Видимо, это письмо не было отправлено. Должно быть, я боялся, что она может опубликовать его, и не сумел намекнуть на это так, чтобы она не обиделась. Никто не решился бы сознательно обидеть Дженнет Гилдер, и никто не пошел бы на риск обидеть ее нечаянно. Сейчас она живет всего в шести милях от меня, и я непременно спрошу ее об этом старом письме. Я с гордостью и радостью вижу, что в этом неотосланном ответе ни разу не солгал. Я до сих пор сохранил привычку оставлять книги незавершенными в течение многих лет. В эту минуту у меня на руках есть четыре-пять неоконченных романов, и уже три года, как я не касался ни одного из них. Я не собираюсь их кончать. Я мог бы дописать их все меньше чем за год, возникни у меня к тому достаточно сильное побуждение. Давно-давно таким побуждением явилась неотложная нужда в деньгах ("По экватору"), но просто желание заработать деньги, насколько я помню, никогда таким побуждением не служило. Раза два меня не могла принудить даже нужда в деньгах, хотя мне, возможно, и следовало бы подчиниться необходимости. В дни, когда после моего банкротства я совсем запутался в долгах, мне было сделано два предложения: в течение года еженедельно поставлять литературный материал для журнала; в результате я расплатился бы со всеми долгами, по я с полного одобрения моей жены отклонил эти предложения, так как еще не знал случая, чтобы человек, еженедельно выкачивающий себя досуха, не стал бы окончательно "пустышкой" еще до истечения года. Что касается книги "Ноев ковчег", то я начал писать ее в Эдинбурге в 1873 году, а где теперь рукопись - не знаю. Это был дневник, который якобы вел Сим. Я начал ее заново несколько месяцев назад, но только для развлечения; кончать ее я не собираюсь - даже и первую главу, если говорить откровенно. Теперь относительно книги, действие которой "происходит в раю". Это была маленькая повесть ("Путешествие капитана Стормфилда в рай"). Она пролежала в моем столе сорок лет, а потом я вынул ее оттуда и опубликовал в "Харперс монсли", - это было в прошлом году. С. Л. К.
33 У. Д. ГОУЭЛСУ Элмайра, 22 августа 1881 г.
Дорогой. Гоуэлс! Какие поразительные перемены возраст производит в человеке, пока он спит! Когда я в 1871 году кончил читать "Французскую революцию" Карлейля, я был жирондистом; с тех пор, перечитывая эту книгу, я каждый раз воспринимал ее по-новому, ибо мало- помалу изменялся под влиянием жизни и среды (а также Тэна и Сен-Симона); и вот я снова закрываю эту книгу и обнаруживаю, что я - санкюлот! И не какой-нибудь бесцветный, пресный санкюлот, а Марат. Карлейль ничего подобного не проповедует; значит, изменился я сам, - изменилась моя оценка фактов. Люди делают вид, что в пятьдесят лет воспринимают библию так же, как и у всех пройденных вех своего жизненного пути. Не понимаю, как можно так лгать. Несомненно, помогает продолжительная практика. Они ведь не скажут того же о романах Диккенса и Скотта. Ничто не остается прежним. Когда человек навещает дом, где прошли его детские годы, этот дом всегда производит впечатление съежившегося, - еще никогда не случалось, чтобы он на самом деле оказался таким же, каким его рисует память или воображение. Съежился - насколько? До своих реальных размеров, разумеется: дом не изменился, просто он впервые оказался в фокусе. Это большая потеря. Когда дом или библия съеживаются, потому что правильный угол зрения рассеивает все иллюзии, - это большая потеря, на некоторый срок. Но в этом есть и своя хорошая сторона. Вы поднимаете подзорную трубу к небу, и в поле вашего зрения попадают планеты, кометы и пламя солнечной короны, находящиеся в ста пятидесяти тысячах миль над нами. Что вы, как я вижу, и проделали, обнаружив при этом Толстого. У меня он пока еще не в фокусе, но за то я уже обрел Браунинга... Всегда ваш Марк.
37 ЛУИСУ ПЕНДЛТОНУ Элмайра, штат Нью-Йорк, 4 августа 1888 г.
Уважаемый сэр! Я обнаружил ваше письмо час тому назад среди других, которые пролежали забытыми недели две, и немедленно украл час, чтобы прочесть "Ариадну". Я пишу "украл" потому, что так называемый летний отдых - единственное время, когда я могу работать; и поэтому любая минута, отнятая у работы, не занимается, а крадется. Но на этот раз я не раскаиваюсь. Как правило, мне не присылают книг, за которые я мог бы поблагодарить, не кривя душой, и поэтому я предпочитаю отмалчиваться, что выглядит невежливо. Но вам я искрение благодарен. "Ариадна" - прекрасная, чудесная вещь, и к тому же она правдива, - а это лучшее, что можно сказать и о книге, и о чем угодно. Даже лжец вынужден признать это, - то есть если он умный лжец; я хочу сказать-наедине с самим собой [со своей совестью][4]*. (Я зачеркнул эти слова потому, что мысли человека не могут быть ложью, - то, что он думает, для него всегда правда, а вот то, что он говорит... но это уже трюизм.) Раз вы хотите, чтобы я занялся выискиванием недостатков, я подчиняюсь вашему желанию, но с большой неохотой. Я заметил один - его можно отыскать и в моих собственных произведениях, и в любой другой книге, написана ли она человеком или богом, - а именно: мелкие неточности в описаниях и в выражениях. Раз мне кажется, что вы хотели сказать, что она вытащила ящерицу из воды, которую набрала в колодце перед этим, значит - почти несомненно - ваши слова не так точны, как следовало бы. Конечно, это пустяк, но ведь и следы дыхания на зеркале - тоже пустяк. Я бы повесил ведро на руку Ариадны; ваше утверждение, что оно висело под ее рукой, меня не обмануло, - я знал, где оно находится; но все-таки вы не имели права портить мне удовольствие от прелестной картины. Если бы оно просто попалось ей под руку, я бы не стал возражать. Хороший гравер переделывает, переделывает и переделывает свое произведение, а затем принимается заново переделывать, переделывать и переделывать, а потом повторяет все это сначала. И под его резцом очарование картины все возрастает. Она была хороша и прежде - повествовала о замысле своего творца и была красива. Правда, красавица с веснушками остается красавицей, однако без них она была бы еще лучше. Это не придирки - у вас уже достаточно профессионального опыта, чтобы правильно понять меня. Вот все, что я могу сказать о точности в выражении мысли. В другом немаловажном вопросе - отборе единственно точного слова - вас трудно поймать на ошибке. Однако я все-таки утверждаю, что миссис Уокер считала, что нет причин для скрытности. Слово "мотив" указывает на гораздо большую затрату умственных усилий, чем она уделила этому вопросу на самом деле, и, следовательно, не отражает точно ее настроения. Это придирка? Не стану спорить и скажу только, что если у миссис Уокер мотива не было, то у меня он есть: по-моему, в том случае, когда слово настолько близко к нужному, что уже трудно решить, не является ли оно действительно верным, лучше всего вычеркнуть его и заглянуть в толковый словарь. Вот и все. "Мотив" может и остаться, но вы позволили змее взвизгнуть, а уж тут я никак не могу согласиться, что вы выбрали наилучшее слово. Я не прошу извинения за эти замечания, так как они продиктованы не желанием охотиться на блох, а искренним стремлением помочь вам по мере моих сил. Мне было бы очень полезно выслушивать подобные замечания не реже раза в месяц, а вам, я думаю, будет достаточно выслушать их один раз в жизни. Остальные рассказы я приберег для моего подлинного отдыха, который - увы! - длится девять месяцев. Еще раз разрешите вас поблагодарить! Искренне ваш С. Л. Клеменс.
38 ЭДВАРДУ У. БОКУ [1888]
Дорогой мистер Бок! Нет и нет. Как и подавляющее большинство интервью, - это только пустая словесная шелуха. По нескольким совершенно очевидным и простым причинам интервью как таковое неизбежно должно быть нелепостью, и пот и частности почему: выражаясь фигурально, - это попытка ездить на лодке по суше и в коляске по воде. Устная речь - это одно, письменная речь совсем другое. Для передачи последней печатное слово вполне годится, но для первой оно не подходит. Как только прямая речь оказывается напечатанной, она перестает быть тем, что вы слышали, - из нее исчезает что-то самое важное. Исчезает ее душа, а вам остается только мертвая оболочка. Выражение лица, тон, смех, улыбка, поясняющие интонации - все, что придавало этой оболочке тепло, изящество, нежность и очарование, делая ее приятной или, по крайней мере, сносной, - исчезло, и остался только бледный, застывший, отвратительный труп. Вот во что обычно превращается живая речь, уложенная в гроб интервью. Интервьюер редко пытается рассказать, как было произнесено то или иное замечание; он ограничивается тем, что просто воспроизводит его без всяких пояснений. Для печати же пишут совсем по-другому. Тут приходится прибегать к формам, которые весьма мало напоминают живой разговор, но за то помогают читателю лучше понять то, что пытается выразить автор. А когда писателю, сочиняющему роман, приходится воспроизводить речь своих персонажей, поглядите, с какой осторожностью и осмотрительностью приступает он к выполнению этой труднейшей задачи. "Если бы он посмел произнести эти слова в моем присутствии, - сказал Альфред, принимая шутливо-героическую позу и лукаво подмигивая присутствующим,- пролилась бы кровь!" "Если бы он посмел произнести эти слова в моем присутствии, - сказал Хоквуд, так сверкнув глазами, что не одно сердце среди этого сборища людей с нечистой совестью содрогнулось от ужаса, - пролилась бы кровь!" "Если бы он посмел произнести эти слова в моем присутствии, - сказал презренный хвастун, чей язык был смел, но губы дрожали, - пролилась бы кровь!" Романист настолько остро сознает, что чистая прямая речь в напечатанном виде теряет всякий смысл, что oн нагружает - и часто перегружает - каждую реплику своих персонажей всяческими объяснениями и толкованиями. Тем самым он прямо признает, что печатное слово - ненадежное средство для передачи прямой речи; тем самым он утверждает, что напечатанная без пояснений прямая речь только запутала бы читателя, вместо того чтобы помочь ему понять происходящее. Интервьюируя меня, вы были предельно добросовестны; вы записали все, что я говорил, слово в слово. Но вы не добавили никаких объяснений, не указали, как я говорил. Поэтому читатель не сможет понять, когда я шутил, а когда говорил серьезно; и шутил ли я все время или все время был серьезен. Такая передача разговора бесполезна. Она может вызвать у читателя множество представлений, но все они будут неверными. А чтобы добавить толкование, которое передало бы правильный смысл сказанного, требуется-требуется что? Такое высокое, редкое и трудное искусство, что тот, кто им владеет, не имеет права расточать свой талант на интервью. Нет, пощадите читателя и пощадите меня: не печатайте этого интервью. В нем нет ничего, кроме чепухи. Если бы я умел говорить только так, я поостерегся бы говорить и во сне. А если вам хочется что-нибудь напечатать, напечатайте это письмо; от него может быть некоторый прок: оно, возможно, объяснит читателям, почему люди, которых интервьюируют, как правило, говорят на чей угодно лад, только не на свой собственный. Искренне ваш Марк Твен.
39 ОРИОНУ КЛЕМЕНСУ Хартфорд, 5 января 1889 г.
Дорогой Орион! Сегодня в 12.20, впервые за всю мировую историю, машина расположила интервалы в строке из подвижных литер и выровняла ее! И я присутствовал при этом. Все было сделано в одно мгновение, автоматически и безупречно! Это, несомненно, первая в мире строка из подвижных литер с безупречными интервалами и безупречно выровненная. Это была последняя операция, которую оставалось проверить, - так что самое удивительное и необычайное изобретение из всех, когда-либо зарождавшихся в человеческом мозгу, окончательно завершено. Ливи сейчас внизу празднует это событие. Ну и хитрый же дьявол эта машина! Она знает больше любого человека. Вот сам увидишь. Мы проводили испытание следующим образом: набрали вручную примерно три четверти строки взятыми наугад литерами и дополнили ее шпациями, соответствующими четырнадцати интервалам, шириной в тридцать пять тысячных дюйма каждый. Затем мы выбросили шпации, заложили литеры в машину, разбив их на пятнадцать двухбуквенных слов и оставив между словами интервалы в две десятых дюйма. Затем мы пустили машину в ход - медленно, вручную, а сами впились взглядом в интервалоустанавливающие пальцы. Когда первое слово заскользило по лотку, первый блок выдвинул свой третий палец, второй блок - тоже, но третий блок выдвинул второй палец! - Ах, черт! Остановите машину... что-то разладилось... она собирается поставить интервал в тридцать тысячных дюйма! Всеобщая растерянность. - Между интервальными пластинами попало инородное тело,- заявляет главный механик. - Пожалуй, что так, - соглашается мастер. Пейдж обследует механизм: - Нет... посмотрите сами, и вы убедитесь, что там все чисто. - Продолжает осмотр. - Теперь я понял... да-да... это так... одна из пластин слишком длинна и цепляет. Как неприятно - первая проба, и такая неудача. - Пауза. - Ну, слезами горю не поможешь. За работу, ребята, - давайте разбирать машину... Нет... Стойте! Ничего не трогайте! Продолжайте испытания! Мы дураки, а машина - умница. Она все понимает. К одной из литер пристала грязца, и машина, учитывая это, дает более узкий интервал! Так оно и было. Машина продолжала работать, расставила интервалы в строке, выровняла ее по ниточке и - безупречную во всех отношениях - вставила в верстатку! Мы вынули ее и стали исследовать с помощью увеличительного стекла. Глядя невооруженным глазом, ты никогда не обнаружил бы, что третий интервал меньше остальных; но увеличительное стекло и кронциркуль доказали, что это именно так. Пейдж с самого начала утверждал, что машина будет замерять и учитывать даже невидимые пылинки, но в ту минуту и он тоже забыл об этом важнейшем факте. Все свидетели подписали отчет об этом несравненном историческом событии - о первой разбивке строки из подвижных литер машинным способом - и занесли в него час и минуту. Никто ничего не пил, но все были словно пьяные. Ну, не пьяны, а оглушены, потрясены, ошарашены. Все другие удивительные изобретения человеческого ума кажутся заурядными безделками по сравнению с этим величественным чудом механики. Всякие телефоны, телеграфы, паровозы, хлопкоочистительные машины, швейные машины, счетчики Бэббеджа, веретена Жаккарда, усовершенствованные прессы, прядильные машины Аркрайта - все это простенькие игрушки, сущая ерунда! "Наборщик Пейджа" идет далеко впереди остальной процессии человеческих изобретений. Недели через две-три мы поразомнем ей суставы, и она будет работать так же мягко и ровно, как человеческие мышцы. Тогда мы возвестим миру о нашей великой тайне и позволим ему смотреть и дивиться. Верни мне это письмо, когда прочтешь его. Сэм.
40 У. Д. ГОУЭЛСУ Хартфорд, 22 сентября 1880 г.
Дорогой Гоуэлс! Вы были чересчур добры, взявшись прочесть за меня корректуру, но это успокоило миссис Клеменс, и я благодарен вам от всего сердца. Я рад, если вам понравилось то, что я говорю о французской революции. Думаю, с вами согласятся очень немногие. Как ни странно, даже и в наши дни американцы все еще смотрят на это бессмертное и благословенное событие глазами англичан и других монархических наций, и все, что они думают о нем, заимствовано из вторых рук. Если не считать Четвертого июля и того, что за ним последовало, это было самым замечательным и самым великим событием за всю историю земли. И его благотворные последствия далеко не исчерпаны и будут сказываться еще очень и очень долго. Не затрудняйте себя пересылкой всей корректуры: вышлите только те листы, где будут ваши поправки, а остальные выбросьте в корзину. Мы выпускаем книгу десятого декабря, - следовательно, если заметка появится двадцатого декабря, это будет как раз вовремя. Я верю, что ваш отдел создаст новое направление в критике. Когда это произойдет, - а произойти это с соизволения господня должно непременно, - считайте, что, проживи вы еще хоть триста лет, вы не смогли бы принести большей пользы нашей стране. Как правило, неодобрение критика просто бесит писателя, тем самым но принося никакой пользы; но ваша новая критическая манера делает ваше неодобрение не менее ценным и желанным, чем ваша похвала. Я не совсем понимаю, как это вам удается. Но, пожалуй, главное - это ваш тон: тон человека, который вежливо и любезно спорит с равным себе и уважаемым собеседником, в то время как до сих пор критики неизменно принимали давно всем надоевшую позу наставника, отчитывающего напроказившего юнца. Ну, как бы то ни было - книга написана, и довольно о ней. Хотя, начни я писать ее заново, невысказанного осталось бы гораздо меньше. А эти невысказанные мысли жгут меня; их становится все больше и больше, но теперь им никогда не доведется увидеть свет. Впрочем, для этого потребовалась бы целая библиотека и перо, раскаленное в адском огне. Всегда ваш Марк.
41 СИЛЬВЕСТРУ БЭКСТЕРУ (1889)
Дорогой мистер Бэкстер! Рухнул еще один трон, и я купаюсь в океане блаженства. Если бы я мог прожить еще пятьдесят лет, то, несомненно, увидел бы, как все троны европейских монархов продаются с аукциона на слом. Я твердо верю, что в таком случае мне наверняка удалось бы увидеть конец самого нелепого обмана из всех, изобретенных человечеством, - конец монархий. Кажется, и каменный истукан засмеялся бы, наблюдая, как в дни, когда беспощадно уничтожается всяческая мишура, здесь, у нас, люди, казалось бы вполне разумные, все еще благоговеют перед этими обросшими мхом порождениями подлости и обмана - наследственной королевской властью и так называемой "знатью". Это могло бы рассмешить даже самих монархов и знать, - да втихомолку они и посмеиваются, будьте покойны. По-моему, смешнее этого есть только одно, а именно - зрелище того, как ублюдки-американцы - все эти Хаммерсли, Хантингтоны и проч., платят наличными (навязывая в придачу собственную особу) за сгнивших предков и украденные титулы. Когда наши мужественные братья, сбросившие иго рабства бразильцы, напишут свою "Декларацию независимости", я надеюсь, что они включат в нее такое недостающее звено: |
