Но и эта надежда только усугубляла ее страдания, время для нее стало сплошным мучением: с каждым часом, с каждым днем острое сознание неизбежной действительности все глубже пронизывало ее сердце уверенностью, как кинжалом. Наконец, наступило время, когда сомневаться уже стало невозможно. Тогда страшная истина предстала перед ней во всей своей ужасной наготе. Что делать ей с этим ребенком? Воспитывать ли под именем и на глазах своего мужа ребенка, который, быть может, принадлежал другому, или отвергнуть и отдать Самуилу ребенка, который мог оказаться и ребенком Юлиуса, и какая из этих двух крайностей хуже по своей чудовищности? И какими глазами придется ей смотреть на своего сына? Счастливыми ли глазами нежной супруги, гордящейся перед целым светом своей любовью или стыдящимся и ненавистным взором несчастной падшей женщины, старающейся скрыть от всех последствия своего позора? Ах! Она не в состоянии оставаться всю жизнь лицом к лицу с этим живым изобличением ее греха, с этой мрачной тайной, с этим страшным вопросом, который неумолимая природа вложила навеки в ее мозг! Не надо забывать, что Христина была непорочна и целомудренна душой и не могла никогда примириться со злом и найти извинение своему падению. Ее невольный позор все время терзал это бедное молодое сердце угрызениями совести и лежал на ней вечным несмываемым пятном. Разве открыться Юлиусу? Ах! При первом же слове она умрет со стыда! К тому же совершенно довольно и ей одной этих терзаний и горя, а то еще все это делить с мужем, заставляя страдать и его? И неужели, спасая Вильгельма ценой своего позора, она сделала все это, чтобы погубить Юлиуса? И зачем она тут же не убила себя? Барон бы взял на свое попечение Вильгельма до возвращения Юлиуса. Юлиус поплакал бы некоторое время, да и женился бы потом на женщине, достойной себя. А теперь она даже не может и убить себя, она не одна: это было бы уже не самоубийством, а детоубийством. И наяву, и во сне огнем жег ее все тот же вопрос: Чей это ребенок? Порой она чувствовала любовь к этому ребенку. Кто бы ни был его отец, она все же мать ему. Ей было жаль это бедное существо, отвергнутое ранее появления своего на свет божий. Она злилась на саму себя, что хотела было отдать его Самуилу, изгнать из замка и отнять у него материнскую ласку. И в то время она была почти убеждена, что это ребенок Юлиуса. Но порой, а это случалось чаще, ей казалось, что ребенок принадлежал Самуилу. И эта мысль вселяла в нее отвращение, она смотрела на малютку, как на похитителя половины состояния Вильгельма. А ночью, когда от бессонницы и от галлюцинаций у нее окончательно мутился рассудок, она начинала проклинать ребенка и говорила, что лучше бы ему не родиться на свет, и что она непременно задушит его. О, несомненно, это ребенок Самуила, потому что господь не допустил бы ее ненавидеть ребенка Юлиуса! Она не ложилась теперь в оскверненную постель. Она не хотела разместиться и в комнате Юлиуса, считая себя недостойною даже входить туда. Она спала на диване в смежной зале, распорядившись предварительно, чтобы панно, откуда являлся Самуил, было заставлено тяжелой мебелью. Но это скорее было предрассудком, чем осторожностью, потому что Самуил всегда держал свое слово. Да кроме того, в этом, выстроенном им самим замке, у него, несомненно, были и другие известные ему входы. И в эти долгие ночи, казавшиеся ей бесконечными от бессонницы, при бледном свете ночника, горевшего всю ночь на случай нездоровья ребенка, или по вечерам при печальном свете сумерек она устремляла свой повелительный и магнетический взор в потолок, словно ожидая, что вот-вот он обрушится на нее и сразу прекратит ее душевную агонию. Иногда, словно в бреду, ей мерещилось, что буря разобьет корабль Юлиуса и потопит ее мужа, или, по крайней мере, выбросит его на какой-нибудь остров, откуда он не вернется никогда. - Пусть все погибнут! - говорила она. - Он в море, я в аду, лишь бы все кончилось! Потом она вдруг бросалась на колени перед распятием и просила у бога прощения за такие ужасные мысли. Она больше всего страшилась возвращения Юлиуса. Прошло уже три месяца с тех пор, как он уехал. Он мог вернуться со дня на день. И когда она думала об этом, у нее выступал холодный пот, она бросалась на пол лицом и по часам лежала неподвижно. Однажды утром кормилица подала ей письмо. Христина вскрикнула, взглянув на конверт. Письмо было от Юлиуса. Два часа она не решалась вскрыть его. Но, наконец, одно соображение успокоило ее: письмо было из Нью-Йорка. Следовательно, Юлиус еще был там, потому что иначе ему не стоило бы и писать. Если бы он думал вернуться, то он приехал бы раньше письма. У нее немного отлегло от сердца. Но и это облегчение было для нее новой мукой. - Вот до чего я уже дошла, - думала она. - Я начинаю радоваться тому, что Юлиус не возвращается. Она вскрыла письмо. Действительно, Юлиус писал, что он должен остаться в Нью-Йорке еще на несколько недель. Он доехал благополучно. Радость, которую доставил дяде Фритцу его приезд, подействовала благотворно на здоровье больного. Однако, доктора не смеют еще надеяться на благополучный исход. Лишить же своего дядю утешения видеть родного племянника, да еще приехавшего с его родины, равносильно смертному приговору. Поэтому Юлиус вынужден продолжить их разлуку, столь тяжкую для него. Но он все-таки не останется ни минуты сверх того, что требует от него долг человеколюбия. В Ландеке он оставил душу свою и просто умрет от тоски вдали от Христины и Вильгельма. Чувствовалось, что он писал сдержанно только из боязни опечалить Христину, но в действительности он сам несказанно страдал от разлуки с любимой женой. Христина, благодаря этой отсрочке, почувствовала некоторое облегчение и начала спокойнее переносить свои мучения. Но время идет и в страданиях. Дни проходили за днями. В конце декабря барон приехал навестить свою невестку и пробовал уговорить ее переехать к нему, хотя бы на эти три дождливые и снежные месяца. Но она, как и в первый раз, отказалась наотрез. Она объяснила это нежелание своим грустным настроением по поводу долгого отсутствия Юлиуса. Барон нашел ее сильно изменившейся. Да она и сама призналась, что ей все как-то нездоровилось. - А, так вот в чем дело! Я угадал? - спросил с улыбкой барон. - Нет, нет! Вы ошибаетесь, батюшка! - выговорила она через силу, бледнея и с внутренней дрожью. Она скрывала от всех свою беременность. Она решила скрывать ее как можно дольше. Зачем? И сама не знала. Ей все почему-то хотелось выиграть время. Одна Гретхен знала ее тайну. Но она была опасной наперсницей, ввиду своих постоянных галлюцинаций и лихорадочного бреда. Барон вернулся обратно в Берлин, а Христина снова впала в свое отчаяние. Время от времени она получала письма от Юлиуса, который все еще должен был откладывать свой отъезд из-за болезни дяди. Она делала над собой неимоверные усилия, чтобы и со своей стороны написать ему несколько коротеньких, грустных строк, тщательно умалчивая о своем положении. Она возлагала надежду на бога, что он, так или иначе, окончит эту драму. Так прошла зима. В середине апреля грустное событие дало страданиям Христины новое направление. Вильгельм опасно заболел. Старик доктор из Берлина жил в замке. Первые две недели болезнь не вызывала серьезных опасений. Христина не спала ночей, ухаживая за этим дорогим существом с любовью, со страстью, с самоотверженностью матери, которой ребенок ее стоил дороже самой жизни. Но вскоре положение больного резко изменилось к худшему. На этот раз медицина оказалась бессильна. К старому опытному доктору вызваны были на консультацию трое или четверо его коллег, самых известных докторов из Франкфурта и Гейдельберга. Но все усилия оказались напрасными. На двадцать пятый день своей болезни Вильгельм скончался. Когда доктор объявил страшную весть Христине, которая несколько дней тому назад была уже подготовлена к этому событию, она не сказала ни слова, а только взглянула на часы. Было четверть первого пополуночи. - Так и есть, - прошептала Христина. - Как раз час проклятой сделки. Он должен был умереть не иначе, как в этот час. То была адская сделка, которую господь не мог простить. И она повалилась на колени у колыбели, чтобы прильнуть губами еще раз к холодеющему трупику. Вероятно, она слишком сильно ударилась коленями о дубовый паркет, так как ей показалось, что у нее что-то оборвалось внутри, и она почувствовала какую-то внутреннюю дрожь. - Неужели начинается? - промелькнуло в ее уме, и она смертельно побледнела. - Ничего нет невероятного: идет уже восьмой месяц. В то время как она, дрожа всем телом, старалась встать на ноги, в комнату вошел барон, который поспешил приехать, получив от доктора извещение об опасном положении ребенка. В руках у него было письмо. - Вы опоздали, батюшка, - сказала Христина, указывая рукою на ребенка. - Он только что скончался. - Но я несу тебе утешение, дорогая моя дочь: Юлиус едет домой! Христина быстро вскочила на ноги. - Юлиус! - воскликнула она и стала бледнее трупика ребенка. - Вот, прочти, - сказал барон. И он подал ей письмо. Юлиус писал, что дядя Фритц скончался. После похорон он немедленно выезжает. В Ландек он прибудет 15 мая. Было 13 мая. - Какое совпадение! - успела проговорить Христина. И упала навзничь. Глава шестьдесят пятая Наполеон и Германия
В то время, как все эти страхи и мучения волновали сердце женщины, в Европе происходили крупные события, имевшие мировое значение. Наполеон после долгих колебаний собрал огромную армию и объявил войну России. 9 мая он выступил из Парижа, чтобы начать достопамятную войну 1812 года, и в то самое время, когда Христина с отчаянием спрашивала себя, что сделает теперь с ней судьба, пораженный мир ожидал, как будет решать Наполеон судьбу целых государств. 11 мая император прибыл в Майнц, где 12-го он производил смотр войскам, осмотрел укрепления и принимал великого герцога Гессен-Дармштадского. В ночь с 12 на 13-е состоялся совет Тугендбунда в потайном зале двойного замка. На этот раз присутствовали те семеро, которые были на первом собрании. Они были все в масках, хотя никого, кроме них, в зале не было. Как только они уселись вокруг стола, председатель обратился к собранию с речью: - Друзья и братья, - сказал он. - Я приступаю к делу без всяких предисловий, так как время не ждет. Вы сами видите, что все, как назло, идет наперекор нам. Мы ожидали того дня, когда Наполеон снова начнет войну, рассчитывая на то, что наши принцы не пропустят такого удобного случая, чтобы отрешиться от всяких дрязг и ссор и вонзить шпагу в грудь врага. И вдруг оказывается, что мобилизацию армий, которую мы все считали за сигнал к поголовному восстанию, Наполеон объявил в чудовищных, неслыханных размерах, и немецкие принцы идут не против него, а заодно с ним. Поражение под Ваграмом, Йеною и Мадридом увеличивают собой численность победителей, объявляющих поход на Россию. Наполеон захотел, чтобы наши короли воздавали ему почести по пути его следования, и, разумеется, ни один из них не преминет исполнить этот приказ. Таким образом, явившись в Дрезден, он составит себе двор из коронованных особ. Саксония, Вюртемберг, Австрия, Пруссия, Бавария и Неаполь наперебой будут оспаривать друг у друга честь стать в ряды покорной и блестящей его свиты. Вот до какого унижения мы дошли! Это касается королей. Теперь посмотрим, что делается с народом. И, обратясь к одному из семи присутствовавших, перед которым лежала куча писем, он прибавил: - Прочтите донесения. Тот, к кому обращались эти слова, развернул первое письмо и прочел следующее: Майнц "Наполеон был встречен народом с восторгом. Все жители наперебой предлагали свои помещения на постой его войск. Все братаются. Народ и войска в каком-то опьянении. Проявляется какое-то всеобщее поклонение. Императора все считают богом". - Но ведь это только та часть Германии, которая граничит с Францией. Посмотрим, что делается дальше. Читавший открыл вторую депешу и прочел: Вюрцбург "Из всех деревень и городов стекается народ, узнав, что, Наполеон должен пройти здесь 13-го вечером: все жаждут его видеть. В честь его сооружены триумфальные арки из цветов. При встрече его будет играть оркестр военной музыки, и уже с сегодняшнего дня толпа, слушающая репетиции, заранее аплодирует, когда исполняют французские молитвы. Готовится общее празднество. Плошки страшно повысились в цене. Весь город будет иллюминирован". - Вюрцбург, - сказал председатель, - еще не центр Германии. Что скажет Дрезден, сердце Германии? Посмотрим, как оно бьется. Чтец взял третье донесение. "Король и королева Саксонии готовятся выехать встретить императора Наполеона. Город также занят этими приготовлениями. Все городское население, к которому примкнули и жители соседних сел и деревень на двадцать миль в окружности, выйдет навстречу великому человеку. Здесь прямо целое полчище принцев и королей, целый базар тронов и корон. Народ ликует, энтузиазм полный. Наполеон будет оглушен криками восторга. В театре готовится к постановке соответствующая событию пьеса, которая обоготворяет Наполеона. Король читал ее в рукописи и пожаловал автору орден. Театр будет переполнен." - Довольно! - прервал чтеца президент. - Отвернем взоры от подобного унижения нашей родины. Вот каким образом Германия принимает своего господина! Она лижет ноги тому, кто наступает пятою на ее лицо. Этот человек отправляется на войну с такой помпой, с какой победители только возвращаются с войны: он заранее торжествует победу, до того все уверены в ней! Председатель прибавил не без гордости: - Но остаемся еще мы. Существует еще Союз Добродетели. Он обратился к другому лицу из семерых. - Скажи нам, в каком положении 0находится Тугендбунд? - Увы! - прозвучал ответ. - Со всех сторон происходит страшная деморализация нашей партии. Этот повсеместный народный восторг, сопровождающий победителя на каждом шагу, кажется ей подтверждением всеобщей веры в то, что Наполеон - избранник божий, и что само провидение возвеличило его перед целым миром. Суеверие это овладевает умами. Многие прислали извещение о своем уходе из Союза. Почти все верят в то, что сам бог руководит действиями Наполеона, и что грешно даже и сражаться против него. - Остальное само собой понятно, - возразил глава. - Значит, повсюду царит подлость, слабость, желание выслужиться. Нет ни одной души, которая бы решилась мстить за унижение своего человеческого достоинства, ц которая бы гордо держала голову, не обращая внимания на общее преклонение перед ним. Все раболепствуют. Звук шпор какого-то прохожего пугает до смерти этих гордых храбрецов, которые от страха бросаются наземь лицом и позволяют давить себя без малейшего жалобного стона. Ах, неужели Германия действительно дошла до этого? Неужели придется отказаться от независимости? Неужели перестать действовать и сказать: - Раз вы хотите быть рабами, так и будьте рабами! Разве не найдется человека, который бы решился восстать за общее правое дело? Неужели во всем мире нет такого человека? В то время как председатель говорил эти слова, над его креслом раздался слабый звук колокольчика. - Что это такое? - спросил один из семерых. - Это наш гость, Самуил Гельб, - ответил глава. - Он просил позволения войти. - Пусть войдет! - сказали все в один голос. - У него, может быть, есть для нас лучшая новость. Председатель позвонил в колокольчик. - Я как раз говорил о нужном нам человеке, - сказал он. - Кто знает, может быть, бог услышал мое желание? Самуил надежный и испытанный боец, может быть, он-то и есть тот самый человек, который спасет нашу родину и свободу. Глава шестьдесят шестая Самуил желает подражать России
Минуту спустя в потайную комнату совета Союза вошел Самуил. Он отдал собранию глубокий поклон и стал ожидать, чтобы председатель обратился к нему с вопросом. - Самуил Гельб, имеете ли вы что-либо сообщить нам? - спросил глава. - Имею, - ответил Самуил. - Говорите. Что вы узнали, и что можете сделать? - Что я узнал? - переспросил Самуил. - А узнал я, что Наполеон вступил в пределы Германии, и что в то время, как мы разговариваем здесь, он находится в нескольких милях отсюда. Я узнал, что вместе с ним двигается армия в 420 000 человек, а при ней шесть военных обозов, 11 000 подвод со съестными припасами, 1372 пушки, не считая 60 000 австрийцев, пруссаков и испанцев. Я узнал, что, в свою очередь, император Александр имел возможность вооружить 300 000 человек, разделив их на три армии: восточную, под началом Барклая де Толли, западную, под началом Багратиона, и резервную, под началом Тормасова. В помощь этим трем армиям формируется еще два корпуса и огромное количество саперных рот. Одним словом, предполагается невиданное доселе столкновение целых государств и народов. Вы еще спрашиваете, что я могу сделать? Я могу сделать то, что все это ужасное движение остановится в мгновение ока подобно тому, как если бы я заставил под пальцем лопнуть мыльный пузырь. - Неужели? - удивился председатель. - А каким же это образом? Говорите. Шепот удивления и недоверия пробежал в этом бесстрастном и надменном собрании. - Так вас это удивляет? - заметил Самуил. - Вы никак не можете представить себе, чтобы какой-нибудь скромный, второстепенный член союза сделал такое чудо? Однако, если я все-таки сделаю чудо, то поверите ли вы тогда в мои способности, и заслужу ли я тогда первое место в вашем союзе? - Сначала сделай то, о чем говоришь, - ответил глава, - а потом и проси, что хочешь. - А вы вспомните тогда свое обещание? | 
