Александр Дюма - Ущелье дьявола

    - О, на этот раз будь ты самая могучая ведьма, я тебя из рук не выпущу! - вскричал Самуил.

    И он, пришпорив коня, помчался к тому месту, откуда исходил голос. Но и на этот раз напрасно он искал, и напрасно ему светила молния: он не нашел и не увидел никого.

    - Ну, ну, Самуил, - сказал Юлиус, который теперь спешил выбраться из этих развалин, наполненных криками, торчащими плитами и ямами, - будет тебе! Поедем дальше, мы и без того потеряли много времени.

    Самуил тронулся за ним, все еще осматриваясь кругом, с выражением досады на лице, которую нельзя было распознать в потемках.

    Они выбрались на дорогу и поехали дальше. Юлиус был серьезен и молчалив, Самуил же и смеялся, и ругался, как разбойник Шиллера.

    Внезапное открытие подало Юлиусу некоторую надежду. При выходе из развалин он увидел тропинку, которая полого спускалась к реке. Тропинка эта, без всякого сомнения, вела к какой-нибудь деревне или, по крайней мере, к какому-нибудь жилью, потому что казалась крепко протоптанной и свежей. Но через полчаса пути они все еще не добрались до реки, а только следовали вдоль ее быстрого потока. Нигде не видно было никаких следов жилья. Все это время дождь лил не переставая. Одежда обоих путников промокла насквозь, лошади были совершенно изнурены. Юлиус давно выбился из сил, да и сам Самуил начал утрачивать свою бодрость.

    - О, черт возьми! - вскричал он. - Дело принимает очень скучный вид. Уже минут десять, как мы не видим молнии и не слышим грома. Один ливень и больше ничего. Гадкая выходка со стороны небес. Я люблю сильные ощущения, но терпеть не могу скуки. Ураган насмехается надо мной. Я призывал его для того, чтобы он в меня метал молнии, а он вместо этого посылает мне насморк.

    Юлиус ничего не отвечал.

    - Эх! - вскричал Самуил, - попробую-ка я совершить вызывание.

    Громким и торжественным голосом он продолжал:

    - Во имя чертовой бездны, откуда мы видели тебя выходящей! Во имя козлища, твоего неизменного друга! Во имя воронья, летучих мышей и сычей, которые изобиловали на пути нашем с момента блаженной встречи с тобой! О, миленькая колдунья, которая уже дважды подавала мне голос, заклинаю тебя! Во имя бездны, козлища, воронья, летучих мышей и сычей явись, явись, явись! И скажи нам, нет ли где поблизости человеческого жилья?

    - Если бы вы заблудились, я предупредила бы вас, - раздался во тьме ясный голос молодой девушки. - Вы едете по дороге, следуйте по ней еще десять минут, и тогда у вас вправо, позади липовых деревьев, будет дом, в котором вы можете остановиться. До свидания!

    Самуил повернул голову в ту сторону, откуда слышался голос и увидал какую-то тень, которая, как казалось ему, двигалась в воздухе на расстоянии десяти футов над его головой. Тень эта скользила по скату горы. Ему показалось, что она сейчас должна исчезнуть.

    - Стой! - крикнул ей Самуил. - Мне надо у тебя еще кое-что спросить.

    - Что? - ответила она, останавливаясь на верхушке скалы, до такой степени узкой, что за нее, казалось, не могла зацепиться нога, будь то хоть нога самой ведьмы.

    Самуил осматривался, стараясь распознать, как бы ему до нее добраться. Но тропинка, по которой они следовали, была протоптана людьми и предназначалась для людей. Колдунья же шла по козьей тропинке. Видя, что ему не добраться до молодой девушки на своем коне, он хотел добраться до нее своим голосом и, обращаясь к своему спутнику, он сказал:

    - Ну, мой милый Юлиус, час тому назад я пересчитал тебе все гармонии этой ночи: бурю, мои двадцать лет, вино, реку, град и гром. Я забыл про любовь. Любовь, которая содержит в себе все другие гармонии, любовь - истинная юность, любовь - настоящая гроза, любовь - истинное опьянение.

    Потом, заставив свою лошадь сделать прыжок в ту сторону где находилась молодая девушка, он крикнул ей:

    - Люблю тебя, прелестная колдунья! Полюби и ты меня, коли хочешь, и мы сыграем великолепную свадьбу. Готов хоть сейчас. Когда выходят замуж царицы, то пускают фонтаны и палят из пушек. А нам, в нашу свадьбу, небо льет дождь и стреляет громовыми раскатами. Я вижу, что ты держишь там настоящего козла, и потому считаю тебя за колдунью, но все-таки зову тебя. Я отдаю тебе свою душу, отдай мне свою красоту!

    - Вы богохульствуете и не благодарны мне, - сказала молодая девушка, исчезая с глаз.

    Самуил еще раз попробовал догнать ее, но на скат горы не было никакой возможности подняться.

    - Ну, будет, будет, - урезонивал его Юлиус.

    - Да куда же нам ехать-то? - отозвался Самуил в самом дурном расположении духа.

    - Туда, куда она указала.

    - А ты ей и поверил? - возразил Самуил. - Наконец, если такой дом и существует, так кто тебе сказал, что это не притон головорезов, куда эта милая особа имеет поручение заманивать путников?

    - Ты слышал, что она сказала, Самуил: ты человек неблагодарный и богохульник.

    - Ну, пожалуй, поедем, коли хочешь. Я ей не верю, но если это может доставить тебе удовольствие, изволь, сделаю вид, что верю.

    - Ну вот, смотри сам! - сказал ему Юлиус, после того, как они молча проехали десять минут.

    И он показал своему другу на группу лип, о которой говорила молодая девушка. Свет, сверкавший сквозь их листву, показывал, что позади деревьев стоит жилой дом. Они проехали под липами и достигли решетки. Юлиус протянул руку к звонку и позвонил.

    - Держу пари, - сказал Самуил, кладя свою руку на руку приятеля, - держу пари, что нам откроет никто иной, как девица с козлом.

    Открылась дверь в дом, и какая-то человеческая фигура с глухим фонарем в руке подошла к решетке.

    - Кто бы вы ни были, - сказал Юлиус, обращаясь к этой фигуре, - примите участие в нашем положении. Четыре часа пробродили мы под ливнем среди пропастей. Дайте нам приют на ночь.

    - Войдите, - сказал голос, уже знакомый молодым людям, голос девушки, которую они встретили у развалин и у дьявольского ущелья.

    - Ты видишь, - сказал Самуил Юлиусу, которого проняла дрожь.

    - Что это за дом? - спросил Юлиус.

    - Что же вы не входите, господа? - ответила молодая девушка.

    - Конечно, войдем, черт возьми! - отозвался Самуил. - Я готов войти хоть в ад, лишь бы привратница была хорошенькая.

    На следующее утро, когда Юлиус проснулся, он некоторое время не мог понять, где он очутился. Он открыл глаза. Веселый луч солнца врывался в комнату сквозь щель в ставнях и весело играл на чистом деревянном полу. Веселый концерт птичьих голосов служил дополнением к веселому свету.

    Юлиус вскочил с кровати. Для него было приготовлено утреннее платье и туфли. Он оделся и подошел к окну. Едва открыл он окно, как в комнату одновременно хлынули и пение птиц, и аромат цветов, и солнечный свет. Окно выходило в прелестный сад, полный цветов и птиц. За садом виднелась долина Неккара, а вдали горизонт замыкался горами. И надо всем этим сияло майское утро, и кипела свежая весенняя жизнь.

    Буря разогнала всякие следы облаков. Весь свод небесный сиял тем спокойным глубоким голубым цветом, который давал некоторое представление о том, какова должна быть улыбка божества.

    Юлиус испытывал несказанное ощущение свежести и благоденствия. Сад, освеженный ночным дождем, блистал и благоухал. Воробьи, малиновки и щеглы словно праздновали конец бури и на каждой ветке устраивали целый оркестр. Капли дождя, которые солнце зажгло своим светом и высушивало, превращали каждую былинку в изумруд. Виноградная лоза словно пыталась заглянуть в окно и сделать Юлиусу дружеский визит.

    Но вдруг виноград, птицы, роса на траве, пение в ветвях и горы вдали, и красота неба - все это исчезло для Юлиуса. Он перестал все это видеть и слышать.

    Его уха коснулся молодой и чистый голос. Он высунулся из окна и в тени жимолостного куста увидел прелестнейшую группу. Молодая девушка, которой было едва ли более пятнадцати лет, сидела на скамье, держа на коленях пятилетнего мальчика, и учила его читать.

    Эта молодая девушка была грациознейшим в мире созданием. Ее голубые глаза дышали кротостью и умом. Белокурые волосы с золотистым оттенком были у нее так пышны, что тонкая шейка, казалось, с трудом держала их на себе. Но что особенно прельщало в ней - это ее юность и свежесть. Вся ее фигура была словно ода невинности, гимн ясности духа. И между этой молодой девушкой и этим утром была какая-то невыразимая гармония. Это были словно картина и ее рама.

    Она была одета по-немецки. Белый корсаж плотно охватывал ее талию. Юбка, тоже белая, с фестонами внизу, несколько коротковатая, так что из-под нее виднелась красивая ножка, спускалась по ее фигуре и как бы покрывала ее прозрачной волной.

    Мальчик, которого она держала на коленях, был свеженький, розовенький, с пепельными кудрями. Он учил свой урок с необычайным вниманием и важностью. Водя пальчиком по книжке, он называл одну за другой крупные буквы. Сказав название буквы, он с беспокойством поднимал головку и вглядывался в лицо своей учительницы, сомневаясь, не ошибся ли он. Если он говорил неверно, она поправляла его, и он продолжал дальше. А назвав букву верно, он улыбался и весь сиял.

    Юлиус не мог вдоволь наглядеться на эту милую сцену. Эта чудная группа в этом чудном месте, этот детский голосок среди этого птичьего щебетания, эта красота молодой девушки среди красот природы, эта весна жизни среди этой жизни весны составляли такой контраст с жесткими впечатлениями минувшей ночи, что он был взволнован и погрузился в сладостное созерцание.

    Он был быстро выведен из этого состояния, почувствовав прикосновение чьей-то головы к своей голове. Это был Самуил. Он только что вошел в комнату и подкрался на цыпочках, чтобы увидеть, на что засмотрелся Юлиус.

    Юлиус просительным жестом предупредил его, чтобы он не поднимал шума. Но Самуил, натура не очень сентиментальная, не внял этой просьбе. Он протянул руку и отодвинул ветку винограда, которая мешала ему видеть.

    Шелест листьев заставил молодую девушку поднять голову. Она слегка покраснела. Мальчик тоже взглянул на окошко и, увидав чужих, уставился на них и забыл свою азбуку. Он начал очень рассеянно называть буквы. Девушка казалась раздосадованной, но, быть может, более этими взглядами посторонних людей, чем ошибками мальчика. Спустя минуту она спокойно закрыла книгу, спустила на землю своего ученика, встала, прошла под окном Юлиуса, ответила на поклон молодых людей и вместе с мальчиком вошла в дом.

    Раздосадованный Юлиус оборотился к Самуилу и сказал ему:

    - Ну зачем ты их спугнул!

    - Ага, я понимаю, - сказал Самуил насмешливым тоном, - копчик напугал жаворонка. Можешь быть спокоен. Эти птички ручные, они вернутся. Ну, так как же, не убили тебя в эту ночь? Судя по всему, этот вертеп разбойников довольно гостеприимен. Я вижу, что твоя комната не хуже моей. Твоя даже лучше моей, потому что в ней есть картины из священной истории.

    - Мне кажется, что я видел сон, - сказал Юлиус. - В самом деле, вспомним-ка все происшествия этой ночи. Ведь открыла нам, в самом деле, та самая девушка с противным козлом, не правда ли? Она нам сделала знак, чтобы мы не шумели. Она указала нам конюшню, куда поставить коней. Потом повела нас в дом, на второй этаж, в эти две смежные комнаты, потом зажгла вот эту лампу, потом раскланялась с нами и, не прибавив ни слова, исчезла. И мне показалось, Самуил, что ты был так же ошеломлен всем этим, как и я. Ты хотел идти за ней, я тебя удержал, и мы порешили лечь спать. Правда, все так было?

    - Твои воспоминания в высшей степени точны, - сказал Самуил, - и, по всей вероятности, вполне соответствуют Действительности. И я держу пари, что теперь ты мне простил, что я вчера увлек тебя из гостиницы. И ты все еще будешь продолжать клеветать на грозу? Разве я был не прав, Утверждая, что зло ведет к добру? Гром и ливень доставили нам две превосходные комнаты, превосходную местность, на которую стоит полюбоваться, да вдобавок знакомство с прелестной молодой девушкой, в которую мы, ради вежливости, оба должны влюбиться, и которая сама ради вежливости должна оказать нам гостеприимство.

    - Ну, опять ты понес! - заметил Юлиус.

    Самуил только было собирался ответить на это новыми насмешками, как дверь отворилась, и вошла старая служанка, неся высушенные и вычищенные одежды двух приятелей и хлеб с молоком им на завтрак. Юлиус поблагодарил ее и спросил, кто приютил их. Старуха отвечала, что они в церковном доме в Ландеке, у пастора Шрейбера. Старушка оказалась болтливой и, возясь с уборкой камина, говорила:

    - Жена пастора умерла пятнадцать лет тому назад, когда разрешилась фрейлин Христиной. А потом опять, через три года после этого, у пастора умерла старшая дочка Маргарита, и вот теперь он остался один со своей дочкой, фрейлин Христиной, и внуком Лотарио, сыном Маргариты. Сейчас пастора нет дома: он ушел в деревню по своим делам. Но к полудню, к обеду, он вернется и тогда повидается с вами, господа.

    - Но кто же нас впустил в дом? - спросил Самуил.

    - А, это Гретхен, - сказала старуха.

    - Прекрасно. Теперь объясни нам, пожалуйста, кто такая Гретхен?

    - Гретхен? Это пастушка, коз пасет.

    - Пастушка! - сказал Юлиус. - Вот оно в чем дело. Это объясняет многое, а в особенности объясняет козла. Где же она теперь?

    - Она вернулась к себе в горы. Зимой и летом в непогоду она не может оставаться на ночь в своей дощатой хижинке, и тогда она ночует у нас в кухне, в каморке рядом с моей. Только подолгу она у нас не остается. Такая чудачка. Ей душно в четырех стенах. Она любит быть на свежем воздухе.

    - Но какое же она имела право ввести нас сюда? - спросил Юлиус.

    - Никакого тут нет права, а есть долг, - отвечала служанка. - Господин пастор приказал ей каждый раз, когда она встретит в горах усталого или заблудившегося путника, приводить его сюда, потому что в наших местах гостиниц нет, и он говорит, что дом пастора - дом божий, а дом божий - дом для всех.

    Старуха ушла. Молодые люди позавтракали, оделись и вышли в сад.

    - Погуляем до обеда, - сказал Самуил.

    - Нет, я устал, - сказал Юлиус.

    И он сел на скамейку в тени жимолости.

    - Устал! - сказал Самуил. - Да ведь ты сейчас только встал с постели. Но вслед за тем он разразился хохотом.

    - Ах да, я понимаю! На этой скамейке сидела Христина. Ах, бедняга Юлиус! Ты уже готов!

    Явно недовольный и расстроенный Юлиус встал со скамьи.

    - В самом деле, давай ходить. Успеем еще насидеться. Посмотрим сад.

    И он принялся рассуждать о цветах, об аллеях, словно спеша отвести разговор от предмета, на который его направил Самуил, т. е. от скамейки и от дочери пастора. Он не знал почему, но имя Христины в насмешливых устах Самуила начинало действовать на него неприятно.

    Они ходили целый час. В конце сада был виноградник. Но в это время года он тоже был не более, чем сад. Яблони и персики представляли собой пока еще только громадные букеты белых и розовых цветов.

    - О чем ты думаешь? - внезапно спросил Самуил Юлиуса, который впал в задумчивость и не говорил ни слова.

    Мы не осмелимся утверждать, что Юлиус был вполне искренен, но он ответил:

    - Я думаю об отце.

    - Об отце! По какому же случаю задумался ты об этом знаменитом ученом, скажи, пожалуйста?

    - Эх!… Да думаю о том, что завтра в этот самый час у него, пожалуй, уже не будет сына.

    - Ну, милый человек, не будем заранее писать завещания, - сказал Самуил. - Завтра ведь и мне предстоят те же опасности, что и тебе. Завтра об этом мы и подумаем.

    - Будь спокоен, - сказал Юлиус, - моя воля и мое мужество не ослабнут перед лицом опасности.

    - Я в этом и не сомневаюсь, Юлиус. Но если так, оставь ты свой угрюмый вид. Вон я вижу, идут пастор с дочкой. Эге, я вижу с ними к тебе вернулась и улыбка. Значит, она тоже вместе с ними ходила в церковь.

    - Экий ты злой, - сказал Юлиус.

    Пастор и Христина вернулись домой. Христина пршила прямо в дом, а пастор поспешил к своим гостям.

    У пастора Шрейбера было строгое и честное лицо немецкого священника, который исполняет сам все то, о чем проповедует. Это был человек лет сорока пяти, следовательно, еще не старый. На лице его лежал отпечаток меланхолической и серьезной доброты. Серьезность порождала его профессия, а меланхолия явилась вследствие утраты им жены и дочери. Он, видимо, был неутешен, и в душе его происходила непрерывная борьба между мраком человеческой скорби и светом христианского упования.

    Он поздоровался с молодыми людьми, осведомился, хорошо ли они выспались и поблагодарил за то, что зашли к нему.

    Минуту спустя колокол прозвонил к обеду.

    - Пойдем к моей дочери, - сказал пастор. - Идите за мной.

    - Он не спрашивает, как нас зовут, - тихо прошептал Самуил, - так не стоит и называть себя. Твое имя может показаться слишком блестящим по сравнению со скромным званием девочки, а мое прозвучит как-то по-еврейски в ушах набожного добряка.

    - Хорошо, - сказал Юлиус. - Представимся принцами инкогнито.

    Они вошли в столовую, где уже была Христина с племянником. Она грациозно и робко поклонилась молодым людям.

    Сели за четырехугольный стол, уставленный хотя простыми, но обильными яствами. Пастор поместился между гостями, напротив него села Христина, а между ней и Юлиусом - ребенок. В начале обеда разговор как-то не клеился. Юлиус, смущенный присутствием девушки, молчал. Она, казалось, сосредоточила все свое внимание на маленьком Лотарио, за которым ухаживала с материнской нежностью, а он называл ее сестрой. Разговор поддерживали только пастор и Самуил. Пастор был доволен, что у него в гостях студенты.

    -  Я сам был "студиозусом" -заметил он. - В то время студенческая жизнь была веселая.