- Какого черта ты имеешь нынче вечером против кошатины и кампешевой настойки, о поэт? - спросил Людовик. - Дорогой мой! - отозвался Петрус. - Жан Робер только что имел бешеный успех во Французском театре; он зарабатывает по пятьсот франков каждые два дня; у него карманы набиты золотом, и он теперь аристократ. - Уж не хотите ли вы сказать, что собираетесь туда из экономии? - Нет, - отвечал Людовик, - просто мы хотим попробовать всего понемногу. - Фи! Была бы нужда!.. - поморщился Жан Робер. - Должен заявить, - не унимался Людовик, - что я вырядился в этот дурацкий костюм - а в нем я похож на мельника, которого только что забрали в рекруты, - ради того, чтобы поужинать сегодня вечером на Рынке; до него осталась сотня шагов, и я поужинаю там или не буду ужинать вовсе! - Ну вот, - проворчал Петрус, - ты говоришь как студент-медик: больница и анатомический театр приготовили тебя ко всякому зрелищу, как бы ни было оно отвратительно; будучи философом и материалистом, ты закален против любой неожиданности. У меня, как у художника, не всегда были даже кампешевая настойка и кошатина; мне доводилось посещать натурщиков обоих полов - живых мертвецов, перед которыми настоящие мертвецы имеют то преимущество, что у них нет души; я входил в клетку ко львам, спускался в ров к медведям, когда у меня не было трех франков, чтобы пригласить к себе папашу Сатюрнена или мадемуазель Розину, по прозвищу Блондинка, и не могу сказать, что я избалован, слава Всевышнему! Но этот впечатлительный юноша, - прибавил он, указывая на своего высокого спутника, - этот чувствительный поэт, этот наследник Байрона, этот продолжатель Гёте, именуемый Жан Робер - как он будет выглядеть в грязном притоне? Как со своими изящными руками и ногами, со своим прелестным креольским акцентом он будет себя чувствовать в том мире, куда мы хотим его ввести, не имея ни малейшего понятия о том, как нужно себя там держать? Задавался ли он когда-нибудь вопросом, он, который в национальной гвардии никогда не мог вовремя ступить с левой ноги, как правильно войти в кабак, а его целомудренный слух, привыкший к "Юной больной" Мильвуа и к "Молодой узнице" Андре Шенье, воспримет ли низменные фразы, которыми обмениваются ночные рыцари, кишащие в этом сомнительном заведении?.. Нет! А раз так, зачем ему идти с нами? Мы его не знаем! Кто этот чужак, что затесался на наш праздник? Vade retro 2, Жан Робер! - Дорогой Петрус, - отвечал молодой человек, явившийся предметом диатрибы, дух которой, модный в мастерских тогдашних художников, мы постарались, насколько это в наших силах, сохранить, - дорогой Петрус, ты пьян лишь наполовину, зато гасконец с головы до пят! - Вообще-то я родом из Сен-Ло!.. Если в Сен-Ло есть гасконцы, значит, в Тарбе живут нормандцы. - Так вот, говорю тебе, гасконец из Сен-Ло, что ты пытаешься приписать себе недостатки, каких на самом деле у тебя совсем нет. И все для того, чтобы скрыть достоинства, которые у тебя есть. Ты притворяешься плутом, потому что боишься выглядеть наивным; ты строишь из себя злодея, потому что краснеешь при мысли, что можешь показаться добрым! Ты никогда не входил в клетку ко львам, ты никогда не спускался в ров к медведям, ты никогда не показывался в рыночном кабаке, как и Людовик, как и я, как уважающие себя молодые люди или просто честные труженики. - Amen! 3 - зевнув, произнес Петрус. - Зевай и смейся сколько хочешь! Похваляйся воображаемыми пороками, дабы пустить пыль в глаза галерке, потому что ты когда-то слышал, что все великие люди имеют пороки, что Андреа дель Сарто был вор, а Рембрандт - распутник; надувай буржуа, как ты любишь говорить, потому что любишь над кем-нибудь посмеяться; но с нами, знающими тебя за добряка, со мной, любящим тебя как младшего брата, оставайся таким, какой ты есть, Петрус: искренним и наивным, впечатлительным и восторженным. Ах, дорогой мой, если позволительно быть пресыщенным - а, на мой взгляд, это вообще непозволительно, - то только изгнанному, как Данте, непонятому, как Макиавелли, или преданному всеми, как Байрон. Разве ты был предан, не понят, изгнан? Может, у тебя есть основания мрачно смотреть на жизнь? Или в твоих руках истаяли миллионы, оставив лишь осадок неблагодарности, горечь разочарования? Нет! Ты молод, твои картины продаются, тебя обожает любовница, правительство заказало тебе "Смерть Сократа"; мы договорились, что Людовик будет позировать в роли Федона, а я - Алкивиада; какого черта тебе еще нужно?.. Поужинать в кабаке? Давай поужинаем, друг мой! По крайней мере, это пойдет тебе на пользу: ты испытаешь такое отвращение, что на всю жизнь тебе расхочется туда возвращаться! - Ты все сказал, господин в черном? - проворчал Петрус. - Да, почти. - Тогда пошли! Петрус снова пустился в путь, затянув полувакхическую, полунепристойную песнь, словно хотел доказать самому себе, что полученный им от Жана Робера суровый и дружеский урок не произвел на него впечатление. С последним куплетом они очутились в самом сердце Рынка; на церкви святого Евстафия пробило половину первого. Людовик, как видели читатели, почти не принимал участия в разговоре; будучи по натуре задумчивым и наблюдательным, он с легкостью позволял вести себя куда угодно, уверенный в том, что, куда бы ни шел человек, будь то на встречу с другими людьми или с природой, он повсюду найдет предмет для наблюдения или мечтаний. - Ну вот, - заметил он, - теперь осталось только выбрать… Так куда же мы зайдем: к Полю Нике, к Баратту или к Бордье? - Мне рекомендовали Бордье - пойдем к нему! - предложил Петрус. - Пошли к Бордье! - подхватил Жан Робер. - Если только ты не пристрастился к какому-нибудь другому здешнему храму, целомудренное дитя муз! - О, ты отлично знаешь, что я никогда даже не бывал в этом квартале… А потому мне все равно! Нам везде подадут скверный ужин, стало быть, предпочтения я никакому из этих заведений не отдаю. - Вот мы и пришли. Достаточно ли подозрителен, на твой вкус, этот кабак? - Дальше некуда! - Тогда войдем. Сдвинув шляпу на ухо, Петрус с развязным видом завсегдатая устремился в заведение. Друзья последовали за ним. III. КАБАК
Заведение было полно, и не просто полно: оно было набито битком. Первый этаж - его трудно было бы узнать в очаровательном и чистеньком магазинчике, находящемся там сегодня, - представлял собою комнату с низким потолком, в дыму, сырую, зловонную, где кишела невероятная смесь мужчин и женщин в нарядах самых разнообразных, но по преимуществу в костюмах пройдох и торговок. Кое-кто из женщин - и надобно отметить, что это были самые кокетливые и хорошенькие, - итак, некоторые женщины, одетые торговками, были декольтированы едва ли не до пояса, рукава у них были закатаны до самых подмышек, лица размалеваны и усеяны мушками; кое-кто из женщин разговаривал голосом слишком низким и отпускал ругательства слишком крепкие для существа в шелковом платье и кружевном чепце: маскарадный костюм зачастую скрывал не только род занятий, но и пол; впрочем, по нелепой прихоти карнавала эти мнимые торговки пользовались успехом у мужчин, составлявших почти две трети благородного собрания. Посетители сидели, стояли, лежали, смеялись, разговаривали, пели; их нестройные голоса сливались в сплошной гул, а вся эта толпа просто не поддавалась описанию, за исключением отдельных деталей, явно выделявшихся в общей массе и поражавших воображение вновь прибывших. Неразбериха царила невозможная: все смешалось, перепуталось, потерялось; мускулистые руки мужчин, казалось, принадлежали женщинам, тонкие ноги женщин - мужчинам; бородатая голова будто росла на плечах у пышногрудой красавицы, а волосатые мужские грудь и плечи венчались меланхоличной головкой пятнадцатилетней девочки! Даже Петрусу, с большим трудом сумевшему определить, кому принадлежат торсы и головы, не удалось разобраться, кому принадлежат ноги и руки, - так все переплелось, запуталось, нерасторжимо соединилось друг с другом! Лишь несколько человек держалось в стороне особняком, среди них: пьеро, притворявшийся спящим, привалившись к стене, верхом у него на плечах сидела пьеретта, он зарылся головой в коленкоровую куртку пьеретты и был похож на короткорукого великана с малюсенькой головкой; полишинель, пытавшийся обойти залу, неся по ребенку на каждом своем горбе; турок, прыгавший на одной ноге, доказывая, что он не пьян; мальчик, переодетый обезьяной (переодевание, введенное в моду Мазюрье), скакал со стула на стул, от группы к группе и заставлял жрецов богини Безумия и бога Карнавала - печальнейшей из богинь и мрачнейшего из богов! - издавать самым визгливым голосом самые неожиданные восклицания. Появление троих друзей в зале было встречено оглушительным "ура". Пьеро выдал свою мужскую сущность, приподняв куртку пьеретты и высунув свою голову. Полишинель прекратил свое вращение, как светило, зацепившееся за комету. Турок попытался подбросить в воздух сразу обе ноги; это привело к тому, что он мгновенно рухнул на стол, где проделывал свой фокус, и стол разлетелся в щепки. Мальчик-обезьяна в мгновение ока вскарабкался к Петрусу на плечи и под смех собравшихся стал обрывать с его шляпы изысканные камелии. - Поверь, лучше нам отсюда выйти, - заметил Жан Робер, обращаясь к Петрусу, - я боюсь! - Выйти, не успев войти? - отозвался Петрус. - Ты в своем уме? Они подумают, что мы струсили, и устроят за нами по парижским улицам погоню под стать тому, как его величество Карл Десятый гоняет кабанов в Компьенском лесу. - А по-твоему? - спросил Жан Робер у Людовика. - По-моему, раз уж мы здесь, надо идти до конца, - отвечал Людовик. - Так идем! - Осторожно! - предупредил Петрус. - На нас смотрят. Ты ведь человек театральный и знаешь, что все зависит от первого выхода. Он пошел прямо к подобию кратера, открывшегося под турком; в этой воронке незадачливый турок исчез, и на поверхности торчали только носки его башмаков да кончик эгрета. - Господин мусульманин! - произнес Петрус, по-прежнему держа на плечах обезьяну. - Вы знаете, что сказал ваш покровитель Магомет бен Абдаллах, племянник великого Абу Талиба, повелителя Мекки? - Нет, - донесся в ответ голос из груды обломков стола. - Если гора не идет ко мне - я иду к горе! Неожиданно схватив обезьяну за загривок, он оторвал ее от себя и, приподняв, словно шляпу, приветствовал турка мальчуганом, вырывавшимся из его крепкой руки. - Мое почтение, славный мусульманин! - проговорил он и снова посадил на плечи парнишку; тот поспешил соскользнуть, словно по шесту с призом, непременного на народных гуляниях, и, корча гримасы, убрался в угол, куда не проникал свет трех-четырех ламп, освещавших притон. Вежливое обхождение Петруса в сочетании с его силой вызвало всеобщий восторг. Турок же машинально что-то ответил и, как утопающий, вцепился в руку Петруса; тот одним махом поставил его на ноги, однако они оказались, по крайней мере на этот раз, явно недостаточной опорой для столь сильно расшатанного монумента, и турка снова поглотила пучина. - Положительно, - проговорил Петрус, свершив подвиг, о котором мы только что поведали, - здесь многовато народа… Поднимемся на второй этаж! - Как тебе будет угодно, - отвечал Людовик, - впрочем, это любопытное зрелище. Лакей, не спускавший с них глаз с первой минуты их появления в заведении, дабы убедиться в том, что перед ним в самом деле клиенты, тотчас вмешался в разговор. - Господа желают пройти на второй этаж? - спросил он. - Да, мы были бы не прочь, - кивнул Петрус. - Вон там можно подняться, - показал лакей на винтовую лестницу. Завидев ее, каждый невольно вспомнил восхождение Матюрена Ренье в "Вертепе": И неприступен был крутой ее подъем…4 Однако трое друзей ринулись вверх под свист и смешки масок; те и сами не знали, зачем они свистят и смеются, - верно, затем, чтобы произвести шум, который возбуждает подвыпивших и одурманивает пьяных. На втором этаже, как и на первом, зал был полон: то же скопление тел в накуренной комнате. Голые стены, как бы любопытствуя, выглядывали сквозь прорехи грязно-серых в розочку обоев; на окнах красные занавески с желто-зеленым греческим орнаментом; потолок черен. С порога было видно, что это сборище на ступень ниже того, которое только что покинули трое друзей; едва выступающее из мрака в тусклом рыжевато-белесом свете нескольких кенкетов, оно было живым образцом, явным воплощением смутных, пестрых, бессвязных мыслей, толпящихся в пьяном мозгу. - Ого! - воскликнул Жан Робер, который поднялся первым и толкнул дверь. - Кажется, преисподняя Бордье - полная противоположность аду Данте: чем выше поднимаешься, тем ниже скатываешься. - И что ты на это скажешь? - спросил Петрус. - Скажу, что это было ужасно, но становится любопытным. - Тогда давай поднимемся еще выше! - предложил Петрус. - Давай! - подхватил Людовик. И трое молодых людей снова стали подниматься по ступеням, еще более выщербленным и узким. На третьем этаже - то же скопище, та же обстановка, разве что потолок ниже, а воздух еще тяжелее и еще насыщеннее зловонными испарениями. - Ну как? - спросил Людовик. - Что ты на это скажешь, Жан Робер? - произнес Петрус. - Идем еще выше! - предложил поэт. На четвертом этаже оказалось еще ужаснее. На столах и под столами, на лавках и под лавками - всюду были человеческие существа, если только человек, опустившийся ниже скотского состояния, еще может называться этим именем. Полсотни живых существ: мужчины, женщины, дети - дремали, спали или просто лежали среди разбитых тарелок и бутылочных осколков, перепачканные соусами и облитые вином. Единственный кенкет едва освещал комнату. Его можно было принять за фонарь, горящий в склепе, если бы не глухие раскаты, вырывавшиеся из груди нескольких человек и громко свидетельствовавшие о том, что эти пьяницы - моральные трупы - еще живы. У Жана Робера замерло сердце, однако он умел владеть собой: что бы ни чувствовало его сердце, воля оставалась непреклонной. Петрус и Людовик переглядывались, готовые повернуть назад, несмотря на воодушевление одного и невозмутимость другого. Однако Жан Робер успел разглядеть, что лестница поднимается дальше, лепясь по стене, как это бывает на мельницах; он устремился вверх, по виду все более уверенный в себе (хотя на самом деле почти теряя самообладание), и призывал: - Ну, господа, вы сами этого хотели; идемте выше, выше! Он приотворил дверь на пятый этаж. Там их взору открылась комната, ничуть не отличавшаяся от нижних, однако действующие лица здесь были другие. Всего пять человек сидели вокруг стола; на столе можно было разглядеть колбасные объедки, а среди них возвышалось с десяток бутылок, похожих на кегли, но не так симметрично расставленных. Люди эти были одеты по-городскому. Когда мы говорим "по-городскому", мы имеем в виду, что на них были не маскарадные костюмы, а рубахи, рабочие блузы или куртки. Трое друзей вошли; лакей, сопровождавший их от этажа к этажу, вошел вслед за ними. Вновь прибывшие остановились на пороге, огляделись, и Жан Робер повел рукой, словно хотел сказать: "Вот то, что нам нужно". Его жест был столь выразителен, что Петрус заметил: - Черт возьми! Да мы здесь устроимся по-королевски! - И правда, - подтвердил Людовик, - не хватает только свежего воздуха. - Нет ничего проще! - подхватил Петрус. - Сейчас отворим окно. - Где господам угодно, чтобы им накрыли стол? - спросил лакей. - Там! - Жан Робер указал в угол, противоположный тому, где сидели пятеро завсегдатаев. Потолок комнаты был такой низкий, что входившие были вынуждены снять шляпу и даже после этого Жан Робер, самый высокий из троих, все равно касался его головой. - Что угодно господам? - вновь спросил лакей. - Шесть дюжин устриц, шесть бараньих отбивных и один омлет, - заказал Петрус. - Какое вино прикажете подать? - Три бутылки лучшего шабли с сельтерской, если она есть в вашем заведении. Услышав этот заказ, от которого за целое льё разило аристократией, один из пятерых собутыльников обернулся ко вновь прибывшим. - Ого! - обронил он. - Лучшего шабли с сельтерской! Никак, мы имеем дело со щеголями! - С богатенькими сынками! - поддержал его другой. - Или с "баронами", - прибавил третий. И пятеро выпивох рассмеялись. В описываемые нами времена благородное сословие, еще не читавшее современных романов и "Мемуаров Видока", не было знакомо с жаргонными словечками: трое наших искателей приключений даже не поняли, что их просто-напросто окрестили ворами, и потому почти не обратили внимания на смех, последовавший за оскорблением. Жан Робер уже положил плащ на стул, а тросточку пристроил в углу на окне. Лакей приготовился выйти, чтобы заказать ужин, как вдруг тот завсегдатай, что заговорил первым и назвал молодых людей щеголями, схватил лакея за фартук. - Ну что? - спросил он. - Что именно? - удивился тот. - Тебе приказано подать карты. - Совершенно верно. - Так что же ты их не принес? |
