- Так вот, эта женщина, понимая, что от Людовика Пятнадцатого она может добиться в лучшем случае робких поползновений на что бы то ни было, не покидала его никогда, чтобы воспользоваться малейшим проявлением его воли. На заседаниях Совета она неотступно следовала за ним, склонялась к его креслу; на глазах у канцлера, у всех этих важных господ и старых судей она пресмыкалась перед королем, кривлялась, словно обезьяна, трещала, как попугай, однако благодаря этому она денно и нощно держала королевство в своих руках. Но это еще не все. Возможно, неутомимая Эгерия даром теряла бы свое время, если бы герцог де Ришелье не догадался подкрепить эти постоянно повторяемые ею слова вещественными доказательствами. Под тем предлогом, что паж, которого вы видите на этой картине, носил имя Барри, полотно было куплено для этой женщины как фамильный портрет. Этот печальный господин, будто предчувствующий события тридцатого января тысяча шестьсот сорок девятого года, появился в будуаре шлюхи, где стал свидетелем ее похотливых забав и наглых выходок; ведь портрет был ей нужен вот зачем: она, не переставая смеяться, брала Людовика Пятнадцатого за голову и, показывая ему на Карла Первого, говорила: "Взгляни, Людовик: вот король, которому отрубили голову, потому что он не умел справиться со своим парламентом; так не пора ли и тебе поостеречься своего?" Людовик Пятнадцатый растоптал свой парламент и спокойно умер на собственном троне. А мы отправили в изгнание женщину, к которой, возможно, нам следовало бы отнестись с большей снисходительностью. Это полотно долгое время пролежало на чердаке в Версале, и я ни разу даже не поинтересовался тем, что же с ним сталось… Как очутилось оно здесь? Почему портрет следует за мной, вернее, преследует меня? С печальным видом покачав головой, король продолжал: - Доктор! Не усматриваете ли вы в этом рокового предзнаменования? - Усмотрел бы, государь, если бы портрет ни о чем вам не говорил. Но если вы слышите его предупреждения, то это не рок, а сама судьба вам его посылает! - Неужели вы и впрямь думаете, что такой портрет может ни о чем не говорить королю, оказавшемуся в моем положении? - Раз вы, ваше величество, разрешили мне говорить правду, позволительно ли мне будет задать вопрос? Людовик XVI на минуту задумался. - Спрашивайте, доктор, - решился он наконец. - Что именно говорит этот портрет вашему величеству? - Он говорит мне о том, что Карл Первый потерял голову, пойдя войной на собственный народ, и что Иаков Второй лишился трона, после того как он покинул народ. - В таком случае портрет, как и я, говорит вам правду. - Так что же?.. - молвил король, вопросительно глядя на Жильбера. - Раз король позволил мне задать ему вопрос, я хотел бы узнать, что ваше величество ответит портрету. - Господин Жильбер! Даю вам честное слово дворянина, что я еще ничего не решил: я буду действовать в зависимости от обстоятельств. - Народ боится, что король собирается пойти на него войной. Людовик XVI покачал головой. - Нет, доктор, нет, - отвечал он, - я мог бы это сделать только при поддержке иностранных государств, а я слишком хорошо знаю, в каком положении находится сейчас Европа, чтобы надеяться на нее. Прусский король предлагает вторгнуться во Францию во главе сотни тысяч солдат; однако мне известны честолюбивые интриганские замыслы этой небольшой монархической страны, которая всеми силами стремится стать великим королевством и которая повсюду мутит воду в надежде выловить еще одну Силезию. Австрия предоставляет в мое распоряжение еще одну сотню тысяч солдат; но я не люблю моего шурина Леопольда, двуликого Януса, благочестивого философа, мать которого, Мария-Терезия, отравила моего отца. Мой брат д'Артуа предлагает мне поддержку Сардинии и Испании, но я не доверяю обеим этим державам, подчиняющимся моему брату д'Артуа; ведь он держит при себе господина де Калона, смертельного врага королевы, того самого, который снабдил комментариями - я видел собственными глазами, манускрипт - памфлет графини де ла Мотт об этом отвратительном деле с ожерельем, мне известно обо всем, что там происходит. На предпоследнем заседании Совета стоял вопрос о моем низложении и назначении регента в лице, по всей видимости, другого моего горячо любимого братца графа Прованского; а на последнем заседании Совета господин де Конде, мой кузен, предложил вторгнуться во Францию и двинуться на Лион, "чтобы ни случилось с королем"! Ну а Екатерина Великая - это совсем другое дело: она ограничивается советами: вы можете себе представить, как она, сидя за столом, доедает Польшу, а пока она не закончит трапезу, она не встанет из-за стола; итак, она дает мне совет весьма возвышенный, но он может вызвать лишь смех, если принять во внимание события последних дней. "Короли, - говорит она, - должны следовать своей дорогой, не обращая внимания на крики окружающих, как луна идет своим путем, не заботясь о том, что лают собаки". Можно подумать, что русские собаки только лают; пусть-ка она пришлет кого-нибудь спросить у Дезюта и Варикура, кусаются ли наши псы. - Народ боится, что король собирается бежать, покинуть Францию… Король медлил с ответом. - Государь! - с улыбкой продолжал Жильбер. - Людям свойственно понимать данное королем разрешение буквально. Я вижу, что допустил нескромность, однако, позволив себе этот вопрос, я всего-навсего высказал опасение. Король положил Жильберу руку на плечо. - Доктор! - молвил он. - Я обещал вам сказать правду и потому буду с вами до конца откровенным. Да, эта возможность обсуждалась; да, я получил такое предложение; да, таково мнение многих преданных мне людей: я должен бежать. Однако в ночь на шестое октября, в ту минуту, когда, рыдая у меня на руках и прижимая к себе обоих детей, королева, как и я, ожидала смерти, она заставила меня поклясться, что я никогда не убегу один, что если нам суждено бежать из Франции, мы уедем все вместе, чтобы всем спастись или всем умереть. Я поклялся, доктор, и клятвы не нарушу. А так как я не считаю, что мы можем бежать все вместе так, чтобы нас раз десять не остановили прежде, чем мы доберемся до границы, то мы и не побежим. - Государь, - заметил Жильбер, - я восхищен рассудительностью вашего величества. Почему же вся Франция не слышит вас так, как сейчас слышу вас я? Как смягчилась бы злоба, преследующая ваше величество! До какой степени уменьшилась бы угрожающая вам опасность! - Злоба? - переспросил король. - Неужели вы думаете, что мой народ меня ненавидит? Опасность? Если не принимать всерьез мрачные мысли, навеянные мне этим портретом, я могу с уверенностью сказать вам, что самая большая опасность позади. Жильбер посмотрел на короля, испытывая к нему глубокую жалость. - Вы согласны со мной, не правда ли, господин Жильбер? - спросил Людовик XVI. - По моему мнению, вы, ваше величество, только вступаете в борьбу, а четырнадцатое июля и шестое октября - лишь предвестники страшной драмы, которую Франции предстоит сыграть перед лицом других народов. Людовик XVI слегка побледнел. - Надеюсь, вы ошибаетесь, доктор, - молвил он. - Я не ошибаюсь, государь. - Как же вы можете быть осведомлены на этот счет лучше меня? Ведь у меня - полиция и контрразведка! - Государь, у меня нет ни полиции, ни контрразведки, это верно; однако благодаря моему положению я являюсь естественным посредником между тем, что близко к поднебесью, и тем, что пока скрывается в недрах земли. Государь, государь! То, что мы пережили, - это лишь землетрясение; нам еще предстоит пережить огонь, пепел и вулканическую лаву. - Вы сказали "пережить", доктор; не правильнее ли было бы сказать: "избежать"? - Я сказал "пережить", государь. - Вы знаете мое мнение по поводу иностранных государств. Я никогда не позову их во Францию, если только - не скажу, моя жизнь, - что мне жизнь? я давно принес ее в жертву! - если только жизнь моей супруги и моих детей не будет подвергаться настоящей опасности. - Я хотел бы пасть пред вами ниц, государь, чтобы выразить вам признательность за подобные чувства. Нет, государь, в иностранных государствах нужды нет. К чему помощь извне, если вы еще не исчерпали собственные возможности? Вы боитесь, что вас захлестнет Революция, не правда ли, государь? - Да, я готов это признать. - В таком случае есть два способа спасти короля и Францию. - Что же за способы, доктор? Скажите, и вы будете достойны всяческих похвал. - Первый способ заключается в том, чтобы возглавить и направить Революцию. - Она увлечет меня за собой, господин Жильбер, а я не хочу идти туда, куда идет толпа. - Второй способ - надеть на нее удила покрепче и обуздать. - Как же называются эти удила, доктор? - Популярность и гений. - А кто будет кузнецом? - Мирабо! Людовик XVI подумал, что ослышался, и пристально посмотрел на Жильбера. Глава 18. МИРАБО
Жильбер понял, что ему предстоит долгая борьба, но он был готов к ней. - Мирабо! - повторил он. - Да, государь, Мирабо! Король обернулся и вновь взглянул на портрет Карла I. - Что бы ты ответил, Карл Стюарт, - спросил он, обращаясь к поэтическому полотну Ван-Дейка, - если бы в то мгновенье, когда ты почувствовал, что земля дрожит у тебя под ногами, тебе предложили бы опереться на Кромвеля? - Карл Стюарт отказался бы и правильно бы сделал, - заметил Жильбер, - потому что между Кромвелем и Мирабо нет ничего общего. - Я не знаю, как вы относитесь к некоторым вещам, доктор, - сказал король, - однако для меня не существует степеней предательства: предатель есть предатель, и я не умею отличить того, кто предал в малом, от того, кто предавал в большом. - Государь! - проговорил Жильбер почтительно, хотя и с едва уловимым оттенком непреклонности. - Ни Кромвель, ни Мирабо не являются предателями. - Кто же они?! - вскричал король. - Кромвель - восставший раб, а Мирабо - недовольный дворянин. - Чем же он недоволен? - Да всем… Отцом, заключившим его в замок на острове Иф, а потом в главную башню Венсенского замка; трибуналами, осудившими его гений и до сих пор не воздавшими ему должное. - Главное достоинство политика, господин Жильбер, - живо возразил король, - это его честность. - Красивые слова, государь, слова, достойные Тита, Траяна или Марка-Аврелия; к несчастью, опыт показывает, что это неверно. - То есть как? - Разве можно считать честным человеком Августа, принявшего участие в разделе мира вместе с Лепидом и Антонием, а потом изгнавшего Лепида и убившего Антония, чтобы стать единственным владельцем? Может быть, вы считаете честным человеком Карла Великого, который отправил брата Карломана доживать свои дни в монастырь и который, желая покончить со своим врагом Видукиндом, человеком почти столь же высоким, как и он сам, приказал отрубить готовы всем саксонцам, рост которых превышал длину меча? Может быть, честным человеком был Людовик Одиннадцатый, который восстал против отца с целью свержения его с престола и, несмотря на неудачу, внушал несчастному Карлу Седьмому такой ужас, что из страха быть отравленным он сам себя уморил голодом? Считаете ли вы честным человеком Ришелье, затевавшего в альковах Лувра и на лестницах Кардинальского дворца заговоры, которые заканчивались на Гревской площади? Или, может быть, вы называете честным человеком Мазарини, подписавшего пакт с благодетелем, но отказавшего Карлу Второму не только в полумиллионе и пятистах солдатах, но и выдворившего его из Франции? Был ли честен Кольбер, предавший, обвинивший, свергнувший своего благодетеля и бесстыдно занявший его еще теплое кресло, когда того живьем бросили в подземелье, откуда у него был один выход - на кладбище? Однако никто из них, слава Богу, не нанес ущерба ни королям, ни королевской власти! - Но вы же знаете, господин Жильбер, что господин де Мирабо не может принадлежать мне, потому что он состоит на службе у герцога Орлеанского. - Ах, государь, с тех пор, как герцог находится в изгнании, у господина де Мирабо нет хозяина. - Каким образом, по вашему мнению, я могу довериться человеку, который торгует собой? - Купив его… Неужели вы не можете дать ему больше других? - Этот ненасытный человек потребует миллион! - Если Мирабо продастся за миллион, государь, то он его и отработает. Вы думаете, он стоит меньше, чем господин или госпожа де Полиньяк? - Господин Жильбер! - Если король лишает меня слова, я умолкаю, - с поклоном отвечал Жильбер. - Нет, нет, продолжайте. - Я все сказал, государь. - Тогда давайте обсудим сказанное. - С удовольствием! Я знаю моего Мирабо как свои пять пальцев. - Так вы - его друг! - К сожалению, я не имею такой чести; кстати, у господина де Мирабо - только один друг, общий с ее величеством. - Да, знаю: граф де Ламарк. Дня не проходит, чтобы мы его в этом не упрекнули. - Вашему величеству следовало бы, напротив, защищать его и ни в коем случае с ним не ссориться. - А какой вес в общественном мнении может иметь дворянчик вроде Рикети де Мирабо? - Прежде всего, государь, позвольте вам заметить, что господин де Мирабо - не дворянчик, а дворянин. Во Франции не так уж много дворян, ведущих свою родословную с одиннадцатого века, потому что наши короли, желая окружить себя несколькими лишними людьми, имели снисходительность потребовать от тех, кому они оказывают честь, позволяя им сесть в свою карету, доказательство их дворянства лишь с тысяча трехсот девяносто девятого года. Нет, государь, он - не дворянчик, ведь его предок - Аригетти Флорентийский; в результате поражения партии гибеллинов он осел в Провансе, Он не может быть дворянчиком, потому что среди его предков был марсельский коммерсант, - вы ведь знаете, государь, что марсельская знать так же, как и венецианская, имеет привилегию не нарушать закона чести, занимаясь коммерцией. - Развратник! - перебил его король. - По слухам, это мясник, мот! - Ах, государь, нужно принимать людей такими, какими их создала природа; Мирабо всегда бывали в молодости шумными и необузданными; однако с годами они остепеняются. В молодости они, к несчастью, действительно именно такие, как вы сказали, ваше величество; но как только они обзаводятся семьями, они становятся властными, высокомерными, но и строгими. Король, который не желает их знать, был бы неблагодарным королем, ибо они поставили в сухопутную армию бесстрашных солдат, а во флот - искусных моряков. Я твердо знаю, что с их провинциальным мировоззрением, совершенно не приемлющим централизации, в их полуфеодальной-полуреспубликанской оппозиции они пренебрегали с высоты своих башен властью министров, а иногда и властью королей; я знаю, что они не однажды бросали в Дюрансу налоговых инспекторов, покушавшихся на их земли; мне известно, что они с одинаковым небрежением и даже с презрением относились к придворным и к приказчикам, а откупщик был для них то же, что писатель; они уважали только две вещи в мире: шпагу и плуг; один, как мне известно, написал, что "раболепствовать так же свойственно бледным и бездушным придворным, как свойственно уткам копаться в грязи". Однако все это, государь, ни в коей мере не свидетельствует о том, что он - дворянчик, скорее - наоборот: это показатель высшей морали и уж наверное - дворянского благородства. - Ну, ну, господин Жильбер, - с досадой проговорил король, будучи уверен в том, что он лучше, чем кто бы то ни было, знает, кто в его королевстве заслуживает уважения, - вы сказали, что знаете ваших Мирабо как свои пять пальцев. Я их не знаю совсем, и потому прошу вас продолжать ваш рассказ. Прежде чем воспользоваться услугами каких-либо людей, недурно узнать, что они собой представляют. |
