- Пусть кто-нибудь приведет в пример хоть один мой поступок, хотя бы одно высказывание, которое противоречило бы только что изложенным мною принципам или показало бы, что, в каких бы я ни оказался условиях, я забыл бы о счастье короля и своего народа; до сих пор я не дал повода к недоверию; я никогда не изменял ни своим чувствам, ни принципам и я не изменю им никогда! Хотя автор считает себя романистом, он на время присвоил себе права историка, приведя путаную речь его высочества целиком. Даже читателям; романов было бы небесполезно узнать, что представлял собою в тридцать пять лет принц, одаривший нас в шестидесятилетнем возрасте Декларацией, украшенной его Четырнадцатой статьей. Нам не хотелось бы совершить несправедливость по отношению к Байи, и потому мы приводим ответ мэра Парижа тоже полностью, Байи ответил следующее: - Ваше высочество! Для представителей Коммуны Парижа - большая честь видеть перед собой брата нашего дорогого короля, восстановившего французскую свободу. Августейшие братья! Вас объединяют одни и те же чувства. Его высочество принц показал себя первым гражданином королевства, проголосовав за третье сословие на втором заседании именитых граждан; он был почти единственным, кто поддержал третье сословие, не считая еще нескольких весьма немногочисленных друзей народа, и тем самым подчеркнул значение разума. Итак, его высочество принц стал первым автором идеи гражданского равенства: он лишний раз доказал это сегодня тем, что пришел к представителям Коммуны и, как кажется, хотел бы, чтобы мы оценили его патриотические чувства. Эти чувства заложены в объяснениях, которые принц пожелал дать собранию. Принц идет навстречу общественному мнению; гражданин высоко ценит мнение сограждан, и я от имени собравшихся отдаю дань уважения и признательности чувствам его высочества, а также тому, что он оказал нам честь своим присутствием и в особенности тому, какое значение он придает мнению свободных людей. Принц понял, что, хотя Байи и расхваливает его поведение, оно может быть истолковано по-разному, и потому он заговорил со слащавым видом, который он так умело напускал на себя тогда, когда это могло принести ему пользу: - Господа! Для добродетельного человека было тягостно исполнить такой долг; впрочем, я был вознагражден тем, какие чувства мне выразило собрание; мне лишь остается попросить снисхождения к тем, кто меня оскорбил. Как видит читатель, принц не брал на себя никаких обязательств, как ни к чему не обязывал и собравшихся. Для кого он просил снисхождения? Не для Фавра, потому что никто не знал, виноват ли Фавра; к тому же, Фавра ничем не оскорблял его высочество. Нет, принц просил снисхождения к анонимному автору циркуляра, который обвинял его в заговоре; однако автор не нуждался в снисхождении, потому что его имя не было известно. Историки очень часто обходят подлости принцев молчанием; вот почему приходится нам, романистам, выполнять за них эту обязанность, рискуя превратить роман в вещь столь же скучную, как история. Само собою разумеется, что когда мы говорим о недальновидных историках или скучных историях, читателю понятно, о каких историках и о каких историях идет речь, Таким образом принц частично сам исполнил то, что он посоветовал сделать своему брату Людовику XVI. Он отрекся от маркиза де Фавра, и, судя по тому, как расхваливал его добродетельный Байи, это ему полностью удалось. В то время, как король Людовик XVI раздумывал, принц решил принести клятву верности Конституции. В одно прекрасное утро секретарь доложил председателю Национального собрания, - а в тот день эту обязанность исполнял A-I Бюро де Пюзи - в точности так же, как секретарь Коммуны докладывал недавно мэру о приходе его высочества, - что король в сопровождении двух министров и трех офицеров стучится в двери Манежа, как незадолго перед тем его высочество принц стучался в двери городской Ратуши. Народные избранники в изумлении переглянулись. Что мог им сказать король, ведь они давно уже шагали разными путями? Людовика XVI пригласили в зал, и председатель уступил ему свое место, Присутствовавшие на всякий случай прокричали приветствия. Не считая Петиона, Камилла Демулена и Марата, вся Франция по-прежнему была настроена роялистски или думала, что она так настроена. Король почувствовал необходимость лично поздравить Национальное собрание с проделанной работой; он счел своим долгом похвалить прекрасное деление Франции на департаменты; но что он особенно спешил выразить - король просто задыхался от охватившего его чувства, - так это страстную любовь к Конституции. Не будем забывать, что кем бы ни был каждый депутат: простолюдином или человеком благородного происхождения, роялистом или конституционалистом, аристократом или патриотом, ни один из них не представлял себе, куда клонит король; и потому начало речи короля вызвало некоторое беспокойство, основная ее часть пробудила чувство признательности, а заключительная часть - о! заключительная часть! - привела членов Национального собрания в восторг. Король не мог удержаться от желания выразить свою любовь к этой славной конституции 1791 года, еще не родившейся... впрочем, что же будет, когда она окончательно увидит свет?! Уж тогда король будет не просто ее любить, дело дойдет до фанатизма! Мы не приводим речи короля - ах, дьявольщина! она едва умещается на шести страницах! - довольно и того, что мы привели речь его высочества, занявшую всего од ну страницу и тем не менее показавшуюся нам ужасно длинной. Однако Национальному собранию речь Людовика XVI не показалась чересчур многословной, если депутаты плакали от умиления. Когда мы говорим, что они плакали, то это не метафора: плакал Барнав, плакал Ламетт, плакал Дюпор, плакал Мирабо, плакал Баррер; это был настоящий потоп. Национальное собрание потеряло голову. Все его члены встали, поднялись люди на трибунах; все тянули руки И клялись в верности еще не существовавшей конституция. Король вышел. Но король и Национальное собрание не могли так просто расстаться: депутаты выходят вслед за королем, бросаются ему вдогонку, следуют за ним кортежем, приходят в Тюильри, а там их встречает королева. Королева! Она, суровая дочь Марии-Терезии, далека от того, чтобы прийти в восторг, она, достойная сестра Леопольда, не плачет: она показывает своего сына депутатам французского народа. - Господа! - говорит она. - Я разделяю чувства короля, я от души поддерживаю его поступок, продиктованный стремлением пойти навстречу своему народу. Вот мой сын. Я ничего этого не забуду, чтобы как можно раньше научить его в подражание добродетельнейшему из отцов уважать общественную свободу и соблюдать законы, надежнейшей опорой которым он, как я надеюсь, явится сам. Только истинный восторг не мог бы остыть под действием подобной речи. А восторг депутатов просто раскалился добела. Кто-то предложил принести клятву немедленно; ее сформулировали не сходя с места; первым ее произнес сам председатель: - Клянусь в верности нации, закону и королю; клянусь всеми силами поддерживать Конституцию, учрежденною Национальным собранием и принятую королем! И все члены Национального собрания, за исключением одного, подняли руки и один за другим повторили: "Клянусь!" Десять дней, последовавших за этим приятным событием, обрадовавшим членов Национального собрания, успокоившим Париж и даровавшим мир всей Франции, пронеслись в праздниках, балах, иллюминациях. Со всех сторон только и доносились клятвы; клялись повсюду: на Гревской площади, в городской Ратуше, в церквах, на улицах, в общественных местах; во имя родины сооружались алтари, к ним водили школьников, те приносили клятвы, словно они были взрослыми и понимали, что такое клятва. Национальное собрание заказало "Те Deum", на службе оно присутствовало в полном составе, и там у алтаря, пред лицом Божиим, члены его еще раз принесли клятву. Однако король не пошел в Собор Парижской Богоматери и, следовательно, не произнес клятвы. Его отсутствие не осталось незамеченным, однако все переживали столь светлую радость, были так доверчивы, что удовольствовались первым же объяснением, которое королю вздумалось им представить. - Отчего же вас не было на "Те Deum"? Почему вы не принесли, как все, клятву на алтаре? - насмешливо спросила королева. - Потому что я готов солгать, ваше величество, - отвечал Людовик XVI, - однако на клятвопреступление я не способен. Королева облегченно вздохнула. До сих пор она, как и все, верила в чистосердечие короля. Глава 15. ДВОРЯНИН
Выступление короля в Национальном собрании состоялось 4 февраля 1790 года. Двенадцать дней спустя, то есть в ночь с 17 на 18 февраля в отсутствие начальника Шатле, попросившего и в тот же день получившего отпуск, чтобы поехать в Суассон к умиравшей матери, какой-то человек постучал в ворота тюрьмы и передал приказ, подписанный г-ном начальником полиции; согласно этому приказу посетитель направлялся для приватной беседы с маркизом де Фавра. Мы не берем на себя смелость утверждать, был ли этот приказ настоящий или подложный; во всяком случае, помощник начальника тюрьмы, которого разбудили, чтобы вручить приказ, счел его законным, потому что распорядился незамедлительно, несмотря на позднее время, провести подателя приказа в каземат к маркизу де Фавра. После чего, доверившись добросовестной службе своих тюремщиков во внутренней тюрьме, а также внешних часовых, он вернулся к себе в постель, чтобы продолжить злополучно прерванный сон. Посетитель под тем предлогом, что, доставая приказ из своего бумажника, уронил важную бумагу, взял лампу и стал искать на полу до тех пор, пока не увидел, как господин помощник начальника Шатле ушел в свою комнату. Тогда он заявил, что бумагу он мог оставить и у себя на ночном столике; впрочем, если она все-таки найдется, он просит вернуть ее ему, когда он будет уходить. Затем он протянул лампу ожидавшему его тюремщику и попросил проводить его к маркизу де Фавра. Тюремщик отпер дверь, пропустил незнакомца, зашел вслед за ним и запер дверь. Он с любопытством поглядывал на незнакомца, словно ожидая от него какое-нибудь важное сообщение. Они спустились на двенадцать ступеней и пошли по подземному коридору. Их ждала другая дверь. Тюремщик отпер и запер ее точно так же, как и первую. Незнакомец и его проводник оказались на площадке другой лестницы, ведшей вниз. Незнакомец остановился, заглянул в темный коридор и, убедившись, что он так же пуст, как и темен, обратился к своему спутнику с вопросом: - Вы - тюремщик Луи? - Да, - отвечал тот. - Брат из американской ложи? - Да. - Вы были направлены сюда братством неделю тому назад для выполнения неизвестной миссии? - Да! - Вы готовы исполнить свой долг? - Готов. - Вы должны получить приказания от одного человека?.. - Да, от мессии. - Как вы должны узнать этого человека? - По трем буквам, вышитым на манишке. - Я - тот самый человек... а вот эти три буквы! С этими словами посетитель распахнул кружевное жабо и показал три уже знакомые нам буквы: мы не раз имели случай убедиться в их влиянии: L. P. D. - Я к вашим услугам, Учитель! - с поклоном молвил тюремщик. - Хорошо. Отоприте каземат маркиза де Фавра и держитесь поблизости. Тюремщик молча поклонился, пошел вперед, освещая дорогу, и остановился перед низкой дверью. - Он здесь, - прошептал он. Незнакомец кивнул: ключ дважды со скрежетом повернулся в замке, и дверь распахнулась. По отношению к пленнику были предприняты самые строгие меры предосторожности, вплоть до того, что его поместили в каземат, расположенный на глубине двадцати футов под землей; однако вместе с тем было заметно, что тюремщики позаботились о том, чтобы ему было удобно. У него была чистая постель и свежие простыни, рядом с постелью - столик с книгами, а также чернильница, перья и бумага, предназначенные, вероятно, для того, чтобы он мог подготовить речь на суде. Над всем возвышалась погашенная лампа. В углу на другом столе были разложены предметы туалета, которые были вынуты из элегантного несессера с гербом маркиза. Из того же несессера было и зеркальце, приставленное к стене. Маркиз де Фавра спал глубоким сном. Отворилась дверь, незнакомец подошел к постели, тюремщик поставил вторую лампу рядом с первой и вышел, повинуясь молчаливому приказанию посетителя. Однако маркиз так и не проснулся. Незнакомец с минуту смотрел на спящего с выражением глубокой печали; потом, будто вспомнив о том, что время дорого, он с огромным сожалением оттого, что вынужден прервать сладкий сон маркиза, положил ему руку на плечо. Пленник вздрогнул и резко обернулся, широко раскрыв глаза, как это обыкновенно случается с теми, кто засыпает с ожиданием того, что их разбудят, чтобы сообщить дурную весть. - Успокойтесь, господин де Фавра, - молвил незнакомец, - я - ваш Друг. Маркиз некоторое время смотрел на ночного посетителя с сомнением, будто не веря тому, что друг мог прийти к нему в такое место. Потом, припомнив, он воскликнул: - Ага! Барон Дзаноне! - Он самый, дорогой маркиз! Фавра с улыбкой огляделся и указал барону пальцем на свободную скамеечку со словами: - Не угодно ли присесть? - Дорогой маркиз! - отвечал барон. - Я пришел предложить вам дело, не допускающее долгих обсуждений. Кроме того, мы не можем терять времени. - Что вы хотите мне предложить, дорогой барон?.. Надеюсь, не деньги? - Почему же нет? - Потому что я не мог бы дать вам надежных гарантий… - Для меня это не довод, маркиз. Напротив, я готов предложить вам миллион! - Мне? - с улыбкой переспросил Фавра. - Вам. Однако я готов это сделать на таких условиях, которые вы вряд ли бы приняли, а потому не буду вам этого и предлагать. - Ну, раз вы меня предупредили, что торопитесь, дорогой барон, переходите к делу. - Вы знаете, что завтра вас будут судить? - Да. Что-то подобное я слышал, - отвечал Фавра. - Вам известно, что вы предстанете перед тем же судом, который оправдал Ожара и Безенваля?.. - Да. - Знаете ли вы, что и тот и другой были оправданы только благодаря всемогущему вмешательству двора?.. - Да, - в третий раз повторил Фавра ровным голосом. - Вы, разумеется, надеетесь, что двор сделает для вас то же, что и для ваших предшественников?.. - Те, с кем я имел честь вступить в отношения, когда затевал приведшее меня сюда дело, знают, что им следует для меня сделать, господин барон; и того, что они сделают, будет довольно… - Они уже приняли по этому поводу решение, господин маркиз, и я могу вам сообщить, что они сделали. Фавра ничем не выдал своего интереса. - Его высочество граф Прованский, - продолжал посетитель, - явился в Ратушу и заявил, что почти не знаком с вами; что в тысяча семьсот семьдесят втором году вы поступили на службу в его швейцарскую гвардию; что вы вышли в отставку в тысяча семьсот семьдесят пятом и что с тех пор он вас не видел. Фавра кивнул в знак одобрения. - А король не только не думает больше о бегстве, но четвертого числа этого месяца присоединился к Национальному собранию и поклялся в верности Конституции. На губах Фавра мелькнула улыбка. - Вы не верите? - спросил барон. - Я этого не говорю, - отвечал Фавра. - Итак, вы сами видите, маркиз, что не стоит рассчитывать ни на его высочество, ни на короля… - Переходите к делу, господин барон. - Вы предстанете перед судом… - Я уже имел честь это слышать от вас. - Вы будете осуждены! - Возможно. - На смерть! - Вероятно. Фавра поклонился с видом человека, готового принять любой удар. - Знаете ли вы, дорогой маркиз, какая вас ждет смерть?.. - Разве смерть бывает разная, дорогой барон? - Еще бы! Существует кол, четвертование, шнурок, колесо, веревка, топор... вернее, все это было еще неделю назад! Сегодня же, как вы говорите, существует только одна смерть: виселица! - Виселица?! - Да. Национальное собрание, провозгласившее равенство перед королем, решило, что было бы справедливо провозгласить равенство и перед лицом смерти! Теперь и благородные, и смерды выходят из этого мира через одни и те же врата: их вешают, маркиз! - Так, так! - обронил Фавра. - Если вас осудят на смерть, вы будете повешены…И это весьма прискорбно для дворянина, которому смерть не страшна - в этом я совершенно уверен, - но которому все же претит виселица. - Вот как?! Господин барон, неужели вы пришли только за тем, чтобы сообщить мне это приятное известие? - спросил Фавра. - Или у вас есть для меня еще более любопытные новости? - Я пришел вам сообщить, что все готово для вашего побега; еще я хочу вам сказать, что если вы пожелаете, то через десять минут вы будете за пределами этой тюрьмы, а через двадцать четыре часа - за пределами Франции. Фавра на минуту задумался; казалось, предложение барона ничуть его не взволновало. Затем он обратился к своему собеседнику с вопросом: - Это предложение исходит от короля или от его высочества? | 
