Он опять остановился посреди Екатерингофского проспекта, где в высоких домах, в ином морозном окне сквозь щели занавесей желтел свет. Иван Гора тоже был мужик - восьмой сын у батьки. Кроме самого старшего, - этот и сейчас хозяйничает на трех десятинах в станице Нижнечирской, - все сыновья батрачествовали. Троих убили в войну. Трое пропали без вести. "Ну нет: всех мужиков - в один котел, все сословие… Это, брат, чепуха… Деревни не знаешь: там буржуй - может, еще почище городского, да на него - десяток пролетариев… А что темнота - это верно…"
Был третий час ночи. Иван Гора стоял на карауле у дверей в Смольном. В длинный коридор за день натащили снегу. Чуть светила лампочка под потолком. Пусто. Пальцы пристывали к винтовке. На карауле у дверей товарища Ленина - вволю можно было подумать на досуге. Замахнулись на большое дело: такую странищу поднять из невежества, всю власть, всю землю, все заводы, все богатства предоставить трудящимся. Днем, в горячке, на людях легко было верить в это. В ночной час в холодном коридоре начинало как будто брать сомнение… Длинен путь, хватит ли сил, хватит ли жизни. Головой Иван Гора верил, а тело, дрожавшее в худой бекеше, клонилось в противоречие. Из кармана тянуло печеным запахом хлеба, в животе посасывало, но есть на посту Иван Гора стеснялся. Издалека по каменной лестнице кто-то, слышно, спускался с третьего этажа. В коридоре смутно показался человек в шубе, наброшенной на плечи, - торопливо шел, опустив голову в каракулевой шапке, засунув озябшие руки в карманы брюк. Иван Гора, когда он приблизился, облегченно раздвинул большой рот улыбкой. При взгляде на этого человека пропадали сомнения. Повернув ключ в двери, он сказал: - Зазябли, Владимир Ильич, погреться пришли? Исподлобья чуть раскосыми глазами Ленин взглянул холодно, потом теплее, - на виски набежали морщинки. - Вот какая штука, - он взялся за ручку двери. - Нельзя ли сейчас найти монтера, поправить телефон? - Монтера сейчас не найти, Владимир Ильич, позвольте, я взгляну. - Да, да, взгляните, пожалуйста. Иван Гора брякнул прикладом винтовки, вслед за Лениным вошел в теплую, очень высокую белую комнату, освещенную голой лампочкой на блоке под потолком. Раньше, когда Смольный был институтом для благородных девиц, здесь помещалась классная дама, и, как было при ней, так все и осталось: в одном углу - плохонький ольховый буфетец, в другом - зеркальный шкапчик базарной работы, вытертые креслица у вытертого диванчика, в глубине - невысокая белая перегородка, за ней - две железные койки, где спали Владимир Ильич и Надежда Константиновна. На дамском облупленном столике - телефон. Владимир Ильич работал в третьем этаже, сюда приходил только ночевать и греться. Но за последнее время часто оставался и на ночь - наверху, у стола в кресле. Иван Гора прислонил винтовку и стал дуть на пальцы. Владимир Ильич - на диване за круглым столиком - перебирал исписанные листки. Не поднимая головы, спросил негромко: - Ну, как телефон? - Сейчас исправим. Ничего невозможного. Владимир Ильич, помолчав, повторил: "Ничего невозможного", усмехнулся, встал и приоткрыл дверцу буфета. На полках две грязные тарелки, две кружки - и ни одной сухой корочки. У них с Надеждой Константиновной только в феврале завелась одна старушка - смотреть за хозяйством. До этого случалось - весь день не евши: то некогда, то нечего. Ленин закрыл дверцу буфета, пожав плечом, вернулся на диван к листкам. Иван Гора качнул головой: "Ай, ай, - как же так: вождь - голодный, не годится". Осторожно вытащил ломоть ржаного, отломил половину, другую половину засунул обратно в карман, осторожно подошел к столу и хлеб положил на край и опять занялся ковыряньем в телефонном аппарате. - Спасибо, - рассеянным голосом сказал Владимир Ильич. Продолжая читать, - отламывал от куска. Дверь, - ведущая в приемную, где раньше помещалась умывальная для девиц и до сих пор стояли умывальники, - приоткрылась, вошел человек, с темными стоячими волосами, и молча сел около Ленина. Руки он стиснул на коленях - тоже, должно быть, прозяб под широкой черной блузой. Нижние веки его блестевших глаз были приподняты, как у того, кто вглядывается в даль. Тень от усов падала на рот. - Точка зрения Троцкого: войну не продолжать и мира не заключать - ни мира, ни войны, - негромко, глуховато проговорил Владимир Ильич, - ни мира, ни войны! Этакая интернациональная политическая демонстрация! А немцы в это время вгрызутся нам в горло. Потому что мы для защиты еще не вооружены… Демонстрация - не плохая вещь, но надо знать, чем ты жертвуешь ради демонстрации… - Он карандашом постучал по исписанным листочкам. - Жертвуешь революцией. А на свете сейчас ничего нет важнее нашей революции… Лоб его собрался морщинами, скулы покраснели от сдержанного возбуждения. Он повторил: - События крупнее и важнее не было в истории человечества… Сталин глядел ему в глаза, - казалось, оба они читали мысли друг друга. Распустив морщины, Ленин перелистал исписанные листочки: - Вторая точка зрения: не мир, но революционная война!.. Гм!.. гм!.. Это - наши "левые"… - Он лукаво взглянул на Сталина. - "Левые" отчаянно размахивают картонным мечом, как взбесившиеся буржуа… Революционная война! И не через месяц, а через неделю крестьянская армия, невыносимо истомленная войной, после первых же поражений свергнет социалистическое рабочее правительство, и мир с немцами будем заключать уже не мы, а другое правительство, что-нибудь вроде рады с эсерами-черновцами.[1] Сталин коротко, твердо кивнул, не спуская с Владимира Ильича блестящих глаз. - Война с немцами! Это как раз и входит в расчеты империалистов. Американцы предлагают по сто рублей за каждого нашего солдата… Нет же, честное слово - не анекдот… Телеграмма Крыленко из ставки (Владимир Ильич, подняв брови, потащил из кармана обрывки телеграфной ленты): с костями, с мясом - сто рубликов. Чичиков дороже давал за душу… (У Сталина усмехнулась тень под усами.) Мы опираемся не только на пролетариат, но и на беднейшее крестьянство… При теперешнем положении вещей оно неминуемо отшатнется от тех, кто будет продолжать войну… Мы, чорт их дери, никогда не отказывались от обороны. (Рыжеватыми - веселыми и умными, лукавыми и ясными глазами глядел на собеседника.) Вопрос только в том: как мы должны оборонять наше социалистическое отечество… Выбрав один из листочков, он начал читать: - "…Мирные переговоры в Брест-Литовске вполне выяснили в настоящий момент - к двадцатому января восемнадцатого года, - что у германского правительства безусловно взяла верх военная партия, которая, по сути дела, уже поставила России ультиматум… Ультиматум этот таков: либо дальнейшая война, либо аннексионистский мир, то есть мир на условии, что мы отдаем все занятые нами земли, германцы сохраняют все занятые ими земли и налагают на нас контрибуцию (прикрытую внешностью плата за содержание пленных), контрибуцию, размером приблизительно в три миллиарда рублей, с рассрочкой платежа на несколько лет. Перед социалистическим правительством России встает требующий неотложного решения вопрос, принять ли сейчас этот аннексионистский мир или вести тотчас революционную войну? Никакие средние решения, по сути дела, тут невозможны…" Сталин снова твердо кивнул. Владимир Ильич взял другой листочек: - "Если мы заключаем сепаратный мир, мы в наибольшей, возможной для данного момента степени освобождаемся от обеих враждующих империалистических групп, используя их вражду и войну, - затрудняющую им сделку против нас, - используем, получая известный период развязанных рук для продолжения и закрепления социалистической революции". - Он бросил листочек, глаза его сощурились лукавой хитростью. - Для спасения революции три миллиарда контрибуции не слишком дорогая цена… Сталин сказал вполголоса: - То, что германский пролетариат ответит на демонстрацию в Брест-Литовске немедленным восстанием, - это одно из предположений - столь же вероятное, как любая фантазия… А то, что германский штаб ответит на демонстрацию в Брест-Литовске немедленным наступлением по всему фронту, - это несомненный факт… - Совершенно верно… И еще, - если мы заключаем мир, мы можем сразу обменяться военнопленными и этим самым мы в Германию перебросим громадную массу людей, видевших нашу революцию на практике… Иван Гора осторожно кашлянул: - Владимир Ильич, аппарат работает… - Великолепно! - Ленин торопливо подошел к телефону, вызвал Свердлова. Иван Гора, уходя за дверь, слышал его веселый голос: - …Так, так, - "левые" ломали стулья на съезде… А у меня сведения, что одного из их петухов на Путиловском заводе чуть не побили за "революционную" войну… В том-то и дело: рабочие прекрасно отдают себе отчет… Яков Михайлович, значит, завтра ровно в час собирается ЦК… Да, да… Вопрос о мире… По коридору к Ивану Горе, звонко в тишине топая каблуками по плитам, шел человек в бекеше и смушковой шапке. - Я был наверху, товарищ, там сказали - Владимир Ильич сошел вниз, - торопливо проговорил он, подняв к Ивану Горе разгоревшееся от мороза крепкое лицо, с коротким носом и карими веселыми глазами. - Мне его срочно, на два слова… Иван Гора взял у него партийный билет и пропуск: - Уж не знаю, Владимир Ильич сейчас занят, секретарь спит. Надежда Константиновна еще не вернулась. - Он с трудом разбирал фамилию на партбилете. - Угля у них, у дьяволов, что ли, нет на станции, - ничего не видно… - Фамилия моя Ворошилов. - А, - Иван Гора широко улыбнулся. - Слыхали про вас? Земляки… Сейчас скажу… Глава вторая
1 Поздно утром вдова Карасева затопила печь и сварила в чугунке картошку, - ее было совсем мало. Голодная, сидела у непокрытого стола и плакала одними слезами, без голоса. Было воскресенье - пустой длинный день. Иван Гора завозился на койке за перегородкой… В накинутой бекеше прошел в сени. Скоро вернулся, крякая и поеживаясь; увидев, что Марья положила на стол руки и плачет, - остановился, взял расшатанный стул, сел с края стола и начал перематывать на ногах обмотки. - Мороз, пожалуй, еще крепче, - сказал густым голосом. - В кадушке вода замерзла - не пробить. Картошки на складах померзло - ужас… Так-то, Марья дорогая… Вдова глядела мимо Ивана мутными от слез, бледными глазами. Все жалобы давно были сказаны. - Так-то, Марья, моя дорогая… Революция - дело мужественное. Душой ты верна, но слаба. Послушай меня: уезжай отсюда. Не раз Иван советовал вдове бросить худой домишко и уехать на родину Ивана - в Донской округ, в станицу Чирскую. Там нетрудно найти работу. Там хлеба довольно и нет такой беспощадной зимы. Вдова боялась: одна бы - не задумалась. С детьми ехать в такую чужую даль - страшно. Сегодня он опять начал уговаривать. - Иван, - сказала ему вдова с тихим отчаянием. - Ты молодой, эдакий здоровенный, для тебя всякая даль близка. Для меня даль далека. Силы вымотаны. Вдова с упреком закивала головой будто тем, кто пятнадцать лет выматывал ее силы. Муж ее, путиловский рабочий, два раза до войны подолгу сидел в тюрьме. В пятнадцатом году, как неблагонадежный, был взят с завода на фронт - пошел с палкой вместо винтовки. Так с палкой его и погнали в атаку на смерть. - Напрасно, - сказал Иван, - напрасно так рассуждаешь, дорогая, что сил нет. Здесь ты лишний рот, а там сознательные люди нужны. - Что ты, Иван… Мне бы только их прокормить… Кажется, умри они сейчас, - не так бы их жалко было… А как им прожить - маленьким… Да еще пойдут круглыми сиротами куски собирать… Отвернулась, вытерла нос - потом глаза. Иван сказал: - Вот… А там для детей - рай: Донской округ, подумай. Хлеб, сало, молоко. Там, видишь ли, какие дела… - Иван расположил на стол локоть и выставил палец с горбатым ногтем. - Я, мои браты - родились в Чирской, и батька там родился. Но считались мы иногородними, "хохлы", словом - чужаки. Казаки владели землей, казаки выбирали атаманов. Теперь наши "хохлы" и потребовали и земли и прав - вровень с казаками… У станичников к нам не то что вражда - кровавая ненависть. Казак вооружен, на коне, смелый человек. А наши - только винтовки с фронта принесли. Этот Дон - это порох. Марья усмехнулась припухшими глазами: - А ты говоришь - рай, зовешь… - Дон велик. Поедешь в такие места, где большевистская власть прочна. Тебе работу дадут, на Дону будешь нашим человеком для связи. Хлеб-то в Петроград откуда идет? С Дона… Понятно? А уж детей ты там, как поросят, откормишь… Марья глядела мимо него, повернув худое, еще миловидное лицо к замерзшему окошку, откуда чуть лился зимний свет. - Пятнадцать лет прожито здесь… - Эту хибарку, Марья, не то что жалеть - сжечь давно надо. Дворцы будем строить - потерпи немного… - Верю, Иван… Сил мало… Что же, если велишь - поеду… - Ну, велю, - Иван засмеялся. - Все-таки ваше сословие женское - чудное… - По молодости так говоришь… Я вот, видишь ты, сижу и - ничего, встану - поплывет в глазах, голова закружится. - Ну, я рад, мы тебя отправим… Поговорив со вдовой, Иван оделся, перепоясался. - Сегодня идем к буржуям за излишками… И как они, дьяволы, ловко прячут! Прошлый раз: вот так вот - коридор, - мы уж уходим, ничего не нашли, - товарищ меня нечаянно и толкни, я локтем в стенку: глядь - перегородка в конце коридора и обои, только что наклеенные. Перегородку в два счета разнесли, - там полсотни пудов сахару. Он отворил дверь в сени. Марья - ему вслед, негромко: - Хлеб весь, чай, съел? - Да видишь, какое дело, - отдать пришлось, понимаешь, один был голодный… Иван махнул рукой, вышел… 2 Все скупее, тягучее текли жизненные соки из черноземного чрева страны на север - в Петроград и Москву. Выборные продовольственной управы, ведавшие сбором и распределением хлеба, плохо справлялись, а иные нарочно тормозили это дело: в управы прошли члены враждебных политических партий - меньшевики и эсеры, чтобы голодом бороться с большевиками за власть. Голод все отчетливее появлялся в сознании, как самое верное, насмерть бьющее, оружие. Большевиков было немного - горсть в триста тысяч. Их цели лежали далеко впереди. На сегодняшний день они обещали мир и землю и суровую борьбу за будущее. В будущем разворачивали перспективу почти фантастического изобилия, почти не охватываемой воображением свободы, и то привлекало и опьяняло тех из полутораста миллионов, для кого всякое иное устройство мира обозначало бы вечное рабство и безнадежный труд. Но этому будущему пока что грозили голод, холод и двадцать девять германских дивизий, в ожидании мира или войны стоящих на границе от Черного моря до Балтийского. Для немцев выгоден был скорейший мир с советской Россией. Германское командование наперекор всем зловещим данным надеялось в весеннее наступление разорвать англо-французский фронт. Людендорф готовил последние резервы, но их можно было достать, только заключив сепаратный мир с советской Россией. Немецкие представители в Брест-Литовске, где происходили переговоры о мире, готовы были ограничиться даже довольно скромным грабежом. Им нужен был хлеб и мир с Россией для войны на Западе. В Австро-Венгрии голод уже подступал к столице, и министр продовольствия приказал ограбить немецкие баржи с кукурузой, плывущие по Дунаю в Германию. Австрийский министр граф Чернин истерически торопил переговоры, чтобы получить, хлеб и сало из Украины. Это понимал и на это рассчитывал Ленин, борясь за мир, за необходимую, как воздух, как хлеб, передышку от войны - хотя бы на несколько месяцев, когда смог бы окрепнуть новорожденный младенец - молодая советская власть. На совещании Центрального комитета совместно с членами большевистской фракции Всероссийского съезда советов точка зрения Ленина получила пятнадцать голосов: победа осталась за "левыми коммунистами", шумно требовавшими немедленной войны с немцами. Через три дня собрался Центральный комитет. На нем Ленин прочел свои тезисы мира. "Левые" на этом заседании были в меньшинстве. Против Ленина выступили троцкисты со своей предательской позицией - ни мира, ни войны. Ленин не собрал большинства. Тогда он сделал стратегический ход: он отступил на шаг, чтобы укрепить позиции и с них продолжать борьбу за мир: он предложил затягивать мирные переговоры в Брест-Литовске до того часа, покуда у немцев нехватит больше терпения и они не предъявят, наконец, ультиматума. Делать все, чтобы немцы возможно дольше не предъявляли ультиматума, и когда, наконец, предъявят, то уже безоговорочно подписывать с ними мир. Предложение Ленина прошло большинством голосов. С этим обязательным для него постановлением Троцкий в ту же ночь выехал с делегацией в Брест-Литовск.
Несмотря на решение Центрального комитета, "левые коммунисты" на рабочих митингах кричали о "национальной ограниченности" Ленина, о безусловной невозможности построить социализм в одной стране, да еще в такой отсталой, мужицко-мещанской… Они бешено требовали немедленной революционной войны, втайне понимая, что сейчас она невозможна, что она превратится в разгром. Но им нужно было взорвать советскую Россию, чтобы от этой чудовищной детонации взорвался мир. А впрочем, и мир для них был тем же полем для личных авантюр и игры честолюбий. Провокация и предательство были их методом борьбы. |
