался, что ему холодно, несмотря на то, что уже целый месяц и двадцать семь дней, по словам Матьё Лансберга, как наступило замечательное время года, которое называется весна. Увидев того, кто ему был нужен, Гийом Ватрен открыл входную дверь, и молодой человек вошел в дом. Мессена - область в Пелопоннесе (Греция). Мессенцы вели ожесточенные войны со спартанцами и в VIII в. до н. э. были ими побеждены. Но в 369 г. до н. э. Мессена вновь обрела свободу. В 146 г. до н. э. Мессена была присоединена к Римской империи. Глава III. Матье Гогелю
Франсуа направился прямо к камину и поставил свое ружье в угол, в то время как его собака, которая откликалась на имя Косоглазый, бесцеремонно уселась около камина, еще теплого от вчерашнего тепла. Такое прозвище собака получила из-за пучка рыжих волосков, образующих что-то вроде родинки в уголке глаза, в результате чего ей приходилось время от времени смотреть вбок, что создавало впечатление косоглазия. Косоглазый имел репутацию лучшей ищейки во всем Вилльер-Котре и на целых три лье вокруг него. Несмотря на то, что он был слишком молод, чтобы преуспеть в искусстве псовой охоты, Франсуа также считался одним из самых искусных загонщиков во всей округе. Если нужно было провести разведку или загнать кабана, то это непростое дело всегда поручали Франсуа. Для него лес, каким бы густым он ни был, не имел тайн; сломанный стебелек цветка, перевернутый лист и пучок травы, зацепившийся за колючки кустарника, открывали ему с начала до конца ночную сказку, для которой, казалось, не было другой сцены, кроме травяного ковра, других свидетелей, кроме деревьев, другого освещения, кроме света ночных звезд. Так как это было следующее воскресенье после праздника Корси, то лесничие из ближайших лесничеств получили разрешение господина инспектора Девиалена загнать по этому случаю кабана. Чтобы этот кабан не ускользнул от охотников или не сбил их со следа, поднять кабана поручили Франсуа. Он только что со своей обычной добросовестностью выполнил это поручение, когда мы встретили его на просеке Ушар, около двери дома дядюшки Гийома, от холода стучащего ногой об ногу. - Наденьте, по крайней мере, штаны… Я не спешу, хотя совсем не жарко! Брр! - Как! - сказал дядюшка Гийом, когда Франсуа поста вил в угол свое ружье, а Косоглазый улегся у камина. - Ты говоришь, что сейчас, в мае, не жарко? Представляю, что бы ты запел, мерзляк, если бы ты участвовал в Русской кампании! - Минуточку, дядюшка Гийом! Когда я сказал "не жарко", то вы должны понимать, что это только так говорится… Я сказал "не жарко" в смысле "не жарко" ночью! Ночи - уж вы-то должны были это заметить, - ночи не проходят так быстро, как дни, может быть потому, что ночью темно. Поэтому днем - май; а ночью - февраль. Так что я не отказываюсь от своих слов - совсем не жарко. Брр! Гийом перестал высекать огонь и посмотрел на Франсуа искоса на манер Косоглазого. - Послушай, мальчик, - спросил он, - хочешь, я тебе скажу одну вещь? - Говорите, дядюшка Гийом, - ответил Франсуа, в свою очередь глядя на старого лесничего с плутовским видом, столь характерным для пикардийского крестьянина и его соседа, крестьянина из Иль-де-Франса, - говорите! Вы так прекрасно говорите, когда вообще это делаете! - Хорошо! В таком случае, я скажу, что ты прикидываешься дураком! - Я вас не понимаю! - Не понимаешь?!!! - Нет, клянусь честью! - Да, ты сказал, что тебе холодно, чтобы я предложил тебе капельку вина! - Клянусь Богом, я даже об этом и не подумал! Но это не значит, что я от него откажусь, если вы мне предложите! О нет, дядюшка Гийом, я слишком хорошо знаю, какое уважение я дол жен к вам питать! И, склонив голову, он продолжал смотреть на дядюшку Гийома своим насмешливым взглядом. Гийом, произнеся свое обычное "гм"!, которое выражало сомнение по поводу бескорыстного внимания и уважения к нему Франсуа, снова начал высекать огонь при помощи огнива и камня. После третьей попытки ему удалось высечь горящую искру, и одним из пальцев, который, казалось, был абсолютно бесчувственным к жаре, прижал трут к отверстию трубки, набитой табаком, и начал вдыхать дым, который поначалу казался лишь незаметным паром, а затем стал постепенно превращаться в белые клубы, становящиеся все более и более густыми. Убедившись в том, что трубка достаточно хорошо раскурена, чтобы не потухнуть, Гийом стал вдыхать дым более спокойно и размеренно. В течение всего времени, пока он выполнял эту сложную работу, лицо достойного лесничего не выражало ничего, кроме искреннего и глубокого беспокойства. Когда же он завершил эту процедуру, улыбка вновь озарила его лицо; он подошел к буфету и достал оттуда бутылку и два стакана. - Ну, - сказал он, - сначала мы скажем несколько слов бутылочке коньяка, а потом уже поговорим о наших делах! - Всего лишь несколько слов? Как вы скупы на слова, дядюшка Гийом! Словно желая опровергнуть эти слова Франсуа, дядюшка Гийом доверху наполнил оба стакана; затем, приблизив свой стакан к стакану молодого человека, он легонько чокнулся с ним и сказал: - За твое здоровье! - За ваше здоровье! И за здоровье вашей жены, и дай ей Бог быть менее упрямой! - ответил Франсуа. - Да уж! - сказал дядюшка Гийом, состроив гримасу, которая представляла собой некоторое подобие улыбки. Затем, взяв в левую руку свою трубку, которую он по привычке заложил за спину, он взял правой рукой стакан и, поднеся его ко рту, осушил его одним глотком. - Но подождите же! - смеясь, воскликнул Франсуа, - я еще не закончил, и мы должны будем начать снова. За здоровье мсье Бернара, вашего сына! - И он осушил, в свою очередь, маленький стакан, но с большим изяществом и наслаждением, чем это сделал старый лесничий. Однако, выпив последнюю капельку, он пристукнул ногой, словно в порыве глубокого отчаяния. - Да, - сказал он, - но мне кажется, что я кого-то забыл! - Кого же ты забыл? - спросил Гийом, с усилием выпуская два больших колечка дыма. - Кого я забыл? - воскликнул Франсуа. - Черт возьми! Да мадемуазель Катрин, вашу племянницу! Это очень нехорошо, забывать отсутствующих! Но стакан пуст, посмотрите сами, дядюшка Гийом! И, налив последнюю капельку прозрачного напитка на ноготь большого пальца, он прибавил: - Взгляните на этот топаз на моем ногте! Гийом сделал гримасу, которая означала: "Шутник, я знаю твой план, но, принимая во внимание твое доброе намерение, я тебе прощаю!" Дядюшка Гийом, как мы уже заметили, говорил мало, но зато он в совершенстве владел искусством пантомимы. Скорчив гримасу, он взял бутылку и наполнил стаканы таким образом, что вино даже перелилось в блюдца. - Возьми! - сказал он. - О! - воскликнул Франсуа. - На этот раз дядюшка Гийом вовсе не скуп! Сразу видно, что он любит свою очаровательную племянницу! Затем, поднеся стакан к губам с явным воодушевлением, вызванным как напитком, так и упоминанием о девушке, он произнес: - А кто же ее не любит, нашу дорогую мадемуазель Катрин? Это все равно, что не любить коньяк! И на этот раз, следуя примеру, который ему подал дядюшка Гийом, он осушил стакан одним глотком. Старый лесничий сделал то же самое с чисто военной точностью; разница заключалась лишь в том, что каждый из них по-разному выразил то удовлетворение, которое вызвала эта благословенная жидкость, наполняя теплом грудную клетку. - Гм! - сказал один. - Ух! - произнес другой. - Тебе все еще холодно? - спросил дядюшка Гийом. - Нет, - ответил Франсуа, - наоборот, мне жарко! - Ну и прекрасно! Теперь тебе лучше? - О да! Черт возьми, теперь я, подобно вашему барометру, показываю хорошую погоду! - В таком случае, - сказал дядюшка Гийом, приступая к рассмотрению вопроса, которого ни тот, ни другой еще не касались, - нам нужно немножко поговорить о кабане! - О, что до кабана, - сказал Франсуа, подмигнув, - то теперь-то мы его не упустим, дядюшка Гийом! - Ну да, как в последний раз! - произнес позади обоих лесничих кислый и насмешливый голос, заставивший их вздрогнуть. Оба одновременно, как по команде, обернулись, потому что они прекрасно узнали человека, которому принадлежал этот голос. Но он с уверенностью близкого человека в доме прошел мимо обоих лесничих, ограничившись, помимо вышесказанного, следующими словами: - Привет дядюшке Гийому и всей компании! И, присев около камина, он бросил туда охапку хвороста, благодаря чему пламя вспыхнуло, как только он поднес к ней спичку. Затем, вынув из кармана своей куртки три или четыре картофелины, он положил их в камин и засыпал их сверху золой с чисто гастрономическими предосторожностями. Человек, который пришел как раз вовремя, чтобы прервать с первой фразы рассказ, который собирался начать Франсуа, будет играть значительную роль в нашем повествовании и заслуживает того, чтобы мы попытались дать некоторое представление о его характере и внешности. Это был молодой человек двадцати-двадцати двух лет, с рыжим и гладкими волосами, низким покатым лбом, несколько косящими глазами, курносым носом, выдающимся вперед подбородком и жиденькой спутанной бородкой. Его шея, торчащая из-под разорванного воротника рубашки, позволяла видеть некое подобие шишки, столь характерное для области Вале и, к счастью, довольно редко встречающееся в нашей местности, которая называется зобом. Его нескладные руки казались непомерно длинными, что придавало его тянущейся вялой походке сходство с походкой тех обезьян, которых великий ученый-классификатор господин Жиффрей Сент-Илар, как мне кажется, назвал шимпанзе. Когда он приседал на корточки или садился на табуретку, сходство между несовершенным человеком и совершенным животным становилось еще более заметным. Подобно тому, как изображают на карикатурах человекообразных существ, он мог при помощи своих рук или ног поднять с земли или притянуть к себе предметы, которые ему были нужны, - причем почти не изгибая туловища, имеющего столь же некрасивую форму, сколь и другие части его тела. Наконец, ноги, поддерживающие туловище этого нескладного существа, могли соперничать по длине и ширине с ногами короля Карла Великого note 20, и из-за отсутствия собственного названия могут быть образцом меры длины нога, которая получила свое название от блестящего предводителя каролингского племени и называется королевской ногой. Что касается моральных добродетелей, то судьба была на них еще более скупа, чем на физическую привлекательность. В полную противоположность тому, как иногда в старых ржавых ножнах можно обнаружить прекрасную новую шпагу, внешняя оболочка Матье Гогелю, - таково было имя персонажа, о котором мы говорим, - скрывала низкую душу. Был ли он таков от природы или он пытался отомстить другим за то, что они заставляли его страдать? Это мы оставим спорить и решать тем, кто лучше разбирается в философских проблемах, касающихся отношений между физическим и моральным. Но, по крайней мере, можно сказать лишь одно: все то, что было слабее Матье, испускало крик при одном его прикосновении. Птице он выдирал перья, собаке наступал на хвост, а ребенка таскал за волосы. И, наоборот, получая удар, оскорбление или упрек, каким бы сильным он ни был, Матье сохранял свою неизменную глупую улыбку, но при этом как бы записывал это невидимыми буквами в своей памяти. И в один прекрасный день (причем никогда нельзя было угадать, с какой стороны нагрянет беда) оскорбление возмещалось в стократном размере, и при этом в глубине души Матье испытывал темную дьявольскую радость, свидетельствующую о том, что он рад оскорблению, которое ему нанесли, и удовлетворен своей ответной местью. Для объяснения столь низких качеств его натуры нужно сказать о том, что жизнь его всегда была полна несчастных случайностей. Однажды его нашли выходящим из лесного оврага, где его бросили цыгане, кочевавшие по большим лесам. Ему тогда было три года. Он был почти раздет и едва мог говорить. Крестьянина, который его нашел, звали Матье; местность, где находился овраг, откуда он вышел, называлась Гогелю, и таким образом, ребенок был назван Матье Гогелю. О крещении его никто никогда не спрашивал. Матье не знал, был ли он крещеным или нет. Да и кто бы стал заботиться о его душе, когда его тело находилось в столь плачевном состоянии, что он мог жить лишь милостыней или воровством? |
