Эрих Мария Ремарк - Три товарища.

    - Что ж, это тоже средство, - сказал я.

    - Тоже средство? - переспросил он. - Это единственное средство, сосунок вы этакий! Если бы я попытался стать ему на пути, я потерял бы все шансы па будущее. Нет, мой милый новичок, мне нужно дружелюбно и спокойно ждать.

    Воздух становился густым и тяжелым. Пат закашлялась. Я заметил, как при этом она испуганно на меня посмотрела, и сделал вид, будто ничего не слышал. Старуха, увешанная жемчугами, сидела тихо, погруженная в себя. Время от времени она взрывалась резким хохотом. Потом опять становилась спокойной и неподвижной. Дама с лицом скелета переругивалась со своим альфонсом. Русский курил одну сигарету за другой. Скрипач давал ему прикуривать. Какая-то девушка внезапно судорожно захлебнулась, поднесла ко рту носовой платок, потом заглянула в него и побледнела.

    Я оглядел зал. Здесь были столики спортсменов, там столики здоровых местных жителей, там сидели французы, там англичане, там голландцы, в речи которых протяжные слоги напоминали о лугах и море; и между ними всеми втиснулась маленькая колония болезни и смерти, лихорадящая, прекрасная и обреченная. "Луга и море, - я поглядел на Пат. - луга и море - пена, песок и купанье… Ах, - думал я, - мои любимый чистый лоб! Мои любимые руки! Моя любимая, ты сама жизнь. и я могу только любить тебя, но не могу спасти".

    Я встал и вышел из зала. Мне было душно от бессилия. Медленно прошелся я по улицам. Меня пробирал холод, и ветер, вырывавшийся из-за домов, морозил кожу. Я стиснул кулаки и долю смотрел на равнодушные белые горы, а во мне бушевали отчаянье, ярость и боль.

    Внизу по дороге, звеня бубенцами, проехали сани. Я пошел обратно. Пат шла мне навстречу:

    - Где ты был?

    - Немного прогулялся.

    - У тебя плохое настроение?

    - Вовсе нет.

    - Милый, будь веселым! Сегодня будь веселым! Ради меня. Кто знает, когда я теперь опять смогу пойти на бал.

    - Еще много, много раз.

    Она прильнула головой к моему плечу:

    - Если ты это говоришь, значит это, конечно, правда. Пойдем потанцуем. Ведь сегодня мы с тобой танцуем впервые.

    Мы танцевали, и теплый мягкий свет был очень милосерден. Он скрывал тени, которые наступавшая ночь вырисовывала на лицах.

    - Как ты себя чувствуешь? - спросил я.

    - Хорошо, Робби.

    - Как ты хороша, Пат!

    Ее глаза лучились.

    - Как хорошо, что ты мне это говоришь.

    Я почувствовал на щеке ее теплые сухие губы.

    Было уже поздно, когда мы вернулись в санаторий.

    - Посмотрите только, как он выглядит! - хихикал скрипач, украдкой показывая на русского.

    - Вы выглядите точно так же, - сказал я злобно.

    Он посмотрел на меня растерянно и яростно прошипел:

    - Ну да, вы-то сами здоровый чурбан!

    Я попрощался с русским, крепко пожав ему руку. Он кивнул мне и повел молодую испанку очень нежно и бережно вверх по лестнице. В слабом свете ночных ламп казалось, что его широкая сутулая спина и рядом узенькие плечи девушки несут на себе всю тяжесть мира. Дама-скелет тянула за собой по коридору хныкающего альфонса. Антонио пожелал нам доброй ночи. Было что-то призрачное в этом почти неслышном прощании шепотом.

    Пат снимала платье через голову. Она стояла, наклонившись, и стягивала его рывками. Парча лопнула у плеч. Она поглядела на разрыв.

    - Должно быть, протерлось, - сказал я.

    - Это неважно, - сказала Пат. - Оно мне, пожалуй, больше не понадобится.

    Она медленно сложила платье, но не повесила его в шкаф. Сунула в чемодан. И вдруг стало заметно, что она очень утомлена.

    - Погляди, что у меня тут, - поспешно сказал я, доставая из кармана пальто бутылку шампанского. - Теперь мы устроим наш собственный маленький праздник.

    Я принес бокалы и налил. Она улыбнулась и выпила.

    - За нас обоих, Пат.

    - Да, мой милый, за нашу чудесную жизнь.

    Как странно было всё: эта комната, тишина и наша печаль. А там, за дверью, простиралась жизнь непрекращающаяся, с лесами и реками, с сильным дыханием, цветущая и беспокойная. И по ту сторону белых гор уже стучался март, тревожа пробуждающуюся землю,

    - Ты останешься ночью со мной, Робби?

    - Да. Ляжем в постель. Мы будем так близки, как только могут быть близки люди. А бокалы поставим на одеяло и будем пить.

    Вино. Золотисто-смуглая кожа. Ожидание. Бдение. Тишина - и тихие хрипы в любимой груди.

    Снова дул фен. Слякотное, мокрое тепло разливалось по долине. Снег становился рыхлым. С крыш капало. У больных повышалась температура. Пат должна была оставаться в постели. Врач заходил каждые два-три часа. Его лицо выглядело всё озабоченней.

    Однажды, когда я обедал, подошел Антонио и подсел ко мне - Рита умерла, - сказал он.

    - Рита? Вы хотите сказать, что русский.

    - Нет, Рита - испанка.

    - Но это невозможно, - сказал я и почувствовал, как у меня застывает кровь. Состояние Риты было менее серьезным, чем у Пат.

    - Здесь возможно только это, - меланхолически возразил Антонио - Она умерла сегодня утром. Ко всему еще прибавилось воспаление легких.

    - Воспаление легких? Ну, это другое дело, - сказал я облегченно.

    - Восемнадцать лет. Это ужасно. И она так мучительно умирала.

    - А как русский?

    - Лучше не спрашивайте. Он не хочет верить, что она мертва. Всё говорит, что это летаргический сон. Он сидит у ее постели, и никто не может увести его из комнаты.

    Антонио ушел. Я неподвижно глядел в окно. Рита умерла. Но я думал только об одном: это не Пат. Это не Пат.

    Сквозь застекленную дверь в коридоре я заметил скрипача. Прежде чем я успел подняться, он уже вошел. Выглядел он ужасно.

    - Вы курите? - спросил я, чтобы хоть что-нибудь сказать.

    Он засмеялся:

    - Разумеется! Почему бы нет? Теперь? Ведь теперь уже всё равно.

    Я пожал плечами.

    - Вам небось смешно, добродетельный болван? - спросил он издевательски.

    - Вы сошли с ума, - сказал я.

    - Сошел с ума? Нет, но я сел в лужу. - Он расселся за столом и дохнул мне в лицо перегаром коньяка. - В лужу сел я. Это они посадили меня в лужу. Свиньи. Все свиньи. И вы тоже добродетельная свинья.

    - Если бы вы не были больны, я бы вас вышвырнул в окно, - сказал я.

    - Болен? Болен? - передразнил он. - Я здоров, почти здоров. Вот поэтому и пришел! Чудесный случаи стремительного обызвествления. Шутка, не правда ли? - Ну и радуйтесь, - сказал я. - Когда вы уедете отсюда, вы забудете все свои горести.

    - Вот как, - ответил он. - Вы так думаете? Какой у вас практический умишко. Эх вы, здоровый глупец! Сохрани господь вашу румяную душу. - Он ушел, пошатываясь, но потом опять вернулся:

    - Пойдемте со мной! Побудьте со мной, давайте вместе выпьем. Я плачу за всё. Я не могу оставаться один.

    - У меня нет времени, - ответил я. - Поищите когонибудь другого.

    Я поднялся опять к Пат. Она лежала тяжело дыша, опираясь на гору подушек.

    - Ты не пройдешься на лыжах? - спросила она.

    Я покачал головой:

    - Снег уж очень плох. Везде тает.

    - Может быть, ты поиграл бы с Антонио в шахматы?

    - Нет, я хочу посидеть у тебя.

    - Бедный Робби! - Она попыталась сделать какое-то движение. - Так достань себе по крайней мере что-нибудь выпить.

    - Это я могу. - Зайдя в свою комнату, я принес оттуда бутылку коньяка и бокал. - Хочешь немножко? - спросил я. - Ведь тебе же можно, ты знаешь?

    Она сделала маленький глоток и немного погодя еще один. Потом отдала мне бокал. Я налил его до краев и выпил.

    - Ты не должен пить из одного бокала со мной, - сказала Пат.

    - Этого еще недоставало! - Я опять налил бокал до краев и выпил единым духом.

    Она покачала головой:

    - Ты не должен этого делать, Робби. И ты не должен больше меня целовать. И вообще ты не должен так много бывать со мной. Ты не смеешь заболеть.

    - А я буду тебя целовать, и мне наплевать на всё, - возразил я.

    - Нет, ты не должен. И ты больше не должен спать в моей постели.

    - Хорошо. Тогда спи ты в моей.

    Она упрямо сжала губы:

    - Перестань, Робби. Ты должен жить еще очень долго. Я хочу, чтобы ты был здоров и чтобы у тебя были дети и жена.

    - Я не хочу никаких детей и никакой жены, кроме тебя. Ты мой ребенок и моя жена.

    Несколько минут она лежала молча.

    - Я очень хотела бы иметь от тебя ребенка, - сказала она потом и прислонилась липом к моему плечу. - Раньше я этого никогда не хотела. Я даже не могла себе этого представить. А теперь я часто об этом думаю. Хорошо было бы хоть что-нибудь после себя оставить. Ребенок смотрел бы на тебя, и ты бы иногда вспоминал обо мне. И тогда я опять была бы с тобой.

    - У нас еще будет ребенок, - сказал я. - Когда ты выздоровеешь. Я очень хочу, чтобы ты родила мне ребенка, Пат. Но это должна быть девочка, которую мы назовем тоже Пат.

    Она взяла у меня бокал и отпила глоток:

    - А может быть, оно и лучше, что у нас нет ребенка, милый. Пусть у тебя ничего от меня не останется. Ты должен меня забыть. Когда же будешь вспоминать, то вспоминай только о том, что нам было хорошо вместе, и больше ни о чем. Того, что это уже кончилось, мы никогда не поймем. И ты не должен быть печальным.

    - Меня печалит, когда ты так говоришь.

    Некоторое время она смотрела на меня:

    - Знаешь, когда лежишь вот так, то о многом думаешь. И тогда многое, что раньше было вовсе незаметным, кажется необычайным. И знаешь, чего я теперь просто не могу понять? Что вот двое любят друг друга так, как мы, и всё-таки один умирает.

    - Молчи, - сказал я. - Всегда кто-нибудь умирает первым. Так всегда бывает в жизни. Но нам еще до этого далеко.

    - Нужно, чтобы умирали только одинокие. Или когда ненавидят друг друга. Но не тогда, когда любят.

    Я заставил себя улыбнуться.

    - Да, Пат, - сказал я и взял ее горячую руку. - Если бы мы с тобой создавали этот мир, он выглядел бы лучше, не правда ли?

    Она кивнула:

    - Да, милый. Мы бы уж не допустили такого. Если б только знать, что потом. Ты веришь, что потом еще чтонибудь есть? - Да, - ответил я. - Жизнь так плохо устроена, что она не может на этом закончиться.

    Она улыбнулась:

    - Что ж, и это довод. Но ты находишь, что и они плохо устроены?

    Она показала на корзину желтых роз у ее кровати.

    - Вот то-то и оно, - возразил я. - Отдельные детали чудесны, но всё в целом

    - совершенно бессмысленно. Так, будто наш мир создавал сумасшедший, который, глядя на чудесное разнообразие жизни, не придумал ничего лучшего, как уничтожать ее.

    - А потом создавать заново, - сказала Пат.

    - В этом я тоже не вижу смысла, - возразил я. - Лучше от этого она пока не стала.

    - Неправда, милый. - сказала Пат. - С нами у него всё-таки хорошо получилось. Ведь лучшего даже не могло и быть. Только недолго, слишком недолго.

    Несколько дней спустя я почувствовал покалывание в груди и стал кашлять. Главный врач услышал это, пройдя по коридору, и просунул голову в мою комнату:

    - А ну зайдите ко мне в кабинет.

    - Да у меня ничего особенного, - сказал я.

    - Всё равно, - ответил он. - С таким кашлем вы не должны приближаться к мадемуазель Хольман. Сейчас же идите со мной.

    У него в кабинете я со своеобразным удовлетворением снимал рубашку. Здесь здоровье казалось каким-то незаконным преимуществом; сам себя начинал чувствовать чем-то вроде спекулянта или дезертира.

    Главный врач посмотрел на меня удивленно.

    - Вы, кажется, еще радуетесь? - сказал он, морща лоб.

    Потом он меня тщательно выслушал. Я разглядывал какие-то блестящие штуки на стенах и дышал глубоко и медленно, быстро и коротко, вдыхал и выдыхал, - всё, как он велел. При этом я опять чувствовал покалыванье и был доволен. Хоть в чем-нибудь я теперь мог состязаться с Пат.

    - Вы простужены, - сказал главный врач. - Ложитесь на денек, на два в постель или по крайней мере не выходите из комнаты. К мадемуазель Хольман вы не должны подходить. Это не ради вас, а ради нее.

    - А через дверь можно мне с ней разговаривать? - спросил я. - Или с балкона?

    - С балкона можно, но не дольше нескольких минут. Да пожалуй можно и через дверь, если вы будете тщательно полоскать горло. Кроме простуды, у вас еще катар курильщика.

    - А как легкие? - У меня была робкая надежда, что в них окажется хоть что-нибудь не в порядке. Тогда бы я себя лучше чувствовал рядом с Пат.

    - Из каждого вашего легкого можно сделать три, - заявил главный врач. - Вы самый здоровый человек, которого я видел в последнее время. У вас только довольно уплотненная печень. Вероятно, много пьете.

    Он прописал мне что-то, и я ушел к себе.

    - Робби, - спросила Пат из своей комнаты. - Что он сказал?

    - Некоторое время мне нельзя к тебе заходить, - ответил я через дверь. - Строжайший запрет. Опасность заражения.

    - Вот видишь, - сказала она испуганно. - Я ведь всё время говорила, чтоб ты не делал этого.

    - Опасно для тебя, Пат, не для меня.

    - Не болтай чепухи, - сказала она. - Скажи, что с тобой?

    - Это именно так. Сестра! - Я подозвал сестру, которая принесла мне лекарство. - Скажите мадемуазель Хольман, у кого из нас болезнь более заразная.

    - У господина Локампа, - сказала сестра. - Ему нельзя заходить к вам, чтобы он вас не заразил.

    Пат недоверчиво глядела то на сестру, то на меня. Я показал ей через дверь лекарство. Она сообразила, что это правда, и рассмеялась. Она смеялась до слез и закашлялась так мучительно, что сестра бросилась к ней, чтобы поддержать.

    - Господи, - шептала она, - милый, ведь это смешно. Ты выглядишь таким гордым.

    Весь вечер она была весела. Разумеется, я не покидал ее. Напялив теплое пальто и укутав шею шарфом, я сидел до полуночи на балконе, - в одной руке сигара, в другой - бокал, в ногах - бутылка коньяка. Я рассказывал ей истории из моей жизни, и меня то и дело прерывал и вдохновлял ее тихий щебечущий смех; я сочинял сколько мог, лишь бы вызвать хоть мимолетную улыбку на ее лице. Радовался своему лающему кашлю, выпил всю бутылку и наутро был здоров.

    Опять дул фен. От ветра дребезжали окна, тучи нависали всё ниже, снег начинал сдвигаться, по ночам в горах шумели обвалы; больные лежали возбужденные, нервничали, не спали и прислушивались. На укрытых от ветра откосах уже начали расцветать крокусы, и на дороге среди санок появились первые повозки на высоких колесах.

    Пат всё больше слабела. Она не могла уже вставать. По ночам у нее бывали частые приступы удушья. Тогда она серела от смертельного страха. Я сжимал ее влажные бессильные руки.

    - Только бы пережить этот час, - хрипела она. - Только этот час, Робби. Именно в это время они умирают…

    Она боялась последнего часа перед рассветом. Она была уверена, что тайный поток жизни становится слабее и почти угасает именно в этот последний час ночи. И только этого часа она боялась и не хотела оставаться одна. В другое время она была такой храброй, что я не раз стискивал зубы, глядя на нее.

    Свою кровать я перенес в ее комнату и подсаживался к Пат каждый раз, когда она просыпалась и в ее глазах возникала отчаянная мольба. Часто думал я об ампулах морфия в моем чемодане; я пустил бы их в ход без колебаний, если бы не видел, с какой благодарной радостью встречает Пат каждый новый день.

    Сидя у ее постели, я рассказывал ей обо всем, что приходило в голову. Ей нельзя было много разговаривать, и она охотно слушала, когда я рассказывал о разных случаях из моей жизни. Больше всего ей нравились истории из моей школьной жизни, и не раз бывало, что, едва оправившись от приступа, бледная, разбитая, откинувшись на подушки, она уже требовала, чтобы я изобразил ей кого-нибудь из моих учителей. Размахивая руками, сопя и поглаживая воображаемую рыжую бороду, я расхаживал по комнате и скрипучим голосом изрекал всякую педагогическую премудрость. Каждый день я придумывал что-нибудь новое. И мало-помалу Пат начала отлично разбираться во всем и знала уже всех драчунов и озорников нашего класса, которые каждый день изобретали что-нибудь новое, чем бы досадить учителям. Однажды дежурная ночная сестра зашла к нам, привлеченная рокочущим басом директора школы, и потребовалось довольно значительное время, прежде чем я смог, к величайшему удовольствию Пат, доказать сестре, что я не сошел с ума, хотя и прыгал среди ночи по комнате: накинув на себя пелерину Пат и напялив мягкую шляпу, я жесточайшим образом отчитывал некоего Карла Оссеге за то, что он коварно подпилил учительскую кафедру.