Хлеб (Оборона Царицына)
По замыслу автора повесть "Хлеб" является связующим звеном между романами "Восемнадцатый год" и "Хмурое утро". Повесть посвящена важнейшему этапу в истории гражданской войны - обороне Царицына под руководством товарища Сталина. Этот момент не показан в романе "Восемнадцатый год".
А. Н. Толстой
ХЛЕБ
(Оборона Царицына)
повесть Глава первая
1 Две недели бушевала метель, завывая в печных трубах, грохоча крышами, занося город, устилая на сотни верст вокруг снежную пустыню. Телеграфные провода были порваны. Поезда не подходили. Трамваи стояли в парках. Метель затихла. Над Петроградом светил высоко взобравшийся месяц из январской мглы. Час был не слишком поздний, но город, казалось, спал. Кое-где, на перекрестках прямых и широких улиц, белыми клубами дымили костры. У огня неподвижно сидели вооруженные люди, перепоясанные пулеметными лентами, в ушастых шапках. Красноватый отсвет ложился по сугробам, на треснувшие от пуль зеркальные витрины, на золотые буквы покосившихся вывесок. Но город не спал. Петроград жил в эти январские ночи напряженно, взволнованно, злобно, бешено. По Невскому проспекту, по извилистым тропинкам, протоптанным в пушистом снегу, сворачивающим в поперечные улицы, проходил какой-нибудь бородатый господин, поставив заиндевелый воротник. Оглянувшись направо, налево, - стучал перстнем в парадную дверь, и тотчас испуганные голоса спрашивали: "Кто? Кто?" Дверь приоткрывалась, пропускала его и снова захлопывалась, гремя крючьями… Человек входил в жарко натопленную железной печуркой, загроможденную вещами, комнату. Увядшая дама, хозяйка с истерическими губами, поднявшись навстречу, восклицала: "Наконец-то! Рассказывайте…" Несколько мужчин, в черных визитках и некоторые в валенках, окружали вошедшего. Протерев запотевшее пенсне, он рассказывал: - Генерал Гофман в Брест-Литовске высек, как мальчишек, наших "дорогих товарищей"… Вместо того, чтобы полезть под стол со страха, генерал Гофман с великолепным спокойствием, продолжая сидеть, - сидя, заметьте, - заявил: "Я с удовольствием выслушал утопическую фантастику господина уполномоченного, но должен поставить ему на вид, что в данный момент мы находимся на русской территории, а не вы на нашей… И мы диктуем вам условия мира, а не вы нам диктуете условия…" Хе-хе… Седоусый розовый старик, в визитке и валенках, перебил рассказчика: - Послушайте, но это же тон ультиматума… - Совершенно верно, господа… Немцы заговорили с нашими "товарищами" во весь голос… Я патриот, господа, я русский, чорт возьми. Но, право, я готов аплодировать генералу Гофману… - Дожили, - проговорил иронический голос из-за фикуса. И другой - из-за книжного шкафа: - Ну, что ж, немцы в Петрограде будут через неделю. Милости просим… Истерическая хозяйка дома - с плачущим смешком: - В конце концов не приходится же нам выбирать: в конце концов - ни керосину, ни сахару, ни полена дров… - Вторая новость… Я только что из редакции "Эхо". Генерал Каледин идет на Москву! (Восклицания.) К нему массами прибывают добровольцы-рабочие, не говоря уже о крестьянах, - эти приезжают за сотни верст. Армия Каледина выросла уже до ста тысяч. Из десятка грудей выдыхается смятый воздух: хочется верить в чудо - в просветленные духом крестьянские армии, идущие на выручку разогнанному Учредительному собранию, на выручку таким хорошим, таким широким, красноречивым российским либералам… И еще хочется верить, что немцы придут, сделают свое дело и уйдут, как добрый дед-мороз. Другой пешеход, поколесив глубокими тропинками мимо вымерших особняков, постучался на черном ходу в одну из дверей. Вошел в комнату с лепным потолком. Внутри закутанной люстры светила лампочка сквозь пыльную марлю. На паркете потрескивала железная печка с коленом в форточку. С боков печки на койках лежали в рваных шерстяных носках и жеваных гимнастерках штабс-капитан двадцати лет и подполковник двадцати двух лет. Оба читали "Рокамболя". Семнадцать томов этих замечательных приключений валялись на полу. Вошедший проговорил значительно: "Георгий и Москва". Штабс-капитан и подполковник взглянули на него из-за раскрытых книг, но не выразили удивления и ничего не ответили. - Господа офицеры, - сказал вошедший, - будем откровенны. Больно видеть славное русское офицерство в таком моральном разложении. Неужели вы не понимаете, что творят большевики с несчастной Россией? Открыто разваливают армию, открыто продают Россию, открыто заявляют, что самое имя - русский - сотрут с лица земли. Господа офицеры, в этот грозный час испытания каждый русский должен встать с оружием в руках. Штабс-капитан проговорил мрачно и лениво: - Мы три года дрались, как черти. Мы с братом загнали шпалеры и не пошевелимся. Точка. У вошедшего господина раздулись ноздри; подняв палец, он сказал зловеще: - На свободу выпущен зверь. Русский мужичок погуляет на ваших трупах, господа… И господин начал расписывать такие апокалипсические страсти, что у штабс-капитана и подполковника нехорошо засветились глаза. Оба сбросили ноги с коек, сильным движением одернули гимнастерки. - Хорошо, - сказал подполковник. - Куда вы нас зовете? - На Дон, к русскому патриоту - генералу Каледину. - Хорошо. Мы его знаем. Он угробил дивизию на Карпатах. Но, собственно, кто нас посылает? - "Союз защиты родины и свободы". Господа, мы понимаем, что идеи идеями, а деньги деньгами… - Господин вынул щегольский бумажник и бросил на грязную койку несколько думских тысячерублевок. - Мишка, - сказал подполковник, поддергивая офицерские брюки, - едем, елки точеные. Пропишем нашим мужепесам горячие шомпола… В эти снежные ночи в Петрограде было не до сна. Вечерние контрреволюционные газетки разносили возбуждающие слухи о немецком ультиматуме, о голоде, о кровавых боях на Украине между красными и гайдамацкими полками Центральной рады, о победоносном шествии генерала Каледина на Москву, и с особенным вкусом и подробностями описывали грабежи и "кошмарные убийства". Неуловимый бандит Котов, или "человек без шеи", резал людей каждую ночь на Садовой у игорного притона - ударом мясного ножа в почки. В одной закусочной, знаменитой поджаренными свиными ушами, в подполье обнаружили семь ободранных человеческих туш. Весь город говорил о случае в трамвае, когда у неизвестного в солдатской шинели была вытащена из-за пазухи отрезанная женская рука с бриллиантовыми перстнями. Тоска охватывала имущих обывателей Петрограда. На лестницах устраивали тревожную сигнализацию, в подъездах - всенощное дежурство. Боже мой, боже мой! Да уж не сон ли снится в долгие зимние ночи? Столица, мозг взбунтовавшегося государства, строгий, одетый в колоннады и триумфальные арки, озаряемый мрачными закатами, великодержавный город - в руках черни, - вон тех, кто, нахохлившись, стоит с винтовками у костров. Будто неведомые завоеватели расположились табором в столице. Не к ним же, высунувшись ночью из форточки, кричать: караул, грабят! У этих фабричных, обмотанных пулеметными лентами, у солдатишек из самой что ни на есть деревенской голи - на все - на все беды - один ответ: "Углубляй революцию…" Немало было таких, кто со злорадством ждал: пришли бы немцы. Суровые, в зелено-серых шинелях, в стальных шлемах. Ну - высекут кого-нибудь публично на площади, - российскому обывателю даже полезно, если его немного постегать за свинство. И встали бы на перекрестках доброжелательные шуцманы: "Держись права!" Военный губернатор, с золотыми жгутами на плечах, пролетел бы в автомобиле по расчищенному Невскому, и засветились бы окна в булочных, в колбасных и в пивных. И пошел бы правой сторонкой панели счастливый, как из бани, питерский обыватель. Немцу и в ум не придет такое невежество - заявлять: "Кто не работает, тот не ест". Тем, кто служил в бывших министерствах и департаментах, в банках и на предприятиях, а по-новому в комиссариатах, - окончательно, ввиду скорого пришествия немцев, не было расчета связываться с большевиками. Пусть они сами поворачивают государственную машину. Это не на митинге бить кулачищем в матросскую грудь: "Новый мир, видите ли, собственной рукой построим…", "Стройте, стройте, дорогие товарищи!" И, как крысы уходят с корабля, так с каждым днем все больше крупных и мелких чиновников по болезни и просто безо всяких оснований не являлось на службу. Саботаж снова с каждым днем ширился, как зараза, - все глубже насыщался политической борьбой. Плотно занавесив окна, выставив на парадном желторотого гимназиста с браунингом, чиновники собирались около потрескивающей угольками железной печурки и, возрождая старозаветный питерский уют - чиновный винт, - перекидывались ироническими мыслями: "Да-с, господа… Не так-то был глуп Николай, оказывается… Э-хе-хе… Мало секли, мало вешали… Что и говорить, все хороши… Свободы захотелось, на капустку потянуло… Вот вам и капустка получилась… А в Смольном у них, ваше превосходительство, каждую ночь - оргии, да такие, что прямо - волосы дыбом…" Клубы дыма от двух жарких костров застилали колонны Таврического дворца. Топая валенками, похлопывая варежками, похаживала у входа вооруженная стража. Тускло горел свет. В вестибюлях - ледяная мгла. В большом зале заседал Третий всероссийский съезд советов. На скамьях, раскинутых амфитеатром, было тесно, шумно - солдатские шинели фронтовиков, полушубки, ушастые шапки и ватные куртки рабочих. Под стеклянным потолком огромного зала - пар, полусвет… Гул голосов замолкал настороженно. Кулаками подпирались бороды, небритые щеки. Блестели ввалившиеся глаза. Слова оратора вызывали движение страстей на худых и землистых лицах. Навстречу иной фразе обрушивалось хлопанье тяжелых ладоней или поднимался угрюмый ропот, прорезаемый резким свистом, и долго приходилось звякать колокольчику председателя… Прения заканчивались. На трибуну, расположенную перед высоким столом президиума, торопливо пошел с боковой скамьи по-господски одетый человек с толстыми щеками. Снял шапку, расстегнул каракулевый воротник и - густым голосом через хрипотцу: - …Никогда никакое насилие, никакие декреты Совета народных комиссаров не отнимут у нас права говорить от лица всего русского государства. Учредительное собрание разогнано, но Учредительное собрание живо, и голос его вы еще услышите… Говорил член партии эсеров. За его спиной председательствующий Володарский беззвучно тряс колокольчиком. Рев перекатывался по скамьям амфитеатра: "Пошел вон! Долой! Вон!" Оратор, опираясь на кулаки, глядел туда с перекошенной усмешкой. Когда немного стихло, он снова загудел, выпячивая толстые губы: - …После октябрьского переворота, когда вы, товарищи, стали у власти, естественно было бы ждать, что вы не откроете фронта перед немецким нашествием… Но вся политика народных комиссаров преступно попустительствует тому, чтобы обнажить фронт… Взрыв криков. Кто-то в солдатской шинели покатился сверху на каблуках по лучевому проходу к трибуне. Его перехватили, успокоили… - ….Если вы хотите мира, - гудел толстощекий, - то прежде всего не должны допустить, чтобы Совет народных комиссаров от вашего имени предательски заключил сепаратный мир… Амфитеатр взревел, закачались головы, замахали рукава. Человек десять в шинелях кинулось вниз. Оратор торопливо надел шапку, нагибаясь, пошел на свое место. Председательствующий, дозвонившись до тишины, дал слово Мартову. Член центрального комитета меньшевиков Мартов, в пальто с оборванными пуговицами, выставив из шарфа кадык худой шеи и запрокинув чахоточное лицо с жидкой бородкой, чтобы глядеть на слушателей через грязные стекла пенсне, съехавшего на кончик носа, - тихо, но отчетливо, насмешливо заговорил о том, что глубоко удовлетворен только что сделанным сегодня заявлением представителя мирной делегации в Брест-Литовске о намерении не делать более уступок германскому империализму… Амфитеатр напряженно затих. Напряженное внимание в президиуме. Мартов двумя пальцами поправил пенсне. Чахоточные щеки его втянулись. - Я заявляю, товарищи, что политика советской власти поставила русскую революцию в безвыходное и безнадежное положение… Вывод делайте сами… В президиуме громко выругались. На скамьях меньшевиков и эсеров захлопали. В центре и на левом крыле большевики затопали ногами, закричали: "Предатель!" Поднялся шум, перебранка. Какой-то низенький усатый человек в финской шапке повторял рыдающим голосом: "Ты скажи - что делать? Что делать нам, скажи?"
За Нарвскими воротами по левую сторону от шоссе, в рабочем поселке, разбросанном по болотистым пустырям, в одном из домишек, покосившемся от ветхости, кузнец Путиловского завода Иван Гора - большого роста, большеносый двадцатидвухлетний парень - чистил винтовку, положив части затвора на стол, где в блюдечке в масле плавал огонек. Два мальчика - одиннадцати и шести лет - Алешка и Мишка - внимательно глядели, что он делает с ружьем. Иван Гора занимал здесь угол у вдовы Карасевой. Мамка ушла с утра, есть ничего не оставила. Иван Гора согрел чайник на лучинках, напоил маленьких кипятком, чтобы перестали плакать. - Ну, теперь чисто, - сказал он грубым голосом. - Глядите, затвор буду вкладывать. Вло-жил! Го-тово! Стреляй по врагам рабочего класса… Засмеявшись, он поглядел на Алешку и Мишку. У старшего худые щеки сморщились улыбкой. Иван Гора перекинул ремень винтовки через плечо. Застегнул крючки бекеши, надвинул на брови солдатскую искусственного каракуля папаху. - Ну, я пошел, ребята… Смотрите, без меня не балуйтесь… Пригородная равнина синела снегами. Вокруг месяца - бледные круги. Иван Гора, утопая валенками, добрался до шоссе, на санные следы, и повернул направо, на завод, за пропуском. У заводских ворот заиндевелый дед, вглядевшись, сказал ему: - На митинг? Иди в кузнечный… На истоптанном дворе было безлюдно. Под сугробами погребены огромные котлы с военных судов. Вдали висела решетчатая громада мостового крана. Тускло желтели закопченные окна кузнечной. Иван Гора с усилием отворил калитку в цех. Десятки взволнованных лиц обернулись к нему: "Тише, ты!" В узкой длинной кузнице пахло углем, тлеющим в горнах. Сотни полторы рабочих слушали светловолосого, маленького, с веселым розовым лицом человека, горячо размахивающего руками. Он был в черной, перепоясанной ремнем, суконной рубахе. Ворот расстегнут на тонкой интеллигентской шее, зрачки светлых круглых глаз воровски метались по лицам слушателей: - …Вся наша задача - сберечь для мира чистоту революции. Октябрьскую революцию нельзя рассматривать как "вещь в себе", как вещь, которая самостоятельно может расти и развиваться… Если наша революция станет на путь такого развития, мы неминуемо начнем перерождаться, мы не сбережем нашу чистоту, мы скатимся головой вниз, в мелкобуржуазное болото, к мещанским интересам российской деревни, в объятия к мужичку… Быстрой гримасой он хотел изобразить вековечного российского мужичка и даже схватился за невидимую бороденку. Рабочие не засмеялись, - ни один не одобрил насмешки. Это говорил один из вождей "левых коммунистов", штурмующих в эти дни ленинскую позицию мира… - Первым шагом нашей революции - вниз, в болото - будет Брестский похабный мир… Мы распишемся в нашей капитуляции, за чечевичную похлебку продадим мировую революцию… Мы не можем итти на Брестский мир - что бы нам ни угрожало. Глаза его расширились "доотказа", будто он хотел заглотить ими всю кузницу со слушателями… - Мы утверждаем: пусть нас даже задушит германский империализм… Пусть он растопчет нашу "Расею"… Это будет даже очень хорошо. Почему? А потому, что такая гибель - наша гибель - зажжет мировой пожар… Поэтому не Брестским миром мы должны ответить на германские притязания, но - войной! Немедленной революционной войной. Вилы против германских пушек?.. Да - вилы… У Ивана Горы волосы ощетинились на затылке. Но хотел бы он еще послушать оратора, - времени оставалось меньше часу до смены дежурства. Он протолкался к двери, кашлянул от морозного воздуха. Зашел в контору, взял наряд в Смольный, взял паек - ломоть ржаного хлеба, сладко пахнущего жизнью, осторожно засунул его в карман бекеши и зашагал по шоссе в сторону черной колоннады Нарвских ворот… Со стороны пустыря показались тени бездомных собак - неслышно продвинулись к шоссе. Сели у самой дороги, - десятка два разных мастей, - глядели на шагающего человека с ружьем. Когда Иван Гора прошел, собаки, опустив головы, двинулись за ним… "Ишь ты: мы вилами, а немцы нас - пушками, и это "даже очень хорошо", - бормотал себе под нос Иван Гора, глядя в морозную мглу… - Значит - по его - выходит: немедленная война вилами… Чтобы нас раздавили и кончили… И это очень хорошо… Понимаешь, Иван? Расстреливай меня, - получается провокация…" Ивану стало даже жарко… Он уже не шел, а летел, визжа валенками… В пятнадцатом году его брат, убитый вскорости, рассказывал, как их дивизионный генерал атаковал неприятеля: надо было перейти глубокий овраг - он и послал четыре эскадрона - завалить овраг своими телами, чтобы другие перешли по живому мосту… "По его - значит - советская Россия только на то и способна: навалить для других живой мост?.." Он сразу остановился. Опустив голову, - думал. Собаки совсем близко подошли к нему… Поддернул плечом ремень винтовки, опять зашагал… "Неправильно!.." Сказал это таким крепким от мороза голосом, - собаки позади него ощетинились… "Неправильно! Мы сами желаем своими руками потрогать социализм, вот что… Надо для этого семь шкур содрать с себя и сдерем семь шкур… Но социализм хотим видеть вживе… А ты, - вилы бери! И потом - почему это: мужик - болото, мужик - враг!.." |
