Но что его тревожило, так это то, что Ева, не подозревающая о вероломстве горничной, вероятно, удивляется, не получая ответа. В своих письмах Ева наверняка сообщала Жаку, куда ей писать, но она не знала, что Жак их не получил. Как же случилось, что он ей не отвечает? Не подумает ли она, что он забыл ее? А если вдруг подумает? Нет, Ева не похожа на обыкновенных женщин; она знает, что Жак питает к ней безграничную любовь; она видела, как ради нее он отказался от политической карьеры, как он не хотел быть депутатом и согласился им стать лишь для того, чтобы мстить, и как распри в Конвенте нарушили его планы защиты Республики и расправы с ее врагами. Ева иного мнения о своем друге и о себе самой: она не могла подумать, что он забыл ее. Жак все время носил с собой письмо Евы, которое молодой адъютант генерала де Кюстина изъял из дела маркиза де Шазле и отдал Жаку. Он выучил это письмо наизусть, но ему было мало повторять его про себя: слово неосязаемо, и материальные предметы, которые можно увидеть и потрогать, всегда будут воздействовать сильнее. Он вынул это письмо из потайного отделения своего бумажника; он любовался им, гладил его, целовал. Благодаря тому образу жизни, о котором мы рассказывали, Жак в тридцать лет был способен вновь обрести все юношеские иллюзии; он знал лишь две страсти: к науке и к Еве, и он пожертвовал наукой ради любви. Впрочем, ничто так не располагает к мечтаниям, как езда в карете. Монотонный стук колес словно бы отгораживает вас от посторонних звуков и оставляет наедине с вашими мыслями. Пока Жак ехал вот так в Вену, в памяти его вновь развернулась вся цепь событий, которая, как он надеялся, приведет его к счастливому часу, когда он опять будет вместе с Евой, обретшей свободу. Нет, Господь не был Богом каждой отдельной личности, вмешивающимся в жизнь человека и оказывающим на него влияние. Но Жак, как мы уже говорили, верил в воздействие Бога на великие мировые события; более того, он считал, что, отрешаясь от мелких событий в жизни отдельной личности, Бог держит в руках бразды правления всем миром. Таким образом, невидимой нитью, сближавшей его со всеобщими религиозными воззрениями, Жак на самом деле был привязан к Богу, но он не возлагал на это верховное существо - как бы его ни называть: Бог, Природа, Провидение - ответственность за все превратности человеческой жизни, которая находится во власти двух божеств, избравших ее ристалищем: судьбы и случая. Поэтому какую бы Жак ни оказал услугу Еве и - косвенно - маркизу де Шазле, возвратив его дочери здоровье, рассудок и ум, он не мог перешагнуть пропасть, которая в эту эпоху общественных предрассудков отделяла его от любимой, даже по мосткам, переброшенным через эту пропасть его бесценной услугой. Если бы Жак был одним из тех себялюбивых христиан, которые считают себя центром мироздания и уверены, что Бог готов сбросить с неба звезду, чтобы они могли зажечь свой светильник, он рассудил бы так: "Революция во Франции свершилась ради того, чтобы маркиз де Шазле забрал у меня свою дочь, с которой я, как честный человек, не мог ни тайно обвенчаться, ни вступить в любовную связь; чтобы он эмигрировал, оставив ее на попечение тетки; чтобы она также уехала за границу; чтобы маркиз де Шазле погиб, сражаясь против своей родины, и это лишило Еву не только отца, но и всего состояния, ибо после смерти эмигранта, выступившего с оружием в руках против своей родины, имущество его незамедлительно конфискуют; чтобы, утратив отца и средства к существованию, она стала сама себе хозяйкой и, не желая ничьей опеки, нашла во мне опору и состояние, которые потеряла". Но, не рассуждая подобным образом, Жак Мере тем не менее вел себя как человек, который за деревьями не видит леса, и, как человек талантливый, удивлялся все больше и больше, замечая, сколько различных линий переплетаются, образуя перипетии человеческой судьбы. Так он и ехал, погруженный в мечтания, беспрестанно уводящие его от известного к неизвестному, от материального к идеальному, и время от времени, очнувшись от грез, кричал кучеру: - Быстрее, быстрее! Сев в карету, Жак решил не выходить из нее и проехать все сто шестьдесят льё, отделявшие его от Вены, без остановок; но он не знал, какими трудностями чревато для француза путешествие по Германии. В глазах всех германских князей, в полном противоречии с нашими принципами, всякий француз был поджигателем, опасным государственным преступником. Поэтому на границе каждого княжества, такого крошечного, что его с трудом можно было разглядеть на карте, требовалось выходить из кареты, предъявлять бумаги и отвечать на вопросы. Жаку приходилось неукоснительно выполнять все эти формальности, что отнимало у него три-четыре часа ежедневно. Правда, после Зальцбурга остановки прекратились. Как только Жак пересек границу Австрии, все помехи остались позади и он мог ехать беспрепятственно до самой Вены. И вот, без устали погоняя лошадей и торопя кучера, Жак подъехал к воротам Вены. Там нашего путешественника ждали новый допрос и новая проверка документов. Затем ему выдали разрешение сроком на неделю, после чего он должен был возобновить вид на жительство и уточнить, сколько времени он намеревается пробыть в столице Австрии. Жак снова сел в карету и, когда кучер спросил, куда его отвезти, ответил: - Йозефплац, дом одиннадцать. Ему хотелось поскорее увидеть Еву. Возница углубился в сеть узких улочек и выехал прямо к статуе императора, в честь которого была названа площадь. Приоткрыв дверцу кареты и высунув голову, Жак пытался угадать, в каком из домиков, стоящих на площади, может жить Ева. Из всех этих домов только у одного окна и двери были наглухо закрыты; похоже было, что в нем никто не живет. Жак с тревогой увидел, что кучер направляется прямо к этому дому. Тревога уступила место страху. Наконец карета остановилась у дверей пустого дома. - Ну что? - крикнул Жак. - Да вот, сударь, - ответил кучер. - Приехали. - Это дом одиннадцать? - Да. Жак выскочил из кареты и отступил назад, желая убедиться, что это тот самый дом, который он искал; он порылся в кармане, достал записку Дантона и в сотый раз перечитал ее. Записка гласила: "Йозефплац, дом 11". При входе были звонок и молоточек. Жак как безумный бросился к дверям и стал звонить и стучать. Никто не отвечал. Мягкий приглушенный звук указывал на то, что внутри все так же крепко заперто, как снаружи. - Боже мой, Боже мой, - шептал Жак, - что же случилось? И он еще сильнее потянул за шнурок звонка и еще громче забарабанил в дверь молоточком. Прохожие стали останавливаться. Наконец в соседнем доме что-то заскрипело, окно растворилось и оттуда высунулась голова. Она принадлежала мужчине лет шестидесяти. - Простите, сударь, - сказал он на хорошем французском языке с истинно венской учтивостью. - Стоит ли так громко стучать в дверь этого дома: ведь там никто не живет. - Как никто? - вскричал Жак. - Так, сударь, дом пустует больше недели. - Не здесь ли жили две дамы? - Здесь, сударь. - Француженки? - Да. - Старая и молодая? - Старая и молодая? Кажется, действительно, старая и молодая, впрочем, я почти не выхожу из кабинета и не интересуюсь соседями. - Прошу прощения, если я злоупотребляю вашей любезностью, - сказал Жак потерянным голосом, - но… не знаете ли вы, что стало с этими дамами? - Я что-то слышал о том, что одна из них умерла; да, да, она даже была католичкой. Я припоминаю, что слышал, как ее отпевали, и это помешало мне работать. - Которая, сударь? - спросил Жак Мере, прижимая руки к груди, - ради Бога, скажите, которая? - Что "которая"? - не понял старик. - Которая из них умерла? Старая или молодая? - А-а, вы об этом, - протянул старик. - Право, не знаю. - Боже мой, Боже мой, - зарыдал Жак. - Если хотите, я могу спросить у жены, она любит вмешиваться в чужие дела… она, верно, знает. - Прошу вас, сударь, спросите же скорее. Голова старика исчезла. Жак затаив дыхание ждал. Когда старик вновь показался в окне, Жак с замиранием сердца спросил: - Ну что? - Умерла старая. Жак прислонился к карете и вздохнул с облегчением. - А вторая, вторая? - спросил он еле слышным голосом. - Вторая? - Ну да, та, которая жива, молодая, где она? - Не знаю, надо спросить у жены. И старик собрался снова пойти к жене - на сей раз, чтобы узнать, что стало с Евой. - Сударь! Сударь! - остановил его Жак. - Не позволите ли вы мне самому поговорить с вашей женой? Наверно, так было бы проще… - Да, это проще, - согласился старик. - Подойдите к третьему окну, это окно спальни госпожи Гааль. Я не допускаю ее в свой кабинет. Старик пошел звать жену, а Жак поспешил к третьему окну. Тем временем вокруг собралась большая толпа любопытных, и, поскольку оба собеседника говорили только по-французски, те из зрителей, что понимали французский, объясняли остальным, что происходит. Окно растворилось; из него выглянула г-жа Гааль. Это была маленькая старушка, кокетливая и нарядная; первым делом она отослала мужа в его кабинет и с любезным видом приготовилась слушать Жака. Тех из читателей, которые знают восхитительное дружелюбие жителей Вены, мой рассказ нимало не удивит. Венцы - одни из самых добрых и самых приветливых людей на свете. Не успела старушка раскрыть рта, как Жак сказал ей на превосходном немецком языке: - Сударыня, скажите мне скорее, что стало с молодой особой, которая жила в соседнем доме? - Сударь, - отвечала г-жа Гааль, - я доподлинно знаю: молодая особа, именовавшая себя мадемуазель Евой де Шазле, проводила в последний путь свою тетушку, после чего уехала во Францию, где ее ждет возлюбленный. - О, зачем я не остался с друзьями, чтобы умереть как они и вместе с ними, - прошептал Жак. Он почувствовал, как сердце его разрывается от горя, и разрыдался, не обращая ни малейшего внимания на окружившую его толпу.
IV. ЗАЛ ЛУВУА
Тридцатого плювиоза IV года (19 февраля 1796 года), в праздничный день, после того как перед лицом собравшейся толпы были торжественно разбиты формы для печатания ассигнатов, успевшие выпустить сорок пять миллиардов пятьсот миллионов - впрочем, мера эта отнюдь не помешала луидору стоить семь тысяч двести франков ассигнатами, - так вот, в тот самый вечер театр Лувуа был ярко освещен, и на фоне этой иллюминации особенно отчетливо выделялась темная громада театра Искусств, купленного год назад у Монтансье, которая, к большому ужасу литераторов, ученых и библиофилов, построила его в пятидесяти шагах от Национальной библиотеки, на том месте, где нынче растут лишь раскидистые деревья, осеняющие красивый фонтан - подражание трем Грациям Жермена Пилона - нашего великого скульптора из Ле-Мана. Этот театр, который поначалу называли театром Монтансье, а впоследствии театром Искусств, затем стал Оперным театром, пока 13 февраля 1820 года шорник Лувель не убил на его ступенях герцога Беррийского; следствием этого убийства явился декрет, предписывающий стереть это здание с лица земли. Длинная вереница карет протянулась вдоль улицы Ришелье до дома, на месте которого теперь стоит фонтан Мольера; у дверей сиявшего огнями театра Лувуа из карет под крики рассыльных, оспаривавших у лакеев - ибо вместе с хозяевами появились и лакеи и экипажи - честь открыть дверцу, выходили разодетые дамы и господа, после чего кареты исчезали за поворотом на улицу Святой Анны. - Буржуа, не желаете ли карету? - кричал в день казни Робеспьера мальчишка у дверей театра Французской комедии, становясь глашатаем аристократии и приветствуя таким образом приход контрреволюции. С этого дня экипажей стало еще больше, чем прежде. Однако мы не согласны с многочисленными историками, которые утверждают, что после этого ужасного дня старая Франция вновь подняла голову. Нет, со старой Францией было покончено, она осталась в эмиграции, сложила головы на площади Согласия, как ее теперь называют, и у заставы Трона, которая вновь обрела свое исконное имя. (Как известно, одной гильотины, той, что на площади Революции, не хватало, поэтому у заставы Трона установили еще одну.) Наоборот, это было рождение совершенно новой Франции, настолько новой, что парижане, видевшие ее появление, знали ее, а остальной Франции она осталась неизвестной. В этой новой Франции не было ничего от прежней: наряды, нравы, манеры, даже язык - все было иным. Если бы Расин и Вольтер, явившие нам образцы прекрасного и правильного французского языка, вернулись в этот мир, они не могли бы понять, на каком наречии изъясняются щеголи и щеголихи времен Директории. С чем связан этот переворот в нравах, нарядах, манерах, языке? Прежде всего с необходимостью посыпать песком и закрыть коврами кровавые пятна, которые оставило повсюду царство террора. Потом, как при всяком обновлении, нашелся человек, ставший воплощением насущных нужд: жажды жизни, наслаждений, любви. Этим человеком был Луи Станислас Фрерон, крестник короля Станислава и сын Эли Катрин Фрерона, который вслед за Ренодо стал одним из основателей французской журналистики. Среди необычайно кровожадных чудовищ этой эпохи, среди всех этих Эберов, Маратов, Колло д'Эрбуа фигура Станисласа Фрерона стоит особняком. Я не очень-то верю в капризы природы. Для того, чтобы человек стал таким, как Колло д'Эрбуа, Эбер, Марат, чтобы он, как буйно помешанный, видел кругом одних врагов и яростно разил их направо и налево, он должен был прежде - заслуженно или незаслуженно - пострадать от общества; он должен был, как актер Колло д'Эрбуа, услышать шиканье и свист всего зала, уязвляющие гордость; он должен был, как торговец контрамарками Эбер, прислуживать злым и несправедливым людям, подобно всем продавцам контрамарок и зазывалам, чье двойное ремесло не может их прокормить; он должен быть обижен природой, как Марат, над чьим безобразным лицом всегда смеялись; он должен быть ветеринаром, мечтающим о профессии врача, и пускать кровь лошадям, меж тем как его призвание - пускать кровь людям. Так было и с Фрероном. Будучи сыном одного из самых умных критиков восемнадцатого столетия, который высказывал суждения о Дидро, Руссо, д'Аламбере, Монтескье, Бюффоне, он видел, как его отец имел неосторожность напасть на Вольтера. Нападки на этот могучий ум не могли остаться безнаказанными. Вольтер схватил "Литературный год", издаваемый Фрероном журнал, своими костлявыми руками, но он, который порвал Библию, не в силах ее уничтожить, не смог ни разорвать, ни уничтожить журнал. Тогда он набросился на человека. Все знают, что эта кипучая ярость вылилась в пьесу "Шотландка". Вольтер обрушил на Фрерона весь мыслимый град ругательств и оскорблений. Он измывался над ним, как над лакеем, всячески унижал, понося его самого, его детей, его жену, задевал его честь, его литературную порядочность, его спокойный нрав, вторгался в его безупречную семейную жизнь. Он вывел его на сцену - такого не бывало со времен Аристофана, то есть две тысячи четыреста лет. Теперь всякий мог освистать, ошикать Фрерона, плюнуть ему в лицо. А тот смотрел на все это из партера без сетований, не произнося ни слова; он смотрел, как Феррон-актер, которому вороватый слуга помог раздобыть его платье, старается походить на него даже лицом и, выйдя к рампе, говорит сам о себе: - Я глупец, вор, дрянь, ничтожество, продажный газетный писака. Но во время пятого действия женщина, сидевшая в одном из первых рядов партера, вдруг вскрикнула и лишилась чувств. Услышав ее крик, Фрерон воскликнул: - Моя жена! Моя жена! Кто-то помог Фрерону выбраться из партера. Его провожали смешками, шиканьем, свистом. Протянувший ему руку помощи был тот самый безбожник Мальзерб, порядочный человек, который вступился за Людовика XVI и жизнью заплатил за свое благородное выступление в суде, а в день казни, как всегда, завел свои часы в полдень, хотя в час его должны были гильотинировать. Несмотря на эту травлю, несмотря на полное презрения письмо Руссо, который на сей раз поддержал Вольтера и обрушился на Фрерона с такой же ненавистью, Фрерон держался стойко. Он продолжал превозносить Корнеля, Расина, Мольера и осуждать Кребийона, Вольтера и Мариво. Но эта борьба, которую он вел в одиночку с целой "Энциклопедией", подорвала его силы; он продолжал диктовать статьи, находясь на одре болезни, как вдруг узнал, что хранитель печатей Миромениль отобрал у него право на издание "Литературного года" - это означало, что Фрерон не только разорен, но еще и обезоружен. Он уронил голову на подушки, испустил вздох и умер. Благодаря заступничеству нескольких влиятельных особ из числа приверженцев "Литературного года", вдове Фрерона удалось добиться, чтобы право на издание передали сыну. Мальчику было только десять лет, и руководство "Литературным годом" взяли на себя его дядя Руайу и аббат Жоффруа, а часть дохода отдавали ему. Помня о страданиях отца, Фрерон-сын с ранней юности возненавидел общество. Случаю было угодно, чтобы он учился в коллеже Людовика Великого вместе с Робеспьером, поэтому, когда разразилась Революция, порочный человек занял место рядом с Неподкупным. |
