Александр Дюма - Ущелье дьявола

    - Клянусь. Но объясни же нам, что ты задумал сделать. Каковы твои средства? Будешь ли ты Брутом? Или, может быть, ты нашел кинжал Фридриха Стапса под его кровавым эшафотом?

    - Для вящей неудачи? И еще для того, чтобы усилить общее мнение, что тирану покровительствует само провидение? Нет, господа. Нет, я вовсе не намерен протискиваться в толпу, к самому сердцу Наполеона, чтобы меня растерзала его гвардия, чтобы добрый немецкий народ, который я желаю освободить, убил меня в награду за мое рвение. Нет, Наполеон умрет, а я буду жить. Я поражу его отсюда, не покидая даже этой горы, где мы собрались, поражу его издали и сверху, как Юпитер.

    - Что ты этим хочешь сказать? Объяснись.

    - Час не настал еще. Вам известно мое намерение, а до средств, которые я употребляю, вам нет дела.

    - Что? Вы глумитесь что ли, сударь? - строго спросил глава.

    - Самое большее - это то, что я не доверяю вам, - сказал Самуил. - Разумеется, все вы, слушающие меня, высокопоставленные и власть имущие лица, выше всякого подозрения и преступности. Однако, спасти жизнь такому лицу, как Наполеон, соблазнительно для всякого, я бы сказал, пожалуй, и для самого господа бога, если бы только верил в бога. Итак, я повинуюсь исключительно внушениям самой обыкновенной предосторожности, когда я вас прошу оставить мои планы при мне до тех пор, пока будет уже невозможно помешать их исполнению.

    - Так к чему же тогда какие-то полунамеки? - спросил председатель.

    - А к тому, чтобы заранее знать, будете ли вы за это благодарны мне. Ведь и вы могли бы, если бы захотели, стать, подобно принцам и народу Германии, спутниками этого солнца и выдать или наказать своего освободителя. А затем вам все равно придется собраться и завтра, чтобы, смотря по обстоятельствам, обсудить дальнейший план действий. Слушайте: сейчас два часа ночи, теперь именно Наполеон оставил Майнц и направляется к Вюрцбургу. Завтра в десять часов утра он остановится в Ашафенбурге, чтобы закусить. Ашафенбург недалеко отсюда, в нескольких милях. Не разъезжайтесь в эту ночь, а завтра в десять часов соберитесь опять в этом зале. Вот тогда я и скажу вам, что я сделаю. А потом мы будем ждать результатов.

    - А когда же мы узнаем их? - спросил председатель.

    - В два часа, - сказал Самуил. - Один из наших, разъезжающий по Неккару, явится сюда и принесет вам известие о том, что Самуил Гельб сделал то, чего не решилось сделать даже ваше хваленое провидение.

    - Хорошо, - сказал председатель. - Мы соберемся здесь в десять часов и будем ждать.

    В эту же самую ночь, в нескольких шагах от собрания семерых, Гретхен, спавшая в своей хижине, услышала вдруг, как кто-то настойчиво стучал снаружи в дверь и звал ее.

    - Кто там? Это вы, сударыня? - спросила она.

    - Я, - послышался голос Христины. Гретхен бросилась открывать дверь.

    Вошла Христина, полуодетая, с растрепанными волосами, с блуждающим взором, точно сумасшедшая.

    - Что такое случилось еще, сударыня? - спросила Гретхен. - Как это вы ночью ушли из своей комнаты и из замка?

    - Я не знаю, - сказала сперва Христина каким-то странным голосом. - Ах, да! Постой. Я помню. Я убежала оттуда. Меня никто не видел. Представь себе, барон Гермелинфельд там. Я упала навзничь. И вдруг у меня начались схватки. Первые родовые схватки. Гретхен, Гретхен! Я сейчас рожу.

    - Неужели! - вскричала с испугом и с радостью Гретхен. - Да ведь теперь еще не время! О! В таком случае ваш ребенок, наверное, от господина Эбербаха!

    - Нет, Гретхен, я прекрасно знаю, что ребенок не его. Ах! Если бы я могла ошибиться! Тогда я обманула бы и других. Но нет! Лгать всю жизнь! Нет, лучше умереть! Гретхен, Вильгельм умер… Юлиус едет… я тут же свалилась… и все эти несчастия ускорили… О! Как я страдаю! Умереть!

    Она говорила все это бессвязно, как помешанная, хватая за руки не менее взволнованную Гретхен.

    - Что теперь делать? - говорила Гретхен. - Ах! Я побегу сейчас за доктором.

    И она сделала шаг к двери. Христина бросилась за ней и схватила ее за руку.

    - Куда ты, не уходи! Ведь я убежала сюда не для того, чтобы жить, а для того, чтобы умереть, чтобы скрыться в недрах земли, чтобы броситься куда-нибудь в пропасть. Меня мертвую Юлиус будет любить, уважать и оплакивать. Жизнь! Да на что она мне теперь, эта жизнь? Мне нужно сохранить тайну! Постарайся понять то, о чем я говорю. Я не знаю, что происходит с моим рассудком. Я схожу с ума. Но, ради бога, никому ни слова! Сохрани тайну во что бы то ни стало!

    - Сохранить тайну, во что бы то ни стало! - повторяла за ней Гретхен, окончательно теряя голову.

    Физическая боль, соединенная с нравственными терзаниями, доконала Христину. Она легла на постель Гретхен. Она пролежала так некоторое время, испытывая невероятные боли и терзаемая галлюцинациями, но с одной неотступной мыслью о том, что она должна скрыть от всех свое несчастье и позор. Она впилась зубами в свой платок, чтоб заглушить крик от боли.

    Гретхен, рыдая, суетилась около нее, не будучи в состоянии ей помочь, дрожа от страха и отчаяния.

    В минуту передышки Христина позвала ее.

    - Гретхен, поклянись, что ты исполнишь мою просьбу.

    - Клянусь, дорогая госпожа.

    - Никому, что бы ни случилось, ни барону, ни моему Юлиусу, ни даже тому чудовищу ты не откроешь моей тайны.

    - Никому.

    - Если ребенок родится живым, ты снесешь его к этому Самуилу, но так, чтобы никто этого не знал, не видел и не подозревал даже.

    - Так и следует! - вскричала Гретхен с какой-то угрожающей радостью. - Швырнем обратно демону его отродье.

    - Да! Но ведь это все-таки мое дитя, мое единственное пролепетала Христина, корчась от новой схватки. - Ох, я думаю, несчастное создание умрет. Господи, пошли и мне тоже смерть! Гретхен, если ребенок будет мертвый, ты похорони его, слышишь, сама зарой, ночью, в лесу. Ты клянешься, что сделаешь это?

    - Клянусь!

    - И меня тоже схорони, Гретхен. Чтобы никто не знал!… О, мой Юлиус, прости! Я так любила тебя… Умереть, не повидавшись с тобой!… Гретхен, никому ни слова, сохрани тайну во что бы то ни стало!

    Тут с ней случился обморок.

    - Ни слова никому, да, знаю, слышу, - говорила Гретхен.

    - Ни слова никому! Ни под каким видом! Никому ни слова!

    На следующий день было празднество и всеобщее ликование в городе Ашафенбург.

    Мужчины, женщины, малые дети, до старцев включительно, все высыпали на улицы. Ожидали прибытия Наполеона. Все жаждали увидеть собственными глазами эту историческую личность, занимавшую в то время все умы, каждый хотел воочию убедиться, таков ли он на самом деле, как идет о нем молва.

    Кругом волновалось необъятное море голов.

    Новые группы спешили отовсюду. Все было забыто: торговля, вчерашние хлопоты, начатые дела. Молодые парни, шедшие с молодыми девушками, пользовались удобным случаем, чтобы сорвать мимолетный поцелуй с алых губок, которые за это ничуть не дулись, а старались отплатить во сто крат за такую дерзость.

    Только один человек не принимал участия во всеобщей радости, напротив, лицо его было задумчиво и печально.

    То был наш приятель Трихтер.

    Он двигался, опустив голову и устремив на землю мрачный взгляд. Он был не один. С ним был новый его знакомый, не кто иной, как разъезжающий по Неккару молодой человек.

    - Да что такое с вами? - приставал он к Трихтеру.

    - Дорогой мой Реймер, - отвечал Трихтер, - я страшно взволнован.

    - От вина, что ли? - спросил тот, догадавшись по красному носу о поведении его владельца.

    - Фу! - пренебрежительно сказал Трихтер. - На меня вино перестало оказывать влияние лет пятнадцать тому назад. Я не хочу сказать этим, что я совсем не пил сегодня. Наоборот: предвидя, что я буду сильно волноваться, я просто хотел подбодрить себя, я даже пробовал напиться допьяна. Напрасная, смешная попытка! Мне, право, обидно сознаться в этом: я могу заболеть, умереть от вина, утопиться в нем, но увы! Поистине плачевна судьба моя! Я уже не могу опьянеть. Какая слабость!

    - А за каким дьяволом вам хотелось так напиться непременно сегодня? - спросил Реймер.

    - Потому что я сегодня должен подать прошение Наполеону.

    - Какое прошение?

    - Прошение, составленное для меня Самуилом. И понимаете, в каком я положении? Мне придется подойти к этому великому человеку, смотреть на него, отвечать, если он обратится ко мне с вопросом, говорить этому величественному исполину-императору, перед которым смолкает грохот пушек. Так как же тут быть хладнокровным? Я очень взволнован, друг мой. Ах, бывают минуты, когда у меня мурашки пробегают по телу!

    - Ну вот! - сказал Реймер. - Вы уж очень преувеличиваете. Это пустяки - подать прошение. Хотите, я подам за вас?

    - Нет, - отвечал Трихтер. - Самуил заставил меня поклясться, что я собственноручно подам его императору.

    - Так и будет! Вы подадите прошение. Адьютант возьмет его, император пойдет дальше и даже не взглянет на вас. Неужели вы думаете, что он сейчас же станет читать ваше прошение?

    - Я совершенно уверен в этом, - сказал Трихтер. - Самуил получил точные и определенные сведения по этому поводу. В Майнце и вообще на всем пути своего следования Наполеон лично вскрывал все прошения и в тот же вечер диктовал ответы на них. Он хочет расположить к себе Германию, так как оставит ее позади себя.

    - А это прошение имеет для вас большое значение?

    - Еще бы! Оно - хлеб насущный для моей старухи матери. Хлеб, который я не могу у нее отнять и пропить, потому что я ведь несчастная, ненасытная губка. Прошлый год у меня было пять тысяч гульденов. Я послал из них матери пятьсот, она заплатила ими свои долги. У меня были самые лучшие намерения послать ей еще денег. Но у меня и у некоего друга моего, именуемого Фрессванстом, давно уже создался идеал, состоявший в том, чтобы серьезно и последовательно изучить сравнительную степень крепости заграничных вин. Мы так добросовестно приступили к этой работе, что месяца в три глотки наши повысасывали наши кошельки до дна.

    Реймер залился смехом.

    - Не смейтесь, - заметил ему с грустью Трихтер. - Увы! В один и тот же день скончались и деньги мои, и друг мой. Фрессванст, допивая последнюю бутылку, умер от прилива крови к мозгу. Скрутило-таки несчастного! Между нами, - прибавил Трихтер, понизив голос, - разве Фрессванст заслужил свою репутацию? Каково бы ни было мнение потомства насчет этого пьяницы, но я все-таки разорился. Я просил Самуила Гельба, моего благородного сеньора, устроить нам опять какую-нибудь новую эмиграцию в Ландек. Прелестная деревушка этот Ландек, где спят в гнездах и пьют несравненную водку и откуда можно вывезти пять тысяч гульденов! Но Самуил не хотел исполнить моего желания. И вчера, в вознаграждение за свой отказ, он посоветовал мне подать прошение, которое написал собственноручно и поручился за то, что оно достигнет цели.

    - Но, - прибавил Реймер, - вы же имеете право рассчитывать на милость Наполеона?

    - Мой дядя служил под его начальством и был убит. Надо вам сказать, дорогой мой, что я наполовину француз со стороны матери. Вот почему я, хотя я и немец, и студент, могу обратиться с просьбою к Наполеону без всякого угрызения совести. Я говорю по-французски лучше самого Расина. Мой дядя давал моей матери средства к существованию, император отнял у нее ее кормильца, справедливость требует, чтобы он помог ей. Если он поместит ее в убежище, - о чем именно я и прошу его, - мне не надо будет тогда заботиться о ней в качестве ее сына, и я могу один докончить начатые мною и Фрессванстом изыскания, прерванные моим стесненным положением и преждевременной кончиной слабого Фрессванста. Потому что если я и пью, то знайте, что цель моя вовсе не заключается в личном наслаждении. Давным давно уж я не испытываю никакого личного удовлетворения от того, что я заливаю свою глотку вашими винами. Вишневка и полынная водка мне все равно, что молоко и мед. Кроме того сорта водки, которую я пил в Ландеке и которая, признаюсь вам, разливала во мне какую-то приятную теплоту, все остальные вина кажутся просто водою. И я только ради науки и из любви к человечеству, а вовсе не из личной какой-нибудь выгоды, продолжаю упорно трудиться на этом поприще. Следовательно, вы понимаете теперь, как важно для мира, чтобы император принял и исполнил мою просьбу.

    - Он исполнит ее, в этом не может быть никакого сомнения, - ответил Реймер. - Но я слышу народ кричит: виват.

    - Неужели едет сам великий Наполеон? - спросил Трихтер, трясясь заранее.

    - Нет. Кричат: да здравствует Франция! Это, вероятно, только какие-нибудь генералы или адъютанты, которые едут впереди него.

    - Ну, слава богу! - сказал Трихтер и вздохнул с облегчением.

    - А где же вы подадите ему вашу просьбу? - спросил Реймер.

    - О! У меня уже место приготовлено. У входа во дворец принца-примаса, Карла Дальберга Император остановится там, чтобы позавтракать и принять депутации из окрестных селений. Двое егерей из тех, которые стоят там цепью, большие поклонники моего умения пить, обещали устроить мне доступ к великому человеку. Я только боюсь оробеть. Ах, если бы мне можно было опьянеть! Вы, вероятно, считаете меня ужасным болтуном. Но если я говорю с вами неумолкаемо в течение получаса, то я делаю это вовсе не для того, чтобы надоесть вам, а с целью подготовки к предстоящему разговору с императором. Я навостряю язык. Я приучаю его двигаться, не заплетаясь.

    Но вдруг Трихтер прервал свою речь и снова весь затрясся.

    - Вот теперь уже явственно слышно, как кричат: Да здравствует император!

    И действительно, восторженный гул приветствовал приближавшегося чудо-человека. Огромная толпа народа прихлынула к тому месту, где стояли разговаривавшие.

    Судя по восторженному гулу народа, ошибиться было невозможно.

    - На этот раз, действительно, едет сам император, - сказал Трихтеру его спутник. - Поспешим и мы.

    И они пустились бегом по направлению дворца принца-примаса.

    - Пожалуйста, - обратился к Реймеру Трихтер, - побудьте со мною, как можно дольше, мой дорогой, не уходите совсем. Подождите, пока я вернусь, чтобы я чувствовал на себе взгляд друга в то время, как буду подходить к страшному человеку, и знал, что дружеская рука поддержит меня, если я упаду в обморок.

    Затем он отыскал своих егерей, которые велели ему стать возле них, обещая пропустить его вперед в тот момент, когда император будет сходить с лошади.

    И хорошо, что они поторопились, потому что к стоявшему на площади народу прихлынула еще такая огромная толпа людей, что яблоку некуда было упасть, так что Трихтеру и Реймеру вряд ли удалось бы протиснуться через такую сплошную массу.

    Для Трихтера время летело с быстротою молнии. Кровь стучала у него в висках. Сердце захлопнулось в груди. Он уже подумывал отказаться от подачи прошения и бросить хлопоты об обеспечении своей матери.

    У него даже мелькнула надежда, что вдруг император передумает, заключит мир с Россией и вернется обратно во Францию, не останавливаясь даже во дворце принца-примаса.

    Но тут заиграл трубный оркестр, раздался бой барабана, и Наполеон показался на площади, сопровождаемый громогласными восторженными криками.

    Император ехал верхом рядом с коляской, в которой сидела императрица. Он отдавал поклоны народу.

    И Трихтер чувствовал, что он окончательно теряет присутствие духа по мере приближения императора, про которого скорее можно было выразиться, чем про Атланта, что он несет весь мир на своих плечах, вернее, - в своей голове, если только не на голове.

    Подъехав к дворцу принца-примаса, Наполеон сошел с коня.

    Принц- примас, окруженный свитою, стоял с обнаженной головой в дверях дворца.

    Он обратился с восторженным приветствием к императору, который сказал ему в ответ несколько благодарственных слов, потом императрица вышла из коляски и вместе с императором намеревалась подняться по лестнице во дворец.

    - Теперь ступайте! - сказал егерь Трихтеру. - Как раз пора. Ну, живо!

    Трихтер бросил на Реймера умоляющий взгляд.

    - Помолитесь за меня! - шепнул он ему.

    И, быстро сжав ему крепко руку, он пошел вперед, шатаясь, но, увы, не от вина!

    - А, немецкий студент! - сказал Наполеон. - Я люблю эту гордую молодежь. - Что вам угодно, друг мой?

    Трихтер пробовал ответить, но ему сдавило горло, и он не мог выговорить ни слова.

    Он только протянул к императору правую руку, в которой держал прошение, и при этом выронил свою фуражку из левой руки: он не мог удержать двух предметов сразу.

    Император, улыбаясь, взял бумагу.

    - Успокойтесь, - сказал он. - Вы говорите по-французски?

    Трихтер делал над собою невероятные усилия.

    - Моя матушка… - бормотал он. - Ваше величество… Мой дядя тоже… Он убит… Но я… Я не француз.

    Он чувствовал, что как раз говорил не то, что хотел сказать.

    - Вот что, - сказал император. - Так как вы говорите по-французски, то идите со мною во дворец, там вы и скажете мне лично, что вам от меня надобно.

    Барабаны забили поход, и под их грохот император стал подниматься по лестнице, держа в руках прошение.

    Трихтер шел позади него, растерянный, как какое-то пятно во всей свите, подавленный всей этой торжественностью, опьяневший от блеска, утонувший в нем.

    Так вошел он в приемный зал.

    Император принял милостиво представителей королей и принцев. Для каждого у него нашелся какой-то комплимент.

    В разговоре с генералом Шварценбергом, представителем Австрии, он хвалил его воинские способности, которые он знал и ценил.